***
Как-то раз Скрыбочкин забрёл в китайский квартал. Недостаток сгоревшей одежды он возместил первой попавшейся в магазине бледной пижамой наподобие кимоно. Которую подпоясал оставшейся от собственных похорон траурной лентой с надписью: «Несгибаемому дзержинцу от скорбящих сотрудников» (теперь красивая золотистая краска облупилась, и от надписи осталось лишь: «…ибаемому дзе… от …бящих сотрудников»). Так и двигался он в несуразном наряде, быстро перебирая ногами в разные стороны и перемещаясь при этом неравномерными зигзагами, но умудряясь наперекор геометрии оставаться в приблизительном соответствии с прямой линией доносившихся до него невесть откуда голосов:
– Аса-аса!
– Хули-хули!
– Мукулеле!
Скрыбочкин не хотел ничего слушать, отмахивался от голосов и даже бил кулаками вокруг себя. Но тщетно: все удары проваливались в бессмысленный воздух, а издевательские голоса не умолкали. Он, сердясь, тихо матюгался покрытыми сухой коркой губами и не замечал, что за ним наблюдают множество раскосых глаз.
Жители китайского квартала не верили в зомби. Однако, не сумев разгадать энергичных эволюций человека в кимоно, наконец отринули осторожность и заинтересованно столпились вокруг него. Скрыбочкин, остановившись, ощутил, что в воздухе запахло неспокойствием.
– Хто такие? – хмуро осведомился он. – Чукчи, што ли? Документы имеются?
На беду в этот момент из своего дома вышел чемпион Карибского бассейна по кун-фу Лу Пинь Валяо.
– О-о-о, у пришельца чёрный пояс карате! – обрадовался он. – Я хочу с ним сразиться.
Китайцы одобрительно закивали головами, пытаясь прочесть надпись на подпоясывавшей Скрыбочкина траурной ленте. Наконец нашёлся один умудрённый старец – совершенно лысый, но с жидковолосой седенькой бородёнкой – в своё время взятый в плен близ острова Даманского и просидевший в ГУЛАГе пятнадцать лет. Он приблизительно догадывался по-русски и, поцокав языком, истолковал содержание остаточной надписи: «Чёрный пояс выдан мастеру Ибаяма Дзе от боящихся его сотрудников».
– Очень хорошо. Освободите нам место для боя, – приказал Лу Пинь, для разминки принимая экзотические боевые стойки и по-спортивному разводя длинными толстомясыми руками, синими от загогулистых татуировок. А когда китайцы расступились, поклонился незнакомцу. И завертелся вокруг него, делая ложные выпады с яростной улыбкой на лице:
– Приготовься, Ибаяма Дзе! Я атакую!
Скрыбочкин, не понимавший по-китайски, на всякий случай расплылся в миролюбивой улыбке. И, безоружно растопырив руки, замотал головой:
– Не-е-е, друже, я даже с бабами танцювать не дюже охочий, так што ты мне здеся и вовсе не потребен. Энто занятие годится для молодых, кому не жалко свой мозг встряхивать почём зря, а меня от всякоразной херовографии мутит и воротит, ежли честно… – тут он получил аккуратный удар ногой в челюсть и отлетел метров на пять.
Однако поднялся и, наклонив красное от удивления лицо, проговорил успокоительным тоном:
– Зачем же так нервничать, надрываючи сердце? Не надо, браток, не горячись. А ежли што не так – ну извини, да и пойдём вместе выпьем за мировую, даже можно и на трупершафт!
Лу Пинь не желал пустых разговоров. Оттого, не вникая в звуки чуждой речи, он совершил несколько обманных телодвижений, резко наклонился вбок и вздёрнул ногу для повторного удара. Исполненный уверенности в себе, чемпион старался нанести лицевой части противника максимальную деформацию; но, к своему удивлению, промахнулся, поскольку не имел опыта драки с непредсказуемо мотыляющимся перед глазами алкогольно передозированным спарринг-партнёром.
Озлившийся от досадной промашки Лу Пинь сжал свои нервы в кулак. И снова, сосредоточенно подпрыгнув, на сей раз мощно угодил маловразумительному пришлецу в лоб обеими ногами. От очередного сотрясения в мозговом пространстве у Скрыбочкина вспыхнуло ослепительное бело-розовое облако, на несколько секунд заслонившее собою весь мир. Потому он не успел заметить, как покатился кубарем по пыльной мостовой, взметая в воздух мелкие камешки и прочий мусор. Но затем вскочил с потерянным видом, ощущая себя так, будто у него отняли несколько частей тела, пусть и второстепенных, а всё же достаточно весомых, без коих трудно считать себя полноценным воином, готовым к сопротивлению силам тьмы и разного неурядья. Несколько мгновений Скрыбочкин стоял на месте, стиснув зубы и стараясь продышать через нос незаслуженную обиду – а после этого замахал руками:
– Ты што, сдурел? А ну, хватит, кому говорю! Завязувай фулиганить, не то и на тебя полиция тут знайдётся, неудобоваримая личность! Ишь!
Китаец, перехватив его правую кисть, нанёс новый удар нечистоплотной пяткой – теперь в переносицу. Скрыбочкин перекрутился в неприветливом пространстве, тяжело рухнул лицом вниз; и, задумавшись, короткое время оставался в неподвижности, подобно неповоротливому жуку, пришпиленному к неласковой тверди рукой злобного натуралиста. Затем встал на четвереньки, точно недорасстрелянный гуманоид слабоумной породы, испуганно сунул руку в карман – и с бессильным стоном извлёк оттуда ещё влажные от вытекшего бренди бутылочные осколки. После этого участь карибского чемпиона была решена. Глаза Скрыбочкина разбухли от гнева; он мотнул головой, чтобы вытряхнуть из них тяжёлую ватную тишину, и прошелестел жутким шёпотом:
– Это вже подлость. Даже иностранцу такого простить не можно.
Дальнейшее совершилось молниеносно. Спрятав в кулаке подобранный кирпич, Скрыбочкин с энтузиазмом жадного до смерти берсерка вскочил на ноги и с размаху приложил упомянутый стройматериал к голове обидчика. Кирпич раскрошился в труху – так что никто из созерцавших поединок китайцев не успел понять, что посторонний предмет вообще имел место. А Лу Пинь Валяо с четвертью оставшихся зубов и раскинутыми по-птичьи руками улетел на ближайшую клумбу. Где и остался лежать со слабым дыханием полумёртвого инвалида.
Китайцы одобрительно зацокали языками. Потом посовещались, и давешний гулаговский ветеран, выставив свою жидковолосую седенькую бородёнку, с видом торжественного парламентёра выступил вперёд:
– Каросий, осень каросий поединка. Пусть великий мастер Дзе будет насим насяльника.
Однако Скрыбочкин к этому моменту только вошёл в злость и хотел новой драки. Оттого он, не говоря ни слова, опустился наземь и наступил коленями себе на ладони, чтобы не ударить ещё кого-нибудь без вины виноватого.
Благодарные зрители сочли его движение за необходимый ритуал. И тоже в знак уважения опустились на колени, взявшись руками за ноги.
Прошло несколько минут, прежде чем Скрыбочкин не охолонул сердцем. Тогда он наконец встал в полный рост. Окинул жалостливым взглядом чемпиона Карибского бассейна, продолжавшего портить клумбу своей неподвижной фигурой, похожей на бесхозную кучу тряпья с выглядывавшей из-под неё головой и растабаренными в разные стороны конечностями. А затем потряс головой с видом самоуважения и, не испытывая моральных изгибов, проговорил увесистым голосом:
– Та и бес с вами, я согласный. Останусь тута, поживу, покамест не надоест. Не всё же мне каликой перехожим по заграницах скитаться – пора, наверное, получить где-нито и спокойную крышу над головой…
С того дня он стал жить среди гостеприимных китайцев.
***
Три месяца с гаком обретался Скрыбочкин в китайском квартале, ни в чём не зная отказа. Он старался расчленять время на дольки и употреблять их неторопливо, смакуя каждую от корки до корки, но так, впрочем, чтобы не набить оскомины и не навредить своему организму. Однако любой потребительский вектор, сколь бы гладким он ни представлялся неискушённому глазу, всё равно с неизбежностью приводит к разжижению желаемого и действительного среди несбыточных фантазий сонного разума и скукотворной необязательности окружающих событий. Так вышло и со Скрыбочкиным: поначалу он наслаждался беспрепятственной жизнью, мало-помалу обрастая жиром и перхотью, а затем стал заговариваться и спотыкаться на ровном месте, опостылел сам себе – да и сбежал на вольные хлеба от слаборослых китаянок, рисовой водки и зверем вгрызшейся в него ностальгии.
Хотелось Родины. Которая казалась недостижимой. Оттого Скрыбочкин довольствовался тем, что бродил по городу со взором, полным нездешней осенней влаги, прохлаждался пивом и другими напитками да с неохотой дышал гнилым воздухом, пропитанным испарениями набросанных там и сям стихийных помоек.
Он понимал, что не обязан распознавать и улавливать всё вокруг. Однако по старой привычке распознавал и улавливал, ибо не умел иначе. Иными словами Скрыбочкин жил параллельно своей воле, лицом навстречу небу и земле, солнцу и луне, всегда с глубоко отворёнными глазами и печальной улыбкой. Впрочем, от этого ни прошлое, ни будущее не делались более понятными, чем вчера и позавчера, и это не могло не удручать, поскольку любому нормальному человеку неприятно ощущать себя погрязшим в неопределённости.
Наравне с прочими скучными деталями тяготила Скрыбочкина повседневная жара южных широт. При данном положении вещей недосягаемыми мечтаньями казались ему обыкновенные русские стынь и мокрядь, среди коих он, казалось, мог бы в считанные дни благодарно вывернуться наизнанку и расцвести душой. Однако его персональные установки, как водится, не принимались во внимание высшими природными силами.
Тем не менее, никто не мешал Скрыбочкину жить и думать разные свои мысли. Которые на самом деле были и не мыслями вовсе, а так, малозначительным шелестом нестойкого пространства между мозговыми изгибинами. Правда, порой его умственное вещество всё равно требовало отдыха. Это входило в противоречие с другими частями тела, коим недоставало если не войны, то хотя бы каких-нибудь промежуточных физических упражнений. Дабы не погрязнуть во внутреннем конфликте и амбивалентности, Скрыбочкин часто с бесполезной энергией пинал на ходу скамейки, отфутболивал на проезжую часть тротуарные урны или молотил кулаками стволы ни в чём не повинных деревьев. Люди, как и прежде, разбегались прочь; лишь самые смелые старались прикинуться, что не замечают его, но во всех случаях держались на максимально возможном отдалении. Нигде поблизости душа Скрыбочкина не видела вменяемой цели, потому ей оставалось только безглуздо произрастать внутри самой себя и дожидаться менее смутной перспективы.
– Ништо… – говорил он себе. – Всё на белом свете относительно. Какая правда, к примеру, для волка или ведмедя считается нормальной и правополномочной, дак она же самая для челувеческого фактора может являться диким сумасшествием – и наоборот… А ежли я тут обретаюсь самочинной единицей, то это, наверное, можно понять как необходимую достатошность. Или надобно глядеть только снутри, штобы сообразить, где промежду челувеком и зомби пролегает окончательная граница невозвратности существования? Нет, нихто, сдаётся мне, про то знать-понимать не может, потому што нет в энтом вопросе никакой обязательности. Одно только моё понятие здеся имеет весомость. И хто возразит супротив таких слов? Та нихто и не подвигнется в эту сторону, я сам себе единственный возразитель. Ежли пожелаю возразительствовать, конешно… Дак в том-то и заколупина, што я не желаю! Когдаб-то оно завсегда оставалось как есть, тогда, может, и следовало бы раздумываться и угрызаться сомнениями, но рано или поздно всё переменяется, иначе ить не бывает. Хорошо, ежли переменяется в лучшую сторону, вот в чём всё дело… Хотя, споглянуть с другого боку, – дак оно, в худшую-то, по моей ситуёвине, далее и некуда. Об чём же в таком разе волноваться? Выходит, што и не об чём…
Иногда Скрыбочкин останавливался и машинальными пальцами ощупывал стены домов, впитавшие в себя столько солнечного тепла, что казалось, им впору светиться. Это не давало окончательного утешения, зато вносило в существование неприкаянного скитальца размеренность, позволявшую не сомневаться в завтрашнем дне. Ибо даже при глобальных катаклизмах и конце света на его долю останется вполне достаточно энергии, которую можно будет черпать из окружающей среды, дабы не потерять себя в одночасье. Скрыбочкин полагал, что при таком положении вещей беспокоиться о себе преждевременно и малоинтересно. И старался не беспокоиться. Хотя это у него не всегда получалось.
Ещё он часто ходил на городской пляж. Не ради телесной гигиены или загара, а потому что помнил: любая тяжесть убавляется в воде. И в минуты, когда к нему в сердце просачивалось ощущение трудноподъёмной меланхолии, Скрыбочкин отправлялся поплескаться в ласковых волнах залива Гонаив и заодно позабавиться зрелищем разбегавшихся с пляжа купальщиков и купальщиц, которые только что радостно виризжали, играли в мяч, брызгались водой или, разбившись попарно, жевали губы друг дружке для взаимного удовольствия, а теперь, готовые затоптать кого угодно, буксовали в песке с максимальной скоростной возможностью, подобные лихорадочному копытному стаду, окутанному густым запахом страха и мгой суеверной глупости…
Так и тянулись дни, пластаясь вереницей неторопливых полупрозрачных медуз, о которых не сказать ни хорошего, ни плохого. Ночи, как им и полагается, проскакивали быстрее, хотя, конечно, ни на грамм не прибавляли вразумительности прошедшему времени.
***
После длительного периода бесконтрольного алкогольного отравления трудно считать себя человеком с твёрдыми жизненными принципами. Однако Скрыбочкин без тени сомнения представлял себя именно таковым. И вряд ли существовали силы, способные отвратить его от этого убеждения, поддерживавшего в нём самоуважение и не позволявшего полковнику окончательно раствориться сознанием среди хитросплетённых трущоб Порт-о-Пренса.
А события, как это нередко случается, наворачивались навстречу самопроизвольным движениям Скрыбочкина, перечёркивая надежду на постоянство мира. Одним кромешным утром, зайдя помочиться в попутный ресторан – после того как посетители с криком: «Зомби!» испарились, – Скрыбочкин с удивлением заметил оставшееся сидеть за столиком единственное лицо. Которое показалось знакомым… Это был заросший синей щетиной мужик с утраченной мыслью в глазах. Он пил кюрасао и, безразлично отрыгивая в разные стороны, ковырял вилкой промеж своих недостающих зубов; а в воздухе вокруг него пахло полуразложившимися воспоминаниями тщетной личности, давно утратившей интерес к своему общественному статусу.
– Ты што же, мил челувек, совсем страх потерял или достатошную силу в руках накопил? – громко вопросил Скрыбочкин, оскалившись в дотошной улыбке. – Нет, не пойми за претензию, но просто мне любопытственно, почему это ты не боисся зомби?
– А просто не боюсь, и всё, – на чистом русском языке ответил мужик. – Потому что убеждённый атеист не может верить ни в каких зомби.
И тут Скрыбочкин его узнал:
– Э! Ахферист ты недоразубеждённый, а не атеист! Тля микроскопическая, вот ты хто на самом деле. Да и то среди тлей – самая што ни есть наислепая и тугодумная! Ну дак протри же ты наконец глаза как следует и споглянь на меня, гражданин Корецкий!
Опознанный, вздёрнувшись на стуле, внимательно выставил глазные яблоки навстречу вошедшему. И тоже узнал его, чуть не прикусив язык от изумления:
– Ты?
– Я!
