Не плачь, любимая!

Я, как и Иван, не дождусь окончания своего срока. Никакие силы не удержат меня в этом суровом необъятном краю. Благо, в отличие от Ивана, мне разрешают выезжать за Урал и селиться на родине.

Но то, что многих из нас не выпускают за Урал, вызывает у меня справедливое возмущение:

– Нас много, нас невозможно, как татар, погрузить в вагоны и вывезти осваивать дикую территорию. Ваганов не хватит, – говорю, – вот они и ищут всякие поводы, чтобы добиться своего.

– Дело говоришь, Лапша, – обрадовался Чуб, – пусть Окуджава и ему подобные осваивают эту территорию. О нашей родной территории тоже нужно заботиться.

Чуб со дня на день ждет Иришку. Из далекого Миргорода, что на Полтавщине, за Урал, в Западную Сибирь.

Воображение ему рисует картины одна страшнее другой. Все они связаны с морозами.

– Когда они перестанут жарить?! – возмущается Иван.

– Это ж тебе не Миргород, не Полтава, не Сумы. Там, небось, потекли ручьи, – строю свои предположения я.

– Побоится Иришка сюда ехать, – точит червь сомнения душу Ивана. – Возьмет, и не поедет. Тогда хоть вешайся.

– Ты ж мужик, – не успокаивается Окуджава. – Не чета ей, жены декабристов бросили все и приехали вслед за своими мужиками.

– Наказание определили для меня. Я не хочу устраивать каторгу для своих родных. Если Иришке понравится здесь, будем жить в Сибири, не понравится – заставлять не стану.

– У меня попробовала бы не приехать: как глава семьи сказал, так и баста. У меня разговор короткий, – говорит Окуджава. – Моя мой принцип знает: куда иголка, туда и нитка.

– У меня другие принципы, – сопротивляется Чуб.

– Избаловал ты ее, Чуб, – не успокаивается Окуджава. – Свет клином на Миргороде не сошелся. И здесь люди живут.

– Если согласится Иришка, мы здесь дружно заживем. Нас не испугают трескучие морозы. Я сяду на трактор, Ира будет учить детей.

Пока мы с Чубом разговариваем, Чмо заканчивает приготовление дичи. В бараке появляется резкий запах горелых перьев.

– Еще этого нам не хватало, – возмущается Молдаван.

Чмо кладет тушки в алюминиевую миску. В ожидании, пока они немного остынут, смачно причмокивает толстыми губами.

– Дичь! – произносит довольно.

Он берет обгоревший комочек и, не пережевывая, отправляет в рот. Даже голодный организм ее не принимает. Чмо делает несколько интуитивных движений и отрыгивает птицу назад.

Иван, который рассказывал об Иришке и невольно наблюдал за Федей, неожиданно прерывает рассказ, что есть мочи мчится к ведру с помоями.

Наклоняется над ним, дергается от конвульсий. Делает поклоны. То, что съел утром, вылетает. Больше рвать нечем. Мне кажется, что сейчас весь его кишечник вывалится наружу.

Мы с Мишей тоже испытываем голод. Гнилая селедка, которую ели утром, только увеличила аппетит. Но от увиденного и нас тошнит.

Отвернулись от Феди, который делает вторую попытку, чтобы проглотить воробья, держимся из последних сил, чтобы не побежать вслед за Иваном.

А Чмо делает вторую попытку, чтобы проглотить тушку. Более удачную. Дико улыбается.

– Стошнило, декабрист, – смеется, когда Иван опять подходит к нарам.

20.01.1952 год.

Сегодня попустило. Мороз уменьшился, но не настолько, чтобы проводить наружные работы. Нас повезут на лесоповал. Совсем охренели, гады. Какой лесоповал?! Снег в рост человека. От мороза кожа на лице кукожится.

Вчера перед всем лагерем выступил начальник лагеря. Старичок в форме генерала. Он кутался в теплый овчинный тулуп, то и дело растирал рукавицами лицо, особенно большой нос, который сначала у него на морозе посинел, а потом стал белеть.

Начальник лагеря несколько лет назад отморозил свой нос. И теперь периодически он напоминал ему о себе. Старик сильно боялся крепких морозов и всячески старался при морозах сократить свое пребывание на открытом воздухе.

Сегодня он держался из всех сил. Ему надо было показать заключенным, что никакие морозы им не страшны, можно работать при любой погоде с обмороженными лицами, руками и ногами. Неторопливо прохаживаясь перед строем, интенсивно работал перчатками, растирая нос или укрывая его ими.

Наверное, ему наплевать, что большинство из нас тоже обмороженные. Кожа слезает с рук и ног, с лица. Главное, не забыть себя, любимого.

Он говорил, что народное хозяйство страны нуждается в древесине. А они уже несколько дней не выезжают в тайгу. Задание по ее заготовкам находится под угрозой срыва.

– Товарищ начальник! – вышел из строя Молдаван. – В такую погоду хороший хозяин из дому собаку не выгонит. В такой мороз не разрешается проводить наружные работы.

– Товарищи заключенные! Партия Ленина-Сталина не позволяет бездействовать в любую погоду. Мы должны единой поступью со всем советским народом бороться за выполнение народнохозяйственных планов. Ссылки на погоду здесь не уместны. Она будет такой же и завтра и послезавтра. Поэтому немедленно отправляйтесь на рубку леса. Честным трудом искупите свою вину перед государством и своим народом.

К генералу посыпалось много вопросов. Но он не стал отвечать на них, сославшись на то, что очень холодно. Он готов ответить на них в другое время и в другом месте. Он развернулся и поспешно скрылся в двухэтажном здании руководства лагеря.

Он боялся за свой нос. А мы с отмерзшими руками и ногами, носами и ушами и другими частями тела вынуждены выезжать в тайгу, потому что партия и правительство нас заставляют выполнять величественные планы, поставленные перед народным хозяйством.

И вот мы, охваченные всенародной инициативой, готовимся к поездке в тайгу. Иван Чуб показывает дырку в валенке. Рука пролазит. Нога, считай, на улице.

Отдаю Ивану запасную пару портянок. Он в упор смотрит на меня:

– Не жалко?

– Бери, бери. Подремонтируешь, отдашь.

Он наматывает на ногу портянки. Всовывает в дырявый валенок.

– Это еще куда ни шло. Денек как-нибудь перекантуюсь.

Мы натягиваем на себя фуфайки. Поддеваем под них все, что есть. Туго подпоясываемся. Откатываем шапки-ушанки. Завязываем их на подбородке. Выходим во двор.

Там уже строится братва. Вертухаи прохаживаются вдоль строя с автоматами.

– Живей! – торопит нас сержант Иванько.

– Сержант! Не спеши, как голый к бабе, – бросает ему Косяк. – Сами понимаем, что живей.

Косяк на ходу застегивает теплые ватные брюки. Наверное, кого-то из петухов грабонул. В самый последний момент позаимствовал.

– Смотрите! – обращает наше внимание на Косяка Молдаван. – Боится, что отморозит мужское достоинство. Вожак петушиной стаи.