Расходный материал

У Лизы же коробка вызывала жгучее любопытство. А вдруг там подарки? Или еще что-нибудь интересное? Ведь если так тщательно заклеено скотчем, значит, точно нечто любопытное. Улучив момент, пока мама отмокала в горячей ванне пятничным вечером, Лиза вооружилась ножницами и, прошмыгнув на кухню, покромсала скотч. К её огромному разочарованию, в коробке не оказалось ничего интересного, лишь какой-то горшок с крышкой, вроде цветочного и еще одна картонная коробка меньшего размера. Вскрыть её Лизе не хватило времени. Заметя следы преступления и спрятав улики так ловко, как смогла, любопытная Варвара вернулась к просмотру мультиков.

Маша заметила взлом на следующий день. Делать было нечего. Пришлось открывать ненавистный ящик. Плотно запечатанный горшок, в котором что-то тихонько пересыпалось, вызвал у Маши недоумение. Содержимое же маленькой коробки было мечтой любого кладоискателя: деньги и драгоценности. Разложив на кухонном столе аккуратные стопочки тысячных купюр, перетянутых зелеными резинками и весело поблескивающие в свете электрических лампочек побрякушки, Маша притихла. На самом дне коробки обнаружился плотно запечатанный, большой и толстый конверт. Оставив его напоследок, Маша принялась считать деньги. Их оказалось шестьсот тысяч. Все-таки это было наследство. Машина фантазия невольно разыгралась. Можно добавить и поменять квартиру на двушку, или купить простенькую машину, или съездить на море. Лиза не была там еще ни разу.

Украшения: массивная брошь в форме виноградной лозы, серьги и кольцо с красными камнями на взгляд дилетанта выглядели самыми что ни на есть настоящими и старинными. Впрочем, в драгоценностях Маша не разбиралась. Её личный алмазный фонд ограничивался золотыми сережками и тоненькой цепочкой, подаренными мамой еще в школе. Надо было кому-нибудь их показать и узнать настоящую стоимость. Но подходящих знакомых у Маши не было. А деньги надо положить в банк, а то потратит на ерунду.

Оставался конверт. Маша полагала (и надеялась, и боялась), что там письмо от матери. И никак не могла набраться смелости его вскрыть. От тяжкой необходимости её избавил гневный вопль за окном. Позабыв обо всем на свете, Маша бросилась к окну и распахнула его.

Дело было в том, что Лиза гуляла на улице одна. С дочерью неожиданно приключился кризис непослушания. Активно воюя с матерью, Лиза отстаивала свою взрослость и самостоятельность. Одной из поблажек, на которую, содрогаясь от страха, пришлось пойти Маше были самостоятельные прогулки дочери. Гулять Лизе дозволялось лишь на строго ограниченном пространстве детской площадки под окном. Площадка была не Бог весть какой, всего то качели, горка и песочница. Но Лиза, в отличии от матери, была счастлива. У Маши же сердце разрывалось от ужаса. Поначалу она вообще от окна отойти не могла, не спуская глаз с ребенка. Но постепенно привыкла, выглядывая в окно лишь каждые три минуты. Лиза вела себя образцово-показательно, отнесясь к обретенной свободе по-взрослому серьезно. С площадки не уходила, бродячих кошек руками не трогала, в лужи залезала умеренно глубоко, инструктаж про чужих дяденек и тетенек помнила наизусть.

Увлекшись этой дурацкой коробкой, Маша позабыла даже о гуляющей во дворе дочери и пока не увидала знакомую красную курточку, сердце её на миг остановилось. Лиза была в порядке. Вопила Галина Степановна – соседка со второго этажа.

Проведя большую часть жизни в военных гарнизонах у черта на куличках в должности мающейся от безделья, поскольку работать было просто негде, жены офицера голосом Галина Степановна обладала зычным, командным, хорошо поставленным, пуская свою иерихонскую трубу в ход по поводу и без. Главная неприятность была в том, что Галине Степановне до всего было дело, а наведение порядка являлось единственной страстью в жизни. Её активная жизненная позиция по всем вопросам без исключения заставляла нервно вздрагивать и озираться собачников, неосмотрительно вышедших погулять с питомцами в собственном дворе; доводила до нервного тика нерадивого соседа, оставившего пакет с мусором рядом с переполненными бачками, содержимое которого собаки с удовольствием разнесли по округе и до бешенства другого соседа, затеявшего ремонт в выходной день, предназначенный для спокойного отдыха.

И ведь в возмущении своем она чаще всего была совершенно права. Но жалость у Маши вызывали почему-то несчастные собачники и замордованные соседи, а не вечно обиженная Галина Степановна.

Сегодня бдительная соседка ревела пожарной сиреной, костеря на чем свет стоит неправильно припаркованный УАЗик. К слову сказать, припарковаться правильно в их более, чем компактном дворе было в принципе невозможно. Узкая дорожка, идущая вдоль подъездов старой пятиэтажки, не была предназначена для этого изначально, будучи спланированной и построенной в Бог весть каком замшелом году. Автовладельцы, кто во что горазд, распихивали свои драгоценные машины по двору. И каждому из них приходилось выдерживать словесные баталии с Галиной Степановной.

Малодушно порадовавшись, что к ней у активистки сегодня претензий нет, Маша поманила пальцем Лизу домой и задернула шторы. Препирательства с Галиной Степановной по поводу детской коляски с грязными колесами, оставляемой Машей ненадолго в подъезде, она до сих пор вспоминала с содроганием. Ну в самом то деле, не могла же она завезти в квартиру коляску с ошметками липкой грязи на колесах? В тесной прихожей для коляски места не было, её приходилось провозить через всю квартиру на балкон, а потом замывать полы. Поэтому Маше приходилось сначала заносить Лизу, раздевать её, а потом под аккомпанемент её возмущенно-голодного рева быстренько мыть колеса и затаскивать коляску на балкон. Объяснить все это в свое время Галине Степановне было так же нереально, как разъяснить тонкости дворцового этикета гренландскому китобою.

За окном вновь заморосил нудный дождь. Ноябрь – самый унылый и безрадостный месяц в году. Сыро, слякотно, холодно, тоскливо-серо и печально. Все менялось в тот день, когда выпадал снег. Мир за окном мгновенно преображался, становясь празднично-нарядным и радостным. Враз начиналась зима и появлялось предвкушение Нового года. Единственным, что омрачало Маше чудесное ожидание праздников были детсадовские утренники. Их она возненавидела сразу и навсегда. Подготовка к каждому утреннику превращалась для родителей в непроходимый квест, требующий напряжения умственных способностей и душевных сил, а также привлечения материальных ресурсов. Креативные, изобретательные мамы, у которых руки росли из правильного места и наличествовал избыток свободного времени были любимицами воспитателей. Они за вечер могли изготовить волшебную шляпу, обшить тесьмой десяток народных костюмов, соорудить декорации к спектаклю или сотворить еще что-нибудь, столь же немыслимое для Маши. Она рукодельной не была. Маша не шила, не вязала, не вышивала, не могла соорудить из шишек семейство веселых ежиков или букет цветов из пластиковой бутылки. А потому чувствовала себя немного ущербной на фоне супермам.

До конверта дело дошло только поздно вечером, когда Лиза уже уютно посапывала на диване, на котором они спали вдвоем, а Маша расположилась за кухонным столом с сериалом и кружкой горячего чая.

***

Милая доченька!

Ты сердита на меня, наверное. Очень сердита. Что ж, имеешь полное право. Знай только – все, что я сделала, было для того, чтобы защитить тебя от того кошмара, в котором я сама прожила всю жизнь.

Я оторвала тебя от сердца и оставила одну, лишь бы она не нашла тебя. Я бежала от этого чудовища много лет назад, будучи совсем еще девчонкой. Потому что меня, наверняка, постигла бы судьба Тани. Ни секунды не сомневаюсь, что она убила её.

Перечитала и поняла – уж больно путано получилось. Не поймешь ничего. Начну ка я сначала.

С Таней мы были сестрами. Она на три года старше. Кто был наш отец неизвестно. Да и один ли он был или разные тоже не ведаю. После войны мужиков мало было, вот мать и родила нас неизвестно от кого.

Жили мы хорошо. Хоть и время было тяжелое, послевоенное. Задуматься бы тогда: с чего это? Да молодая была, глупая. Мать наша Таисия – женщина была яркая, красивая, наряды любила, кавалеров, да хвостом повертеть, как соседки судачили. Работала всю жизнь секретаршей: то тут, то там.

Таня была вся в неё – броская, точно конфетная обертка. От кавалеров отбоя не было. И чем старше и краше становилась Таня, тем чаще возникали у них скандалы с матерью. Сцепятся, ровно две пилы зубьями, и собачатся. А однажды Таня пропала. Милиция и меня опрашивала, и мать, и многочисленных Таниных ухажеров. Да бестолку. В ту же ночь исчезла и мать. Она, правда, вернулась к утру: пьяная, шальная, насквозь прокопченная дымом, до того страшная, что я испугалась её, как никогда в жизни. Мать прижимала к груди стеклянную банку с землей, да так крепко, что рук не разжала даже уснув. А бормотала в угаре такое, что у меня волосы дыбом вставали.

Помню, стояла у её постели, слушала, а руки холодели и ноги окаменели. И с места двинуться не могла. Придавило меня тогда ужасом. Разом поняла я все про свою мать. Обмерла, да все слушала, слушала, не в силах отойти.

«Так ей и надо,» – говорила она. – «Сука малолетняя. Меня за пояс заткнуть хотела.»

«А воняла, ровно свинья,» – невнятно бормотала она. – «Жареная свинья.»

«Мне теперь надолго хватит,» – истерично хохотала она, любовно сжимая банку. – «Все мое. Мое. Пошла прочь Надька. Не трогай.»

«Кто ж знал, что так получится,» – открыв глаза, неожиданно твердым голосом произнесла мать. – «Ты, Надька, слушай меня и получишь в этой жизни все, чего захочешь.»

«А не угодишь,» – схватила мать меня за руку. – «Тоже пеплом станешь.»

Так и поняла я – это мать убила Таню, и что в банке у неё тоже поняла. А, главное, осознала – бежать мне надо. И бежать прямо сейчас, пока она в беспамятстве валяется. Покидала я в сумку вещички кое-какие впопыхах, нашла свои документы и выскочила из дома в ночь.

Восьмилетку я тогда уже закончила. Уехала из дома далеко, как смогла и поступила в техникум. Мать свою Таисию больше не видела, но всю жизнь прожила оглядываясь. Память моя беспокойная словно проснулась и начала подсовывать мне воспоминания, все больше разрозненными кусками, словно осколки одного большого разбитого зеркала. Складывала я их друг с другом, переворачивая и прилаживая и так, и этак.

Вспоминала, как ездили мы в какую-то далекую деревню на похороны дальней родственницы. Столь дальней, что только в домовине я её впервые и увидела. Было мне тогда лет пять или шесть, а Тане, значит, восемь или девять. Уехали мы из деревни сразу после похорон на ночь глядя, да недалеко. Мы с сестрой остались спать в телеге, укрытые вонючим полушубком, а мать с мужиком – возницей взяли лопаты и ушли в ночь. Когда рассвело, они разбудили нас грохотом и матюками. Перемазанную мокрой глиной домовину заволокли на телегу и втиснули рядом с нами. Мы с сестрой жались друг к другу, как пугливые зайцы. Потом мы долго куда-то ехали. А после нас с сестрой оставили в чужом доме. Мать ушла и вернулась утром – грязная, пьяная, провонявшая дымом, с крынкой под мышкой, в какие наливали обычно молоко. Берегла она её пуще глаза, всю дорогу из рук не выпускала. Теперь то я думаю – прах там был. Той старушки, что давеча похоронили, а мать с подельником на погосте выкопали.

Память детская – причуда. Ни разу с тех пор я этой истории не вспоминала. А как снова от матери паленый дух учуяла, так и встала передо мной явственно холодная безлунная ночь, скользкий от влажной глины гроб, что касается моей ноги, запах гари от материнских волос.

Когда я стала постарше, то часто слышала от соседок про дурной глаз моей матери. Мол, если обозлится на кого, то пиши пропало. Или с лестницы человек упадет, или заболеет. Да так, что врачи лишь руками разводят в недоумении. Поэтому и заискивали бабы перед матерью, побаивались, а за глаза называли ведьмою. Тогда-то я отметала эти глупости, словно шелуху от семечек. А повзрослела – призадумалась.

Девчонкой то я думала, что живем мы, как все вокруг. А ведь нет. У нас на столе и кусок всегда был слаще, чем у соседей, и одежда добротнее, и другое – многое. Хоть и старалась мать не высовываться, да не могла сама с собою сладить. Уж больно была ярка, точно павлин в курятнике. Впрочем, не выставлять на всеобщее обозрение те цацки, что ты получишь, ей ума хватало. Времена были не те. Примеряла лишь изредка, дома, перед зеркалом. Покрутится, повздыхает, да и сложит обратно в сундучок. Часть из ее сокровищ я прихватила с собой при побеге. Думала: понадобятся деньги – продам. Да выкрутилась – не пришлось.

Понаписала я тебе доченька, позапутала. Прочтешь ли, нет, не знаю. Но душу я отвела.

Ведьма она. Мать моя Таисия – ведьма. И зачем-то ей для этого прах усопшего нужен, да не абы какой, а родственный. Подумалось мне: может, чтобы защититься от неё, тоже прах надобен? Вот и распорядилась я собою так. Ты сохрани его доченька, на всякий случай. Не ровен час, и тебе пригодится.

Мама.

О содержимом горшка с крышкой Маша догадалась на середине письма, а дочитав, в замешательстве уставилась на урну. А что думать о странном письме и вовсе определиться не могла. Такое искреннее, простое, немного косноязычное. Маша словно слышала мамин голос наяву. Но вещи в нем описаны какие-то совершенно запредельные. Ведьма, прах, выкопанный труп – сущий бред.

Похоже, писала мать это письмо долго. Да и не письмо это было, а тетрадка. Самая обычная ученическая тетрадка в клетку толщиной 12 листов, с тонкой зеленой обложкой. Мать заполняла её своими каракулями, не пропуская ни строчки, периодически зачеркивая отдельные фразы или целые куски и переписывала их иначе. Судя по замызганности мятой обложки, заняло это у матери немало времени. Маша аккуратно сложила содержимое коробки обратно, включая письмо, закрыла крышку, поставила её на подоконник и пошла спать. Что со всем этим делать, она не представляла.

***

Воскресное утро началось со звонка свекрови. Повод для звонка у высохшей воблы, как раз и навсегда окрестила её при знакомстве Маша, был весомый. В следующую субботу Лизе исполнялось семь лет, и заботливая бабушка заранее беспокоилась о подарке внучке, а потому и звонила Маше. «Которая, конечно, лучше знает, что нужно ребенку,» – подлила патоки в свою речь Тамара Ивановна.

На самом деле, разумеется, дело было не в подарке. Свекровь рассчитывала на большое семейное застолье по этому поводу со всей родней, организовать которое – святая Машина обязанность. Для Тамары Ивановны шумные, многочисленные, домашние попойки были своеобразным способом контролировать жизнь своих отпрысков и членов семьи. Звание это было пожизненным, бывших членов семьи для свекрови не существовало. Пригласили ее в гости, хорошо угостили, за подарки подобострастно поблагодарили – значит, все хорошо, не вышли еще из-под её неусыпного контроля. Вот такая колониальная политика.

Бдительное «око Саурона» за Машей надзирало с особым пристрастием. Та легкость, с которой бывшая невестка выставила её сына за порог, Тамару Ивановну потрясла. Как же так? Маше уже далеко за тридцать (считай – старуха), малое дитё на шее (а ни одному другому мужику чужой ребенок не нужен, как известно), зарплата – так себе. Да в такое сокровище, как Паша, она должна была двумя руками вцепиться и крепче держаться. Кому еще она такая нужна, спрашивается? А Маша – паршивка, выставила его за дверь, словно ссаный матрац, как только острая надобность отпала.

И к ней – Тамаре Ивановне никакой почтительности не проявляет. Позвонит раз в год, с днем рождения поздравит и все. От приглашений в гости под любым предлогом увиливает и к себе не зовет. Лизу, правда, отцу дает, не прячет. Но кому она нужна, Лиза то? Что путного от нее узнаешь? Так, маета одна: покорми, погуляй, подарок купи, в кино или на карусели своди, – одни расходы ненужные.

Для Маши во время её недолгого замужества семейные попойки были сущим кошмаром. Не окажись все эти неприятные люди волею случая её родственниками, она по доброй воле никогда в жизни не стала бы с ними общаться. Маша оказалась в ловушке. С одной стороны, всю эту жадную и голодную свору, небезуспешно пытающуюся ей помыкать, она терпеть не могла. С другой стороны, это единственные кровные родственники ее дочери, и переругаться с ними в пух и прах Маша опасалась. Мало ли как жизнь повернется. Вдруг Маша завтра попадет под машину. Тогда Лиза окажется на попечении отца и, главное, свекрови, чьё плохое отношение к матери будет проецироваться и на дочь. А другой родни у Лизы нет. Теперь уж это точно.

Поэтому, скрипя зубами, со свекровью Маша разговаривала вежливо. Та сразу взяла быка за рога.

«Надеюсь, с следующую субботу праздник начнется не слишком поздно. Часа в четыре нам было бы удобно. Раньше сядешь – раньше выйдешь, как говорится. И не покупай водку, дорогая. Лишние расходы. Мы лучше самогоночки привезем – продукт домашний, проверенный. А если не будет хватать стульев, предупреди заранее. Паша может завезти тебе недостающие в пятницу вечером. И обязательно приготовь тот салат с рыбой. Все забываю взять у тебя рецепт. Так что с подарком, Маша? Я думаю о чем-нибудь полезном. У Лизы есть зимние сапоги?» – закончила вопросом свой монолог свекровь, во время которого Маша не смогла вставить и слова.

«Зимние сапоги у Лизы есть, спасибо, Тамара Ивановна,» – начала Маша и, набрав воздуха в грудь продолжила. – «Но мы с Лизой не планировали ничего особенного.»

«Чушь,» – безапелляционно отмела свекровь. – «Нельзя лишать ребенка праздника.» От её менторского тона у Маши сводило скулы, будто от ведра кислых слив. Она выдохнула и вежливо, но непреклонно продолжила: «Я не лишаю ребенка праздника, Тамара Ивановна. Лиза пригласила подружек из детского сада. Как раз в субботу. Они поиграют, потанцуют, поедят сладостей. Для Лизы это будет гораздо интереснее и веселее, чем застолье со взрослыми.»

Свекровь фыркнула в трубку презрительно, словно лошадь, и привела последний аргумент: «Чепуха. Мария, ты лишаешь Лизу общения с отцом.»

«Вовсе нет, Тамара Ивановна, Паша может взять Лизу в воскресенье и отметить день рождения, а может прийти и поздравить в субботу, заодно поможет мне управиться с детьми. А потом мы с ним посидим на кухне, выпьем чаю и обсудим, в какую школу отдавать Лизу. Давно пора это сделать. Сейчас ведь сложно попасть в хорошую школу, нужно где-то там записываться, да ночами в очереди стоять,» – методично расправлялась с «хотелками» свекрови Маша, получая даже некоторое злорадное удовольствие от происходящего. Лучший способ избавиться от Тамары Ивановны – загрузить ее своими проблемами. Ни один из предложенных вариантов её, разумеется, не устроил.

«Ну это вряд ли. Мы на выходные в деревню поедем. До свидания, Мария,» – ядовито попрощалась свекровь, позабыв уже и о внучке, и о подарке.

«Как же, в деревню. В конце ноября,» – подумала Маша. Отбрыкаться от постылой пьянки вежливо не удалось. Если подумать, то разве могло быть иначе с Тамарой Ивановной? Раз Маша не делает того, чего она хочет, то быть им в контрах на веки вечные, как зайцу и волку.

***

День рождения проходил на «ура». Пробудившись утром первой, Лиза выглянула в окно и тут же разбудила маму восторженным ревом: «Снег! Снег выпал! Мам, вставай, посмотри.» Лиза бесцеремонно стаскивала Машу за ногу с дивана. Пришлось вставать и восторгаться. Было и правда красиво. При температуре воздуха около нуля снег медленно падал большими мокрыми хлопьями, быстро покрывая все горизонтальные поверхности: крыши гаражей, машины, лавочки, горку, ветви деревьев во дворе. Вот только на земле не задерживался, немедленно превращаясь в противную вязкую слякоть.

Полученный прямо с утра подарок от мамы – долгожданные коньки – новенькие, белоснежные, жесткие, тускло поблескивающие лезвиями, – первые в Лизиной жизни, привели её в восторженное состояние. Носясь по дому и путаясь у Маши под ногами, словно игривый щенок, она с замиранием сердца ожидала гостей с другими подарками.

По разрушительной силе с компанией детей (пять девочек и один мальчик – верный друг Макарушка) может сравниться только ураган «Катрина». Она не переставая галдела, кричала, смеялась, визжала на протяжении четырех часов. Маша было малодушно спряталась на кухне, но оставлять это татаро-монгольское нашествие без присмотра было ни в коем случае нельзя. Поначалу она пыталась направлять бьющую фонтаном энергию в какое-нибудь безвредное русло, вроде танцев, но потом махнула рукой. Это было равноценно попытке оседлать дикого мустанга.

В конце концов дети затеяли игру в прятки. Прятаться в маленькой однокомнатной квартире было решительно негде. Залетев на крохотную кухоньку, где нашла себе временный приют Маша, расшалившаяся Лиза лихорадочно закрутила головой: «Мам, спрячь меня. Скорее!»

«Лизун, ну где тут прятаться? Закройся в ванной комнате.»

«Ты что, мам,» – возмутилась именинница. – «Там Макар меня сразу найдет.» Насупившись, она оглядела кухню и просияла. Дочь бросилась к подоконнику, отдернула плотную штору прочь и начала карабкаться на него, намереваясь за нею и спрятаться. Плотные шторы для каждого окна были необходимостью, иначе Маша чувствовала себя дома, будто рыбка в аквариуме. Ведь нет ничего более интересного для праздно прогуливающихся пожилых соседок, чем заглядывать в окна и обсуждать чужую жизнь за неимением своей. Маша и ахнуть не успела, как Лиза неловким движением спихнула на пол стоявшую там картонную коробку. Та немедленно свалилась на пол, крышка отлетела вперед, керамическая урна выкатилась, ударилась о ножку стола, треснула и раскололась на несколько частей. Черное облако её содержимого взметнулось вверх и на глазах ошеломленной Маши стало оседать на стол, полы, подоконник, присыпав заодно испуганную катастрофой Лизу, немедленно начавшего чихать кота и, конечно, Машу.