– Так ты из Гиждувана (7) о, мой дорогой гость? – суетился вокруг него, чайханщик, не забывая подлить чай в пиалу, словно близкому другу. – Думаю, ты мог бы остановится у меня… Я люблю щедрых гостей…И комната наверху у меня для тебя найдётся!
– Твоя любовь к щедрым гостям уже стала заметна мне, – ответил Рахматулло, в очередной раз, подвигая пиалу поближе. – А вот откуда я… Из Гиждувана? Нет, чайханщик! Я пожаловал к вам из самой Бухары, потому что желаю поклониться гробнице сейида Ходжи Абди.
– Из самой Бухары! – вскричал чайханщик, прижав руку к груди. – Как же я сам об этом не догадался!
– Но я уже нашёл место, где преклонить голову, – продолжил Рахматулло. – Я остановился позавчера в доме вдовы Адолат.
– Той самой, у которой не так давно погибла дочка? – переспросил худой, как жердь старик с тонкой седой бородой. – Думаю, что твоё появление в её доме это счастье для неё…
– Ты прав, – скромно согласился Рахматулло. – Я намерен наставить эту женщину на путь жизни и увести её со стези слёз…
– И, конечно, ты неплохо заплатишь ей за постой, – вставил чайханщик, с трудом скрывая алчность.
– Послушай, незнакомец, я знаю Адолат с самого её детства, – вновь заговорил седобородый, взглядом приказывая чайханщину замолчать. – Имя моё – Маджид. Когда-то мы плотничали вместе с её покойным отцом, а когда тот скончался, Адолат вскоре вышла замуж за Азиза. Азиз выбрал себе поприще купца, но не преуспел. Однажды его караван захватили хивинцы, и тот оказался у них в плену. У бедняжки Адолат не было денег, чтобы его выкупить. – А далее, – чуть помедлил старик, – хивинцы продали Азиза афганцам -пуштунам. А те продали его ещё дальше, в Хиндустан (8). И там уж, как передавали, он умер от какой-то тамошней болезни…
– Хотя, возможно, муж Адолат и жив? Как полагаешь, уважаемый Маджид? – спросил Рахматулло, пытаясь скрыть волнение.
– Может и жив, – спокойно откликнулся тот. – Только вестей об этом нет никаких… И все в нашей махалле привыкли называть Адолат вдовой.
– Плен и зиндан – это мне знакомо, – проговорил его собеседник. – Я ведь и сам купец, а зовут меня – Рахматулло.
– Вот как, – чуть улыбнулся в ответ бескровными тонкими губами Маджид. – Ну, а я раньше, был плотником, нынче же ослаб и болен. Одна моя радость, что сын, да и дочь с зятем не оставляют меня. Есть даже время посидеть в чайхане, как в молодости. С нашим чайханщиком, которого зовут Ойбек, ты в общем-то уже знаком. Вот в том углу, – кивнул чуть в сторону старик, – сидит Умид, он у нас торговец сладостями, поэтому обычно заказывает в чайхане чего-нибудь пожирнее…
– Да видеть не могу уже больше эти сладости! – подал голос со своей кошмы нескладный человек лет тридцати с рыжей, кустистой бородой на лице.
– И сегодня, – продолжил Маджид, – к нам заглянул Шерзод. Шерзод, будущая слава нашей махалли, он учится в медресе, основанном мирзо Улуг-беком. Изучает там богословие, – добавил он не без гордости.
Рахматулло поднял глаза и встретился взглядом с приятным молодым человеком лет двадцати пяти, который легонько кивнул ему.
– Ну, так что же, правоверные, – произнёс купец. – Что можете сказать вы мне о вдове Адолат и её дочери? Может быть, кто-нибудь желал взять замуж вдову? И ребёнок мешал ему?
– Помилуй тебя, Аллах, добрый человек! – сложил губы в усмешке чайханщик Ойбек. – Кто бы взял её замуж, когда неизвестно доподлинно жив её муж или нет… Ведь Азиз не давал ей талак! Да и к тому же Адолат бедна, словно побирушка у мечети, – всё давился словами, чайханщик, словно, не замечая осуждающего взора, брошенного на него стариком Маджидом. – Живёт она шитьём и другой подённой работой. Ей даже сладости не на что дочке было купить у меня или у Умида! Будто в издёвку дочку её назвали именем Фархунда!
Купец Рахматулло потянулся за новым глотком из пиалы, но рука его дрогнула. Ему показалось, а вдруг он зря взялся за это дело? Вдруг, это сама Адолат задушила собственную дочь, устав от нищеты и безысходности? Или, быть может, она, таким образом, расчитывала выйти замуж, избавившись от обузы? А потом обуянная раскаянием желала утопиться, и он, случайный прохожий, только продлил жизнь убийце, которой место на плахе? Что ж, в таком случае, имя Адолат ей тоже дали, будто в издёвку..
Ход невесёлых размышлений купца Рахматулло неожиданно прервал надрывный голос торговца сладостями Умида, обращённый к Ойбеку-чайханщику:
– В издёвку, ты говоришь?! Так ты, почтенный, считаешь?! – заговорил он, стараясь вложить в свои слова горькую усмешку. – А я скажу тебе, чайханщик, и готов повторить это на площади, перед народом: Верно, верно нарекли успшую девочку Фархунда! Ибо умерла она счастливой, и счастье её состоит в том, что ушла она в райский сад и не увидит тех несчастий, на которые обречён наш город! Несчастий, по сравнению с которыми нашествие Чингис-хана, разрушившее до основания наши мечети и надолго лишившее нас воды и плодов земных, не более чем детская игра!
– О каких несчастьях ты ведёшь речь, Умид?– задал вопрос Рахматулло, стараясь, чтобы голос его звучал равнодушно.
– О каких несчастьях?! – переспросил торговец сластями с безумным хохотком. – Ах, ну да, ты же приезжий, ты же до сих пор не знаешь! Ну, так, слушай же, я расскажу тебе! Ведомо тебе или нет, бухарец, но много тысяч лет назад, когда предки наши ещё не познали свет ислама, на холмах, что ныне лежат окрест нашего могучего Самарканда, нечестивый шах Турана Афрасиаб воздвиг свою крепость! Сегодня, спустя годы, место сие, где прежде пировали язычники, возлюбили лишь совы да шакалы! А ещё, – рассказывал далее Умид. – нередко собираются в том месте джинны, обсуждают там свои мерзкие дела, обращённые на погибель правоверным. Так вот дошло до меня, – всё говорил и говорил торговец сластями, увлечённый собственнным повествованием. – Дошло до меня, что в один из дней месяца рамадан, пока все правоверные укрепляли свой дух ради Аллаха, сошлись в сих мрачных Афрасиабовых развалинах три могучих джинна. И поднялся первый джинн, и ростом он был, словно сноп чёрного дыма, поднявшийся до минарета Гур-Эмир, и глаза его сверкали, словно раскалённые уголья! И молвил сей джинн: «Братья! Да будет проклят город Самарканд на веки вечные! Ибо золото, свезённое туда со всего света, камнем давит на сердца жителей его! Ибо минареты, поднявшиеся выше самых высоких карагачей, служат не Аллаху, а услаждают лишь гордыню властителей города сего! И да придёт к жителям Самарканда смерть, внезапная, удущающая! И да станет страх пищей их, постелью их, молитвой их, ласками жён их…
– Скажи мне, Умид, – прервал тут речи торговца слушатель медресе Шерзод. – Ты был на развалинах крепости нечестивого шаха Афрасиаба? Видел ли ты своими глазами этого джинна? Который был, как ты говоришь, словно столп чёрного дыма? И в каком месяце рамадан это было? В прошлом году? Или, быть может, пять, десять, лет назад? – сыпал Шерзод насмешливыми вопросами, устремив на торговца сластями испепеляющий взгляд.
– Нет, мальчишка, – кашлянул в ответ Умид, пытаясь сохранить достоинство. – Своими глазами я ничего не видел. То мне говорили люди на базаре…
–Люди на базаре? – тем же насмешливым тоном повторил слушатель медресе. – Послушай, Умид, представь, ты ходишь по базару, и в это время некто скажет тебе, будто грядёт конец света, будто народы йаджужд и маджужд разрушили стену, выстроенную против них всесильным Искандаром (9), и идут войной на правоверных? Что ты сделаешь, Умид? Спрячешься в самую большую корзину из-под виногдрада? Или в тандыр, где пекут лепёшки? Ты скроешься туда? От того дети и не покупают твои сласти, что ты рассказываешь им нелепицы про всяких джиннов, полные вздорных ужасов! Думаю, ты мог бы попридержать свой бабий язык и не позорить нас перед приезжими разумными людьми, – закончил Шерзод, мельком взглянув на Рахматулло, продолжавшего хранить молчание.
– Ты, безбородый юнец, можешь смеяться надо мной сколько угодно! – упорствовал торговец сладостями. – Верно, мои сладости горьки, но это только от того, что горька моя жизнь! А дать бы тебе жену-хромоножку и кучу детей мал мала меньше… Тогда бы ты знал, что такое жизнь! А я знаю и знаю, что говорит народ на улицах и площадях. И, самое главное, нравиться тебе это или нет, о мой будущий улем или кадий, люди-то гибнут! Гибнут!
3
– Люди гибнут? – проронил купец Рахматулло, – Значит, маленькая Фархунда стала не единственной жертвой, погибшей за последнее время?
– Тут Умид прав! – неожиданно встал на сторону торговца сластями старый плотник. – За последние три месяца в Самарканде погибло несколько человек…
– Сколько? Сколько погибло? – прервал старика Рахматулло, забыв о вежливости. – И все они были задушены?
– Нет, – покачал в ответ седой головой старый Маджид. – Позволь, я расскажу тебе всё по порядку… Месяца три назад была у нас в махалле драка между двумя сборищами юнцов-бездельников.С одной стороны были наши йигиты, а с другой стороны пришлые из соседней махалли. В той драке одному из наших юношей по имени Даниёр крепко досталось. Вместе с друзьями он направился к пруду, тому самому, где позавчера нашли тело девочки, чтобы немного умыться и привести себя в порядок. Его дружки, такие же потрёпанные, как и он сам, немного отстали и принялись ждать своего приятеля. Наконец, не дождавшись, они сами сунулись на берег, где и нашли своего названного брата задушенным. А рядом…
– А рядом лежало несколько медных монет, – закончил за старика купец Рахматулло.
– Откуда ты это, знаешь, приезжий? – спросил чайханщик, шумно дыша.
– Догадался, – спокойно пояснил тот. – Я позавчера был там, где нашли тело Фархунды. Сдаётся мне, что убийца использует медяки в качестве своеобразного утяжелителя, чтобы ему удобнее было превращать платок в удавку… Где это я уже слышал об этом? – силился припомнить Рахматулло.
– Так ты думаешь, все эти смерти дело рук человека, а не джинна и не шайтана?! – удивлённо воззрился на купца торговец Умид.
Рахматулло не удостоил троговца ответом и жестом призвал старика Маджида продолжать свой рассказ:
В убийстве Даниёра обвинили парней из соседней матхалли – якобы погибший юноша смертельно оскорбил их во время драки, и они решили отомстить. Городские стражники схватили нескольких из них, и одного из них забили палками досмерти на рыночной площади по приговору кадия Абдуррахмана. В городе всё затихло, и люди стали уже забывать об этом убийстве… Но не прошло и двух недель после сего, как Бахмал, служанка жены нашего здешнего ростовщика, перса Фируза, ушла в город в пятницу проведать больную тётку, но не вернулась ни на следующий день, ни после… А спустя ещё четыре дня тело Бахмал нашли на пустыре за городом, неподалёку, кстати говоря, от проклятых руин дворца нечестивого шаха Афрасиаба…
– И девушка была задушена? – вновь не удержался купец Рахматулло.
– Верно, бухарец, – без колебаний подтвердил Маджид. – Задушена, как видно, платком, и снова рядом валялись мелкие медные монеты…
– Что же происходит в вашем славном городе, правоверные? – спросил Рахматулло, не поднимая глаз и словно изучая дивный узор на чайной пиале. – Что творится в Самарканде?
Что творится?! – вскричал тут торговец сладостями Умид – Ужас! Вот что творится! И человек не в состоянии совершить такое! Разве ты ещё не понял этого, приезжий! Почтенный Маджид поведал тебе, уважаемый, ещё не обо всех смертях в Самарканде за последнее время! – продолжал говорить он с горечью. – А, торговец тканями Норимон, продававший свой товар, странствуя от дома к дому и стучась в каждые ворота. Вот так и ходил он однажды по дворам наших здешних богачей, да так и не вернулся, и труп его нашли ранним утром прямо на улице, недалеко от его дома! И у человека осталась жена и двое маленьких детей! А, десятилетний сын кузнеца Ботира?! Кузнецова жена отправила мальчёнку утром отнести отцу кумган с чаем и лепёшек… И что же? Кузнец не дождался завтрака из дому, а его жена сына домой! – с какой-то злой усмешкой оскалился Умид. – И этого мало тебе, незнакомец, мало?! Зачем ты всё это выпытываешь из нас?! Зачем рвёшь клещами наши души?!
Тут Умид зашёлся кашлем, будто задыхаясь, и в изнеможении опустился на кошму:
– А теперь ещё и дочка вдовы Адолат… – добавил он в бессилии и отрешённо махнул рукой, едва не опрокинув собственную пиалу с чаем.
Среди мужчин вновь воцарилось молчание. Вскоре его нарушил старый Маджид:
– Мальчишку задушили, а вот торговца Норимона убили несколько иначе – кто-то нанёс ему удар ножом сзади, в то место, где соединяются голова с шеей, – сдержанно пояснил он, избегая тяжёлых взглядов прочих собравшихся.
– Туда, где соединяются голова и шея? – тихо переспросил купец Рахматулло, будто размышляя о чём-то своём.
– Именно так, – ответил Маджид. – Норимон погиб, словно бык у опытного резчика. Тело его как раз осматривал мой знакомый лекарь-табиб, и он говорил мне, что клинок, видимо, был очень тонким, он вошёл глубоко сквозь узкую рану, и крови почти не вытекло…
– Вот как, – задумчиво пробормотал Рахматулло. – Крови почти не вытекло…
Разговор прервался, и купец огляделся по сторонам, заметив, что мужчины стали покидать чайхану. Перым незаметно ушёл студент медресе Шерзод. Вслед за ним, едва не забыв расплатиться, покинул стены чайханы и торговец сластями Умид. Он выщел вон, низко опустив голову и ни на кого не глядя, погружённый в собственные тревожные думы. Наконец, со своей кошмы поднялся и старик Маджид.
– Я думаю, ты не просто так задавал сегодня свои вопросы, купец, – промолвил он на прощание, обращаясь к Рахматулло. – Если ты решил найти убийцу девочки, то да поможет тебе Аллах!
