Плакун-трава

ПЛАКУН-ТРАВА

Рассказ

НОЧЬЮ наснилась мне плакун-трава – будто шел я по берегу не то озера неведомого, не то безымянной полноводной речки, сплошь и рядом в плоских зеленых островках кувшинок, а обочь хорошо утоптанной змеиной стежки-дорожки, поближе к воде, кустилась высокая, по пояс, а кое-где и по грудь, плакун-трава. Она росла целыми, прямо-таки друг за дружкой, куртинами, и пурпурно-сиреневые ее метелки, или венчики, тревожно слепили меня. Ветер дул навстречу, и мне казалось, что в мире ничего не существует, кроме этой колыхающейся, где розовой, где багровеющей, но непременно с сиреневыми полутонами, ряби. Я забредал в заросли плакун-травы, осторожно и бережно, как младенцу-грудничку под спинку, когда собираешься его поднять, подсовывал под узкие и остренькие, похожие на ивовые, листья руку, и ладонь моя тут же становилась мокрой и холодной, точно я опустил ее в ведро с колодезной водой. Странное дело: сверху они были сухими, поблескивали на утреннем солнце, а с изнанки плакали навзрыд. И томила меня тоска, поначалу я не мог разобраться, что сжимает мне сердце, как перед недобром, а потом вдруг понял, или кто-то невидимый подсказал мне, что это тоска по несбывшемуся. По тому, что могло случиться, но не случилось, могло завязаться, но не завязалось, могло осчастливить, но не осчастливило. И совсем нежданно, как бывает лишь во сне, явилась мне на пустынном берегу разгадка: вдруг посреди самой дальней куртины, в самой ее гуще, где божья трава (или плакун-корень, или подбережник, или дедова трава, или камыш боровой – отчего-то все эти названия ясно и поочередно, как на уроке ботаники, пришли мне ум) закипала малиновым, опять-таки напополам с сиреневым, огнем, отчетливо, несмотря на расстояние, увиделась она, и лицо ее с ущербными лунами бровей, и гибкий стан, совсем уже не девичий, а налитый тяжеловато-женским ягодным соком. Наверное, что-то в ней чуточку изменилось, прошло ведь двадцать пять лет, как мы с ней расстались, но неизменными, это уж точно, остались лишь волосы, желтые, как осенняя айва, вобравшая в себя окончательный дозрев под солнцем на подоконнике.

– Ты?… – потрясенно, даже, скорее, испуганно спросил я, а она, несмотря на расстояние, хорошо услышала меня.

– Я, – насмешливо качнула головой – надо ж, мол, какой памятливый; густая желтизна волос мягко и закругленно коснулась предплечий.

– Ты совсем не изменилась, – сделал я ей комплимент, и, как во всяком комплименте, в нем таилась кроха неправды.

– Твоими устами… – Ущербные луны бровей, бархатисто-темных, что, между прочим, всегда придавало ей особый шарм, с легкой издевкой взметнулись вверх. – Слушай, я вся вымокла. Платье надо будет сушить полдня. Иду по этой траве, как по воде.

– Трава плачет, – сказал я. – Она всегда плачет, когда лето дождливое. Излишняя влага ей ни к чему, вот она от нее и избавляется. Посмотри на листья, видишь эти щели-прорези? Они похожи на глаза, из которых капают слезы.

– Ты тоже совсем не изменился. Ты так же много знаешь, как и тогда, когда был юным мальчиком.

– Ну, не мальчиком, а юношей, – возразил я. – Вообще-то я люблю просвещать людей – это, наверное, мой недостаток.

– Почему – недостаток?

– А людям просто не очень-то нравится, когда рядом с ними кто-то умнее их. Ну, не умнее, а, скажем, эрудированнее. Ты, конечно, знаешь поверье, которое издавна сопровождает плакун-траву?

– Не-а, – по-девчоночьи ответила она. – Что же это за поверье?

– Плакун-трава впервые проросла на Голгофе. На том месте, где принял мученическую смерть Иисус Христос, а Дева Мария горько оплакивала его. Там, где слезы Богородицы капали наземь, и появились первые всходы.

– Господи, какой же ты все-таки умный, – не то всерьез, не то с дружеской подковыркой сказала она, и я только сейчас заметил, что расстояние между нами исчезло, и я вполне, ведь встретились через много лет, мог поцеловать ее, если бы не…

В чем заключалось это «если бы», я, впрочем, до конца не уяснил. Ведь все происходило во сне, а во сне не всегда понятно, что, как и почему.

– А ты не пробовал с головой нырнуть в эти заросли? – с несколько странной улыбкой поинтересовалась она. – Не надо и в душ…

Тут-то я понял, что она имеет в виду, – наше знакомство началось в институтской общаге майским или июньским днем, когда я, одурев от чтения конспектов и учебников, высунулся из окна своей комнаты на втором, «мужском», этаже и несколько минут с любопытством и несомненным удовольствием созерцал, что делалось на нашей приобщежитской территории, за которой начинался небольшой редкий лесок, а за ним виднелся железнодорожный вокзал и поблескивали рельсы, по которым поезда неслись на юг, а в обратном направлении, естественно, на север, – здесь ребята играли в волейбол, там покуривали и чесали языки, любители же бухнуть потягивали дешевый портвейн на травке под деревьями. Меня, конечно, больше интересовали девчонки, одни из них вбегали в общежитие, другие чинно выходили из него – кто на каблучках, при полной боевой раскраске, торопился на свидание, кто, в повседневном платьице, в читалку, а кто и куда еще, не знаю… Мою релаксацию прервала напористая струя воды, пущенная кем-то справа, с высоты и метко угодившая в мою голову. Конечно, я был сам виноват, я совершенно забыл, что высовываться из окна в это время года небезопасно – неведомо откуда у нас появилась традиция весело поливать друг друга водой из бутылки. Жертвами, конечно, становились те, кто жил этажами пониже. Я поднял голову, скосил глаза вправо и первое, что схватил взглядом, это текучую, ослепительную желтизну волос, почти легшую на цинковый водоотлив, а потом и все лицо красивой зеленоглазой девушки – она смеялась громко, весело и счастливо. Я погрозил ей кулаком и тоже засмеялся. Мы смеялись и смотрели друг на друга. О сатисфакции не могло быть и речи – окатить золотоволосую незнакомку, а она на четвертом этаже, можно было разве что из брандспойта…

ПРОБУДЯСЬ утром, я тут же вспомнил ночной сон – и плакун-траву с ее розовато-сиреневыми мутовками, качающимися под ветром, и мокрые свои ладони, и внезапную встречу с той, которую никогда не забывал, и что-то еще лежало у меня на сердце, что, я сразу не разобрался, не сразу припомнил, пока вдруг не пронзило – тоска по несбывшемуся! По тому, что могло состояться, но не состоялось, могло расцвести, но не расцвело, могло стать смыслом жизни, но не стало…

Я был в отпуске, я был один в опустелом отцовском доме, который постепенно ветшал, обзаводился ветвистыми деревцами трещин на стенах. С каждым моим приездом сюда, в родное село, это умирание дома, это запустение все сильнее и резче бросалось мне в глаза, но до ремонта руки не доходили – и времени в обрез, и охоты большой заняться этим не прослеживалось.

Я легко и незамысловато позавтракал, в привычном и излюбленном меню значились глазунья из трех яиц, пара помидоров, ломоть хлеба и крепкий чай. Была суббота, оставалась еще неделя отдыха, каждодневный маршрут мой не придется менять и сегодня – он приведет меня к августовскому морю. Я любил этот месяц на Азове – вода чуточку охлаждена, она освежает лучше, чем июльский кипяток, она чище и прозрачнее. Я шел напролом сквозь курортную сутолоку, сквозь праздный галдеж безмятежных людей и ничего этого не замечал – перед моими глазами стоял странный ночной сон с плакун-травою, а еще незабытое мною лицо с ущербными лунами бровей, и айвовая, отменной спелости, без всяких подкрашиваний, желтизна густых и прямых волос, которые приметно закруглялись книзу, и полный соблазна женский стан, налитый летним ягодным соком.

Она коварно облила меня водой в мае или июне, а уже в сентябре я вместе с нею и несколькими ее факультетскими приятелями ходил в виноградные вылазки. Если перед нашим общежитием располагался вокзал, мимо которого поезда неслись с севера на юг и с юга на север, то позади, с тыла, начинался поселок Северный – частный сектор с добротными кирпичными домами, огородами, фруктовыми и виноградными садами. Ночью мы отправлялись туда воровать виноград, это было довольно рискованным занятием – можно было схлопотать заряд соли в спину или пониже, на нас могли спустить сторожевых собак, ну, а если поймают рассерженные хозяева, тогда уж дело грозит отчислением из института. Меня, примерного мальчика, эти вылазки страшили, я ввязался в них исключительно из-за нее, слабым моральным утешением служило то, что все эти набеги – не корысти ради, а исключительно из-за юношеского молодечества, бесшабашности, безбашенности. Она была старше меня на три года, училась уже на предпоследнем курсе и потому по-сестрински опекала и оберегала меня, пока однажды, в лихорадочной спешке рвя тяжелые грозди (тут же, бывало, ими и лакомились), мы, переполненные адреналином, отдававшимся холодком в спине, не столкнулись носами и неожиданно для себя не поцеловались. Я до сих пор помню вкус ее губ – на них еще оставался виноградный сок и они были сладкими, как вино церковного причастия.

Потом мы целовались с ней еще много-много раз, и я навсегда запомнил другой их вкус – от недорогих карамелек, она очень любила эти доступные студентам конфеты с начинкой. Встречи наши приходились по большей части на поздние вечера, когда беспокойная общага отходила ко сну, и мы могли уединиться, совершенно, конечно, условно, или на лестничной клетке ее четвертого, или пятого, последнего, этажа, или на кухне, где еще пахло жареной картошкой – нашим студенческим деликатесом, или, гораздо реже, у меня или у нее в комнате, когда соседи-жильцы предоставляли нам такую счастливую возможность. Целовались мы неистово и самозабвенно, и если выстроить синусоиду наших отношений, поцелуй являлся пиком, вершиной, эдакой Джомолунгмой нашей страсти, его можно было расценивать как высшую градацию нашей любви. Конечно, мы позволяли себе кое-что еще, но до самого главного, пока что не изведанного ни нею, ни мной, дело не доходило, и здесь надо отдать должное ее стойкости. Наверное, она берегла себя для самого торжественного дня, вернее, самой торжественной ночи – нравственные устои тех лет еще оставались среди молодежи достаточно прочными. А может, и скорее всего, ее сдерживало то, что я оставался для нее сосунком, молокососом – во-первых, по возрасту младше, во-вторых, еще без диплома в кармане, без какого-либо положения в обществе. Позже, с годами, я пришел и к такому выводу: она, при всей ее строптивости, неуступчивости, гордости, если не гордыне, не хотела смириться с той запрограммированной самой природой ситуацией, когда мужчина – охотник, а женщина – добыча. Стать чьей-то добычей было ниже ее достоинства.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.