Круглый год с литературой. Квартал четвёртый
«Кого защищает Симонов? Что он защищает? Сразу и не поймёшь, – заканчивает свою статью, которую назвал «С опущенным забралом…». «Спорить надо, честно и прямо глядя противнику в глаза, пишет Шолохов. – Но Симонов косит глазами. Он опустил забрало и наглухо затянул на подбородке ремни. Потому и невнятна его речь, потому и не найдёт она сочувственного отклика среди читателей».
«Не хотел бы учиться у Шолохова только одному – той грубости, тем странным попыткам ошельмовать другого писателя, которые обнаружились в этой его вдруг написанной по частному поводу заметке после пяти лет его полного молчания при обсуждении всех самых насущных проблем литературы, – отвечает Симонов в «Литературке» 10 марта. – Моё глубокое уважение к таланту Шолохова таково, что, признаюсь, я в первую минуту усомнился в его подписи под этой неверной по существу и оскорбительно грубой по форме заметкой. Мне глубоко жаль, что эта подпись там стоит».
Михаил Семёнович Бубеннов, как видим, мощно продвинул вперёд кампанию, которая позже получила название борьбы с космополитизмом. Ведь было известно, что чаще всего брали псевдонимы писатели евреи. Но не для того, чтобы скрыть свою национальность. После революции было привычно говорить об ассимиляции. Хотелось, укореняясь в быт страны, которую ты ощущаешь родиной, причаститься к этому быту и новой фамилией: Светлов, Безыменский, Каверин, Лидин и т. п.
Это уже во время кампании борьбы с космополитизмом, быстро принявшей антисемитский характер, евреи вынуждены были укрываться под псевдонимами. Особенно те, кто выступал в печати. От еврейских фамилий редакции шарахались, как чёрт от ладана.
Позже, после смерти Сталина главные погромщики открещивались от себя же прежних. Николай Грибачёв, который был не менее свиреп, чем Бубеннов, и так же, как он громил евреев, стал уверять других, что он не взирал на национальность космополита, что он, не будучи антисемитом, даже недавно перевёл стихотворение одного еврея. На что получил эпиграмму от Александра Раскина:
Наш переводчик не жалел трудов,Но десять лет назад он был щедрее:Перевести хотел он всех жидов,А перевёл лишь одного еврея.Но Михаил Бубеннов оставался верен себе. Не оправдывался. И не открещивался от славы антисемита.
Был ли он хорошим писателем? За первую часть романа «Белая берёза» получил сталинскую премию 1-й степени. Вторую часть, где действует великий, мудрый и родной Сталин он закончил писать в 1952 году. Но второй сталинской премии не дождался. Опоздал. Сталин умер раньше, чем он мог бы представить новую часть «Белой берёзы». Быть может, не будь он в это время так активен, выступая на каждом собрании, обличая евреев, то есть космополитов, он успел бы закончить книгу раньше. Получилось, что сам себя наказал. А после смерти Сталина обе части романа фигурировали на всех литературных собраниях как образчик так называемой «теории бесконфликтности».
Нет, не был хорошим писателем этот человек, умерший 3 октября 1983 года. Родился 21 ноября 1909 года.
* * *Чем запомнился многим Георгий Пантелеймонович Макогоненко? Тем, что он в своей хрестоматии «Русская литература XVIII века» легализовал поэта И.С. Баркова. Да, он там впервые напечатал его стихи. Не срамные, конечно. Но за этим потом дело не стало. Главное, цензор теперь был должен пропускать не только фамилию Баркова, но и его произведения.
Чем отличился Георгий Пантелеймонович в очень трудное время арестов и посадок? Здесь я ссылаюсь на воспоминания дочери, Макогоненко – Дарьи Георгиевны:
«Во время блокады мой отец, Георгий Пантелеймонович Макогоненко, работал заведующим литературным отделом Ленинградского радиокомитета.
Однажды жена академика Виктора Максимовича Жирмунского сказала моему отцу, что ее мужа только что арестовали.
Во время своего ближайшего очередного дежурства, которое проходило в кабинете художественного руководителя Ленинградского радиокомитета Якова Бабушкина, отец дождался ночи и, воспользовавшись одной из «вертушек», стоявших в кабинете, позвонил начальнику тюрьмы, куда был доставлен В.М. Жирмунский.
Он учёл, во-первых, то, что ночь – наиболее верное время для звонка (именно ночью работал Сталин), во-вторых – то, что по «вертушке», с точки зрения начальника тюрьмы, зря звонить не станут, в-третьих – то, что с первого раза никто фамилии его не разберёт, и, наконец, то, что говорить нужно «начальственным» тоном. Именно таким тоном отец приказал начальнику тюрьмы немедленно освободить В.М. Жирмунского. Виктора Максимовича тотчас же освободили».
Понятно, что такого человека любовно вспоминают все – от бывших его студентов до его коллег.
Г.П. Макогоненко был профессором и завом кафедры русской литературы Ленинградского университета, по совместительству работал в Институте русской литературе (Пушкинский дом). Подготовил издания К. Батюшкова, Н. Карамзина, А. Радищева, Д. Фонвизина, Г. Державина, Н. Новикова. Написал бессчётное количество работ по русской литературе XVIII и XIX веков.
О его главной черте, в том числе и как учёного, хорошо, на мой взгляд, сказал В. Вацуро: «Человек большой смелости и гражданского мужества, Г. П. Макогоненко сохранял свои научные и гражданские принципы при всех колебаниях конъюнктуры, не отступая от них и тогда, когда это было связано с риском для него самого, и это определило тот этический пафос, которым отмечена и его научная и литературная деятельность».
Скончался Георгий Пантелеймонович 3 октября 1986 года. Родился 10 апреля 1912-го.
* * *Именем Филиппа Фёдоровича Фортунатова, выдающегося нашего лингвиста, названы два закона: «закон Фортунатова», описывающий условия возникновения древнеиндийских ретрофлексных звуков, и «закон Фортунатова-де Сосюра» (независимо сформулированный также Ф. де Сосюром), относящийся к балтославянской исторической акцентологии и описывающий эволюцию одного из типов ударения в балтийских и славянских языках.
А что до грамматики, то Фортунатов особенно подчёркивал роль морфологических (или «формальных» – откуда называние его школы) коррелятов языковых значений и, в частности, предложил нетрадиционную классификацию частей речи, основанную практически только на морфологических критериях.
При этом следует учесть, что взгляды Фортунатова не были сформулированы в целостном виде. Они во многом реконструируются на основе анализов отдельных примеров и текстов лекций. Не все работы Фортунатова опубликованы до сих пор. А с другой стороны, идеи Фортунатова, высказанные им на протяжении двадцатипятилетнего преподавания, оказали огромное влияние на последующее поколение отечественных лингвистов и во многом подготовили почву для появления российского структурализма в лице Н.С. Трубецкого и Р.О. Якобсона. Якобсон очень ценил Фортунатова и много сделал для его памяти. Непосредственными учениками Фортунатова являются Д. Ушаков, А. Шахматов.
Скончался академик Фортунатов 3 октября 1914 года. Родился 14 января 1848-го.
* * *Александр Васильевич Чаянов имел диплом агронома, преподавал в Московском сельскохозяйственном институте, который окончил, и в Народном университете Шанявского.
Видный деятель кооперативного движения после Февральской революции. Член Учредительного собрания. Автор радикальной аграрной программы. Две недели пробыл на посту товарища министра земледелия во Временном правительстве. Ни в каких партиях он не состоял.
После октябрьской революции, в 1921–1923 годах был членом коллегии Наркозема РСФСР и его представителем в Госплане РСФСР. Уже в 1926-м его обвинили в антимарксистском толковании сущности крестьянского хозяйства. В 1930-м арестован по делу Трудовой крестьянской партии. Расстрелян 3 октября 1937 года. Было ему 49 лет: он родился 29 января 1888 года.
Блестящий учёный, Чаянов был очень интересным писателем. Цикл его повестей представляет собой цепь увлекательных остросюжетных историй о Москве начала двадцатого века. Удивительно, как умел он переключаться с напряжённой работы в том же Наркоземе на сочинительство отнюдь не официальных документов.
В 1989 году издали его повести под названием «Венецианское зеркало». Сделали доброе дело. Вернули русской литературе хорошего писателя.
* * *3 октября 1900 года родился Томас Вулф, американский писатель из плеяды художников «потерянного поколения». Не дожив трёх недель до 38 лет, он умер 15 сентября 1938 года. На его могильном камне высечены строки из его романа: «последнее путешествие, самое длинное, самое лучшее», – подтверждено тем самым, что его книги были длинными путешествиями по собственной жизни, которая то и дело пробивалась сквозь художественную ткань повествования.
«Длинное» в буквальном смысле этого слова. Его рукописи были невероятно велики по объёму. Его писательская норма составляла 5 тысяч слов в день. Его эпизоды входили в легенды. Так сцена прощания друзей на вокзале заняла 120 страниц убористого шрифта, а возвращение женщины за забытой вещью описано на 250 страницах.
Трудно сказать, состоялся бы Вулф как писатель, если б не встретился ему Максвелл Перкинс, редактор издательства, который смог дочитать до конца огромную рукопись, смог рассмотреть в ней великое произведение и извлечь его из неё, уломав автора пойти на значительные сокращения. Но какой тяжёлой была эта редакторская работа, «превратившаяся, – как написал Николай Анастасьев, – для обеих сторон в чистый ад»: «Перкинс предлагал что-то поджать, а лучше вовсе убрать, Вулф соглашался, но через несколько дней приносил не сокращённый, а, напротив, вдвое или даже втрое расширенный вариант эпизода». «В общем, – справедливо заключает Анастасьев, – не в дефиците литературного опыта, как решил было Перкинс, дело заключалось – просто такая уж это была литература, и такой уж это был, на других не похожий, автор».
Речь шла о первом романе Вулфа «Взгляни на дом свой, ангел», который вышел в 1929 году и не отпугнул читателей своим восьмисотстраничным объёмом. Как писатель, Вулф был оценен сразу. Хотя его известность не помешала Перкинсу вновь проявить напряжённо-волевую редактуру, чтобы в 1935 году появился роман Вулфа «О времени и о реке» (название, кстати, дано Перкинсом). И снова – бурный успех у читателей и у коллег-писателей. Фолкнер, например, в будущем назовёт Вулфа крупнейшим писателем Соединённых Штатов.
Вулф любил путешествовать. Особенно ему нравилось бывать в Германии, где его боготворили читатели и где у него было много друзей. Но в 1936 году он столкнулся с гитлеровским «новым порядком», с дискриминацией евреев и, вернувшись в США, написал об этом рассказ «Я должен вам кое-что рассказать». После этого книги Вулфа были изъяты из германских магазинов и библиотек, а самому писателю въезд в Германию запретили.
В 1938 году во время путешествия по Западу США Вулф получил воспаление лёгких. Три недели в больнице улучшения не дали. В конце концов врачи поставили диагноз: милиарный туберкулёз мозга. Экстренная операция выявила, что болезнь поразила практически всё правое полушарие мозга. Не приходя в сознание, Вулф скончался.
После смерти писателя редактор Эдвард Эсвелл стал разбираться в оставшихся в квартире Вулфа ящиках с его карандашными рукописями. Удалось выудить из этой груды бумаг два романа «Паутина и скала» (1939) и «Домой возврата нет» (1940). Но только к 1960-м годам закончилась работа над рукописями Вулфа, которые несли в себе и образцы малой эпической прозы. Напечатанные, они, дневники писателя и его записные книжки лишний раз подтвердили, каким огромным талантом обладал Томас Вулф.
Вообще сам писатель, несмотря на то, что в двух последних романах его герой действует не под тем именем, под которым жил в первых двух, все эти романы, его малую эпическую прозу, его дневники считал частями одной огромной рукописи, раскрывающей «историю художника […] вышедшего из самой простой семьи и познавшего всю боль, все заблуждения, всю потерянность, через которую проходит каждый человек земли».
4 ОКТЯБРЯ
По правде сказать, Дмитрий Яковлевич Гусаров (родился 4 октября 1924) больше запомнился своей должностью. Он был многолетним редактором журнала «Север», который выходит в Петрозаводске. И ещё я знал о нём, что он из карельских партизан, которых, между прочим, в войну курировал Андропов.
Очень может быть, что поэтому и стал главным редактором. Гадать не буду. Но, возглавив журнал в 1954 году (он тогда назывался «На рубеже»; нынешнее название носит с 1965 года), он ушёл на отдых только в 1990-м. 36 лет несменяемого редакторства – это, кажется абсолютный рекорд среди глав художественных журналов.
Ясно, что он и Народный писатель республики Карелия, и Заслуженный работник культуры РСФСР, и лауреат государственной премии Карельской АССР, и получил на редакторском посту 5 орденов, в том числе и Ленина: главный редактор литературного журнала автономной республики по должности входит в её обком, в его номенклатуру.
А ещё главный редактор такого журнала по должности входил в правление Союза писателей РСФСР, то есть входил в номенклатуру республиканского секретариата.
Разумеется, для всего этого нужно было не ссориться со сменяющимися секретарями карельского обкома. Но Гусаров, очевидно, и не ссорился.
Не стану врать: я его не читал. Читал в нашей «Литературной газете» большую хвалебную рецензию о его романе «За чертой милосердия», рассказывающем о рейде партизанского отряда в тыл врага. Но прозой я в газете не занимался. Рецензию готовил другой сотрудник, который обязан был прочесть роман. А в мои обязанности это не входило.
Умер Гусаров 7 августа 1995 года.
* * *Стасик Лесневский был довольно близким моим товарищем ещё со времён, когда он работал в журнале «Юность». Работал недолго. Я приходил к нему в журнал, он приходил ко мне в «Литературную газету», и мы подружились.
О нём рассказывали много интересного.
Например, как он чуть не сорвал конференцию по Маяковскому, которая проходила в Дубовом зале ЦДЛ (рестораном он стал позже, когда пристроили здание на улице Воровского, то есть на Поварской, как она прежде и сейчас называется). Лесневский, тогда студент филологического факультета МГУ, забрался на балюстраду и сверху своими репликами сбивал с толку тех, кто не признавал Маяковского лучшим и талантливейшим. В конце концов, его попросили уйти. Он побежал по залу, выкрикивая оскорбительные тирады. Его хотели поймать, но изловить не сумели. А в университете дело замяли.
В начале 60-х в самый разгар хрущёвской оттепели Стасик вошёл в комиссию от партбюро и профсоюза издательства «Советский писатель, где он тогда работал. Комиссии было поручено проверить неприглядные факты из жизни директора правления «Советского писателя» Н.В. Люсичевского. Его обвиняли в том, что он способствовал аресту поэта Заболоцкого и ещё нескольких писателей при Сталине. Факты подтвердились. Люсичевский должен был подать заявление об уходе. Но горком затягивал с требованием этого заявления, пережидал в связи с очень колеблющейся непостоянной политикой Хрущёва по этому вопросу.
Я в это время учился в МГУ, и у нас такая же комиссия проверяла поведение декана Романа Самарина в сталинское время. Должность декана Самарина потерял. Но остался заведовать кафедрой иностранной литературы.
И Люсичевский в конце концов уцелел. И отомстил тем, кто собирался его гнать. Выгнал их сам. В том числе и Стасика.
Станислав Стефанович Лесневский (родился 4 октября 1930) был человеком смелым. Это он годами добивался, чтобы в блоковском Шахматове проводились юбилейные вечера, чтобы открылся там музей. По этому поводу ему приходилось иметь дело то с горкомом партии Москвы, то с московским обкомом. Надеясь получить больше политического веса, он согласился войти в партбюро московской писательской организации. И это оказалось его трагедией. Потому что его заставили принять участие в исключении из Союза писателей Владимира Войновича.
Это пятно он пытался смыть с себя всю оставшуюся жизнь. Дерзил начальству. Пробил блоковские мероприятия чуть ли не через голову горкома и обкома. В перестройку стал членом редколлегии легендарного «Огонька» Коротича. В 1996 году его сделали координатором комиссии по подготовке международного суда над КПСС и практикой мирового коммунизма. Но до суда дело не дошло. Ельцин был решителен только в самом начале своего правления, а в 96-м ему пришлось приложить большие усилия, чтобы переизбраться в президенты. А, переизбравшись, пойти на огромные уступки своим оппонентам.
Был Стасик преданным поклонником Блока. Писал о нём. Принял приглашение войти в Блоковскую группу ИМЛИ для подготовки полного собрания Блока. Собирал материалы, писал комментарии, писал в «Литературную газету» жалобу, что издание застопорилось. В конце концов, получив от своей сестры Ирэн Лесневской в подарок издательство «Прогресс-Плеяда», выпустил там 1-й том Блока, очень мощный по редакторско-комментаторским материалам. Рассчитывал выпустить второй. Но для этого нужно было сидеть в архивах так же, как и в работе над первым, а времени на архивы у Лесневского уже не было: погрузился с головой в работу издательства.
Хорошее было издательство, выполнявшее просветительские задачи.
Умер Станислав Стефанович внезапно – 18 января 2014 года.
* * *Виктор Владимирович Виноградов заведовал кафедрой русского языка, когда я учился на филологическом МГУ. Не могу понять, почему это не отражено в Интернете. Да, он после Ленинграда в Москве преподавал в МГПИ им. Потёмкина и в МОПИ им. Крупской. Но и в МГУ – это я помню.
Я считаю себя учеником Виктора Владимировича, потому что сформировался на его работах по стилистике. Стиль Пушкина, стиль Гоголя, стиль Лескова, стиль Ахматовой – я с большим вниманием и с пользой для себя читал работы академика. Как и он, я скептически отношусь к структурной лингвистике, не считаю убедительным построенный на ней анализ художественного текста. Как и он, я всматриваюсь в реалии текста, стараясь не пропустить ничего существенного. Как и он, стараюсь понять особенности индивидуального стиля данного художника, чаще всего – Пушкина, коль скоро я им занимаюсь.
Академик Виноградов одинаково велик и как литературовед и как лингвист. Его лингвистические работы, такие как «Русский язык. Грамматическое учение о слове» или «Из истории изучения русского синтаксиса (От Ломоносова до Потебни и Фортунатова)» навсегда вошли в золотой фонд нашей отечественной лингвистики.
Значительно позже его смерти, случившейся 4 октября 1969 года (родился 12 января 1895-го), – в 1995-м издали его книгу «История слов», посвящённую истории возникновения и развития семантики русских слов. Странно, что она издана так поздно. Но лучше поздно, чем никогда. Эта книга так же достойна своего замечательного автора, как и другие, напечатанные при его жизни.
* * *Накануне праздника Покрова (дня смерти тестя), мы с женой ездим на Новодевичье кладбище прибрать его могилу и положить цветы. Я, как правило, стою и у могилы похороненного неподалёку Сергея Ивановича Радцига, легендарного многолетнего преподавателя античности, скончавшегося 4 октября 1968 года. (Родился 17 мая 1882-го). Мы в университете застали его маленьким румяным старичком. О его плаксивости вспоминают многие. Нам он читал латынь, а на курсе моего коллеги по «Литературной газете» Лёвы Токарева, который был старше нас на два года, – древнегреческую литературу. «Задаёт наводящие вопросы, – рассказывал мне Лёва уже в «Литгазете», как Радциг принимал у них экзамен, – умоляюще смотрит на студента, но, поняв, что тот не ответит, громко рыдает: «Заросла! Заросла народная тропа!»
Мне рыдающего Радцига видеть не приходилось, но одну его лекцию по древнегреческой слушать довелось. Образовалось окно в занятиях: кто-то из преподавателей заболел, и я, чтобы не слоняться бесцельно в ожидании следующей лекции, заглянул в аудиторию, где читал другому курсу Радциг. Он рассказывал об идеале древних греков. Даже не рассказывал, а, лучше сказать, парил от восторга: Олимп, Олимпийские игры, посвящённые богам, герои, исповедовавшие идеал, связанный с теми или иными покровительствовавшими им богами, наконец, Гомер, величайший художник, первым постигший природу искусства, цель которого – идеал.
Заканчивал свою страстную лекцию Радциг цитатой из малодоступной тогда статьи Гоголя, которая входила в его книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», напечатанную к тому времени только в академическом собрании сочинений писателя. Гоголь говорил об «Одиссее», которую перевёл Жуковский. «Тот из вас, – сказал Радциг, – кто постигнет древнегреческий и прочитает «Одиссею» на нём, поймёт, что перевод очень хорош, но оригинал намного лучше. Однако Гоголь не зря радуется, что «Одиссею» прочтут теперь русские люди». И он процитировал:
«Много напомнит она им младенчески прекрасного, которое (увы!) утрачено, но которое должно возвратить себе человечество, как своё законное наследство. Многие над многим призадумаются. А между тем многое из времён патриархальщины, с которым есть такое сродство в русской природе, разнесётся невидимо по лицу русской земли. Благоухающими устами поэзии навевается на души то, чего не внесёшь в них никакими законами и никакой властью!»
Эта лекция перевернула мою душу, заставила по-новому взглянуть на мир и на место в нём искусства. А гоголевскую цитату я вынес в эпиграф той главы одной из моих книг, где речь идёт о вечно удерживающем искусство на поверхности идеале, без которого оно рухнет в пропасть. Как это мы нередко наблюдаем сейчас.
О Радциге рассказывают немало анекдотов. Вот один из них:
Незадолго перед революцией студента Радцига поймали с прокламациями. Нет, он не распространял их, а просто зачем-то подобрал. Его вскоре отпустили (этот случай потом не раз помогал ему во времена Советской власти), но о происшествии узнали в университете.
И вот на экзамене Радциг предстал перед Сергеем Ивановичем Соболевским. Профессор долго гонял несчастного по греческой грамматике, нашел, наконец, слабое место и, поставив двойку, изрек: «Вы, молодой человек, сначала выучите греческий язык, а потом уже прокламации разносите».
Два десятка лет спустя, восстанавливая классическую кафедру, Соболевский всё-таки пригласил молодого тезку преподавать в МИФЛИ.
Мне анекдот нравится психологической точностью. Ну, невозможно представить себе Сергея Ивановича Радцига, распространяющего прокламации. Подобрать и с этим очутиться в полиции – другое дело. Мне думается, что и Соболевский, познакомившись с Радцигом поближе, понял это. Потому и позвал его преподавать.
А преподавателем, как я уже сказал, Радциг был превосходным. Он, кстати, и автор основных учебников, которые читали его студенты: «Истории древнегреческой литературы», «Введения в классическую филологию», «Античной мифологии».
* * *Ну, кто не знает четырёхтомного «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимира Даля?
Менее известно, что этнограф, собиратель фольклора Владимир Иванович Даль, умерший 4 октября 1872 года, а родившийся 22 ноября 1801-го, собранные песни отдал Петру Васильевичу Киреевскому, а собранные сказки – Александру Николаевичу Афанасьеву. Его богатейшая коллекция лубков поступила в Императорскую публичную библиотеку и вошла впоследствии в издания Ровинского.
Отец Даля – обрусевший датчанин принял российское подданство вместе с именем Ивана Матвеевича. Был он богословом и медиком, знал немецкий, французский, английский, русский, идиш, латынь, греческий и древнееврейский языки. Мать Даля Мария Христофоровна знала пять языков. Так что Даль пошёл в родителей, свободно владел 12 языками и сверх этого понимал тюркские.
Для своих художественных произведений Даль взял псевдоним «Казак Луганский» в честь своего родного Луганска. Он считал своей родиной Россию и, посетив Данию, писал: «Ступив на берег Дании, я на первых же порах окончательно убедился, что отечество моё Россия, что нет у меня ничего общего с отчизною моих предков».
Вообще-то по образованию Даль был врачом: учился в Дерптском университете на медицинском факультете. Как врач, хорошо показал себя в русско-турецкой войне 1828–1829 гг. и в польской кампании 1831 года.
С марта 1832 года служил ординатором в Петербургском военно-сухопутном госпитале и вскоре стал знаменитостью города.
Позднее, оставив хирургическую практику, Даль не ушёл из медицины, пристрастившись к гомеопатии и офтальмологии. Ему принадлежит одна из первых статей в защиту гомеопатии.
Как литератора его прославили «Русские сказки из предания народного изустного на грамоту переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные Казаком Владимиром Луганским. Пяток первый» (1832). Ректор Дерптского университета пригласил Даля на кафедру русской словесности. При этом книгу приняли в качестве диссертации на соискание учёной степени доктора филологии. Но её отклонил как неблагонадёжную министр просвещения.