Прогулки со смертью. Рассказы

Докука

Говорят, что тяжело пахать землю, выращивать хлеб. Говорят также, что тяжело в одиночку переплыть океан или взобраться на Эверест. Я не знаю. Вполне возможно. Но зато я точно знаю, что очень тяжело целыми днями лежать на диване и ничего не делать! Не верите? Попробуйте сами, и вы убедитесь, что я прав. При этом вы не должны ни читать, ни смотреть телевизор, ни слушать музыку – необходимо исключить всякие занятия, а также всякое общение, разговоры по телефону и тому подобные вещи, и так провести целый день.

Ну как? Попробовали? Легко вам было? И это ведь только один день, а не неделя, не месяц и не год. Тем более, что всё это вы проделали специально, ради интереса, чтобы испытать себя. Одним словом, вы не почувствовали и десятой доли той скуки, которую ощущает человек, лежащий целыми днями на диване не ради какой-то забавы, а потому, что ему действительно всё на свете не интересно, не интересно по-настоящему.

В старших классах школы, когда мне было ещё интересно жить, я прочитал роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Эта книга сразу стала мне очень близкой, а её главный герой – Григорий Печорин – моим любимым героем, которому я стал подражать. Во всяком деле я напускал на себя равнодушный вид, и это доставляло мне огромное удовольствие. Я думал, как хорошо быть безразличным ко всему, мне казалось, что я отлично понимаю и Печорина, и самого Лермонтова. Но года через три, когда я действительно потерял всякий интерес к жизни, и мне стало по-настоящему скучно, я понял, как жестоко ошибался. Я понял, как на самом деле было тяжело Печорину и самому Лермонтову. Я почувствовал всю невыносимую тяжесть скуки и ничегонеделания. Когда жизнь перестает приносить тебе радость, перестаёт быть тебе интересной, то тогда она просто берёт тебя и укладывает на диван. И начинается самая нудная, самая изощрённая пытка.

Я лежу на диване уже десять лет! Нет, я, конечно, не прикован к нему. Я могу сесть или даже встать и походить по комнате, посмотреть в окно. Естественно, мне приходится выполнять какие-то самые необходимые дела. Я завтракаю, обедаю, ужинаю, моюсь, чищу зубы. Я могу починить сломавшееся реле старого холодильника или смазать заедающий дверной замок. Однако необходимых дел у меня не так много, придумывать же себе какие-то другие дела я не хочу. Потому что придуманные дела не являются необходимыми, а какой смысл делать то, что не является необходимым, тем более если это не приносит тебе никакого удовольствия. И поэтому основную часть времени я всё-таки провожу на диване.

Бывает, лежишь так час, два, три, наконец, до того надоедает лежать, что уже больше не можешь. Тогда ты поднимаешься и садишься, а делать-то всё равно нечего. Сидишь так час, два, три, блуждая взглядом по комнате. И вот то, что ты сначала лежал, а потом сел, уже является для тебя событием дня – до того однообразна и скучна моя жизнь.

А бывает, такая хандра находит, такая апатия наваливается, что даже и просто сесть ты не можешь, потому что и это тебе кажется бессмысленным делом. И ты лежишь уже, действительно, как прикованный, и тебе до того всё неинтересно, что даже думать не о чем, и мыслей в голове никаких нет. В такие моменты я погружаюсь в забытьё: нечто среднее между бодрствованием и сном, и для этого мне не нужна ни медитация, ни самогипноз. Я достигаю транса естественным путём, не прикладывая к этому никаких усилий. Это помогает скоротать время, но не на много. В основном же я просто лежу, и в голову мне лезут всякие дрянные мысли, от которых и сойти с ума недолго. Да, десять лет на диване – это вам не шутка.

Сначала я ещё на что-то надеялся. Думал, что всё ещё может измениться, и что на моей улице тоже будет праздник. Поэтому я каждый день ждал завтрашний день, и от этого моя скука была ещё невыносимее. Но вскоре я ясно для себя осознал, что и ждать-то мне нечего. Да, меня ничто не ждёт в этой жизни, кроме душевной пустоты и скуки. Уяснив для себя это, я перестал считать время и ждать завтрашнего дня. И мне стало даже легче. Раз жизнь не имеет особого смысла, то, действительно, не лучше ли просто лежать на диване и ничего не делать? В буддийской философии говорится, что лучше сидеть, чем стоять; ещё лучше лежать, чем сидеть; а ещё лучше спать, чем просто лежать; но лучше всего умереть. Но так как умирать мне страшно, сплю я тоже плохо, то мне остаётся просто лежать. И я буду лежать. Я буду лежать и стараться ни о чём не думать, стараться быть спокойным. В мире нет ничего ни хорошего, ни плохого, и равнодушие – это наиболее объективная форма отношения к окружающей действительности. Я буду лежать на своём диване тридцать, может, сорок лет, а потом я умру, как и все умирают. И скорее всего, меня некому будет схоронить. Но это меня не тревожит. Я буду и мёртвый лежать на диване, и это не станет большой переменой в моей судьбе. Я буду лежать на диване, в зале обычной двухкомнатной квартиры, с плотно задёрнутыми шторами на окнах. Там, на улице, будет падать холодный снег, а в зале будет тепло от батарей центрального отопления. На столе будет стоять золочёный подсвечник с тремя горящими свечами, и позолота будет искриться в их мерцающем свете, а с дивана будет смотреть мой мёртвый зрак…

Да, скорее всего, так оно всё и будет. И всё же у меня есть ещё одно, последнее желание. Дело в том, что не только скучно сорок лет лежать на диване, но и умирать на диване, одному, тоже скучно. И мне хочется хотя бы умереть не на диване, а в бою, и не одному, а с ещё миллионами и миллионами людей. Да, я мечтаю о третьей мировой войне! Это моё ожидание войны порой бывает таким нетерпеливым, что я часами смотрю по телевизору новости, переключаясь с одного канала на другой, и в потоке репортажей из разных уголков земли пытаюсь уловить её приближение. У меня много времени, и я часто подолгу думаю о том, какая это будет война. Может быть, это будет война современных великих держав за новый передел мира, как первая и вторая мировые войны. Возможно, это будет война многолюдного и бедного юга с богатым, но малочисленным севером, и тогда, если победит юг, наступят новые средние века. А может быть, падение нравственных устоев в капиталистическом обществе приведёт к анархии на земле и всеобщей бойни. Порой, желание войны настолько обуревает мной, что я начинаю к ней готовиться: делаю гимнастику, читаю книги о прежних войнах, изучаю оружие. Но главное, я на тысячу ладов стараюсь представить себе тот последний мой бой.

…Обычно, мне чудится промышленная окраина какого-то небольшого южно-сибирского города, с трубами молчаливого завода, грудами металлолома и длинным бетонным забором с колючей проволокой и надписью: «Осторожно, территория охраняется злыми собаками». Мне чудится поздняя осень, ясное небо после дождя, холодно, на земле подмораживает грязь. Нашему подразделению будет дан боевой приказ обороняться на высоте, недалеко от города, а затем отходить в сторону леса, который на карте будет обозначен как «Прозрачный лес». Бой начнётся вечером, когда низкое солнце зальёт окрестности багровой краской заката. Особенно ярко в его лучах будут гореть огромные многосекционные окна одного из корпусов завода. В самый разгар боя взрывом реактивного снаряда меня оглушит. Из моих ушей потекут струйки тёплой крови, которые я буду стирать грязными закоченевшими пальцами рук, и дальше бой будет для меня продолжаться как в немом кино. Земля будет в дыму. Я буду видеть взрывы в тишине, наблюдать передвижения солдат и боевых машин противника, трассы пуль. Наше подразделение не выдержит натиска врага, и мы начнём отходить к лесу. В редком лесу, больше похожем на городской парк, негде будет укрыться, голые стволы деревьев будут розоветь в лучах холодного заката. И вот, на опушке леса, одна из огненных прерывистых линий от трассирующих пуль прожжёт меня насквозь где-то в области сердца, и я ещё успею оглянуться и увидеть, как она будет уходить за спиной… между розовых стволов деревьев… в прозрачный лес…

Да, именно так, в большинстве случаев, я представляю себе свой последний бой. Однако сколько бы я ни всматривался в сводки новостей, я не мог разглядеть никаких признаков новой надвигающейся мировой катастрофы. Конечно, в разных местах происходили какие-то локальные войны, но в них гибли единицы, а миллионы в это время продолжали жить как ни в чём не бывало. Погибнуть, даже в бою, в такой войне у меня не возникало желания. Ведь если умирать, так всем вместе. Я не верю, что вторая мировая война была последней большой войной, я не теряю надежды, и, может быть, моё последнее желание всё-таки исполнится.

…А может быть, всё будет совсем не так. Ведь сорок лет на диване – это очень много. Может быть, уже через пять лет мне всё надоест. Мне надоест лежать на диване. Мне надоест ждать третью мировую войну. Да и не желаю я зла людям. И тогда я поднимусь с дивана, совершенно спокойный, оденусь и выйду на улицу. Это случится поздним вечером, в один из новогодних дней. Я выйду из подъезда своего дома и в последний раз вдохну морозного свежего воздуха. Посёлок будет светиться редкими огнями, будет валить снег, белый под фонарями уличного освещения и тёмный в переулках и дворах домов. Я закурю сигарету и пойду в центр посёлка. Там, на площади, разноцветными огнями гирлянды будет гореть большая ёлка, многочисленные гирлянды, но только маленькие, будут мигать в витринах магазинов. В центре будет много молодёжи, радостной в предвкушении весёлого вечера. Когда-то, не так давно, среди них был и я со своими товарищами, но уже тогда мне было скучно. Будет скучно мне и в этот вечер, но скучно смертельной скукой, той самой, с которой ничего нельзя поделать.

Выкурив свою последнюю сигарету, я зайду в бар. Там будет очень тесно и шумно. И кто-нибудь из старых моих приятелей, всё ещё продолжающих разгульную жизнь, обязательно окликнет меня. Я подойду, сяду за столик, мне нальют штрафной стакан водки, я выпью, но вряд ли стану пьяным, и уж точно мне не сделается хорошо. И через некоторое время я кому-нибудь не понравлюсь в баре.

И вот я уже буду стоять в тёмном дворе, один против десятерых, и у меня не будет ни единого шанса. Но он мне и не нужен. По-прежнему будет валить снег. После первого же удара у меня из носа пойдёт кровь, и я почувствую её приторный запах. Я буду стоять до последнего, и с каждым новым ударом мне будет становиться всё скучнее и скучнее. И уже в самом конце мне вдруг очень ясно представится, что жизнь – это всего лишь какой-то дурной сон, и что сейчас этот сон, наконец, закончится, и тут я почувствую облегчение, какое не испытывал уже много лет.

А всего лишь через пару таких же тёмных дворов, за пеленой падающего снега, будет мой двор и мой дом, и окна моей квартиры будут светиться призрачным светом. Там, за плотно задёрнутыми шторами, в натопленном зале на столе будут гореть три свечи в золочёном подсвечнике, и позолота будет искриться в их мерцающем свете, а диван будет ещё хранить тепло моего тела. И на этом всё закончится, всё пройдёт. А что прошло, того и не было.

Прогулки со смертью

Смерть жила одна, в старом деревянном доме, который своими окнами выходил на широкую сельскую улицу. За противоположным рядом домов этой улицы виднелся лес – так местные жители называли заросшее русло некогда протекавшей здесь речки. За лесом к водоразделу поднимались тусклые поля.

Вход в дом был со двора. Сам двор имел заброшенный вид. Его сараи и мазанки стояли пустыми, потемнели от времени и начали уже разрушаться.

Со двора можно было попасть на зады дома, откуда открывалась широкий вид на окрестности. Ближе всего находился колхозный машинный двор, весь заставленный остовами комбайнов и тракторов. Немного поодаль и в стороне виднелась ферма с длинными коровниками, водокачкой и громоздким зданием кормоцеха. Ещё дальше, на взгорке, синело крестами кладбище.

Смерть появилась в этих местах года три назад. Она нашла пустующий дом и стала в нём жить. Дом был хоть и старый, но ещё крепкий. Он состоял из горницы с двумя отгороженными спаленками, теплушки с печкой и маленьким чуланом, сенец с ещё одним тёмным чуланом и терраски. От прежних хозяев в доме сохранилась вся нехитрая обстановка, даже кровати были застланы постелями. Всё выглядело так, как будто люди просто ненадолго вышли из дому, а не бросили его навсегда.

В горнице и теплушке по углам имелись божницы с иконами. На одной была изображена Божья Матерь с младенцем на руках, написанная, очевидно, каким-то местным умельцем на куске фанеры. Со второй, уже настоящей иконы довольно старинной работы, спокойно смотрел лик святителя Николая чудотворца. Кроме того, в горнице на стене, под самым потолком, висело несколько больших фотографий. Три из них являлись портретами: молодого человека, пожилого мужчины и глубокой старухи. На четвёртой фотографии, поменьше, был запечатлён лежащий в гробу покойник, правда, совсем не страшный. Вокруг гроба стояли скорбящие люди…

Зиму смерть сидела дома – топила печку, бесцельно шлялась из угла в угол или часами смотрела в окно на заваленную сугробами улицу. За тёмным лесом белели заснеженные поля. Небо было затянуто тонкой пеленой волнистых облаков, сквозь которые золотистым пятном пробивалось низкое солнце. Постепенно золотистый свет превращался в розовый, и это означало, что наступал ранний зимний вечер.

Когда становилось совсем скучно, смерть, в который уже раз, принималась исследовать всё ещё чужой для неё дом, и если ей удавалось найти новую, ранее не замеченную вещь, то тогда она подолгу крутила её в своих костлявых руках и с усмешкой думала, что вот, эту вещь люди приобретали на долгую жизнь, но эта жизнь прошла.

Однако основным развлечением для смерти зимой служило чтение дневника, который она обнаружила в горнице за божницей ещё в первые дни своего пребывания в доме. Этот дневник представлял собой толстую тетрадь, от корки до корки исписанную размашистым небрежным почерком. Принадлежал он студенту, приезжавшему на каникулы в деревню погостить к дедушке с бабушкой. Записи содержали почти всю историю дома с её невесёлым концом. Именно эту, последнюю часть дневника, и любила перечитывать смерть:

«В ноябре умер дядя Саша, мамкин брат. Ему не было и сорока. В колхозе мужикам на праздник выдали спирт „Рояль“. Они пили его в столовой. В этот же день дядю Сашу нашли мёртвым на ферме в работающем тракторе. То ли он задохнулся в нём, то ли отравился спиртом – я так и не смог узнать точно. Всё это очень грустно. Дядя Саша запомнился мне жизнерадостным человеком. У него было красивое широкое лицо. Его тонкие, слегка поджатые губы всегда чуть заметно улыбались. И я представляю, как ему было тяжело в тот последний его день.

…Смерть снова махнула своей косой. Прошёл всего год со дня гибели дяди Саши, и вот умер дед Коля. Он долго тяжело болел. Последний раз деда Колю я видел в конце прошлого лета. За мной на машине приехал отец, и мы по пути домой заехали в соседнее село, где находилась больница, в которой лежал дед. Именно в этой больнице 20 лет назад родился я. А теперь вот здесь умирал мой дед Коля. Передвигался он с трудом. Мы вышли на больничное крыльцо покурить. Стоял тихий августовский вечер. Дед даже не смог сам зажечь спичку, на его глазах наворачивались слёзы, хотя он был мужественным человеком. Когда мы уезжали, дед всё стоял на крыльце и смотрел нам в след. Больше я его не видел.

…Умерла прабабушка Хима. Она всего два года не дожила до своего столетия. Когда-то мы с братом были её любимыми правнуками. Но в последнее время прабабушка всё больше уходила в себя, память её ослабла, взгляд потускнел, сделался холодным и вот она умерла. Бабушка Катя рассказала, как это произошло. Она нашла прабабушку Химу в тёмном чулане в сенцах. Там её хватил удар. Семь дней она ещё после этого пролежала и только затем тихо скончалась».

Далее из записей следовало, что в доме осталась одна бабушка Катя, которую скоро забрали к себе её дочери. Дом опустел. Таким образом, фотографии, висевшие в горнице под потолком, были портретами дяди Саши, деда Коли и прабабушки Химы. Кто был тот лежащий в гробу покойник, запечатлённый на четвёртом снимке, смерть из дневника так и не узнала.

Наконец, наступало лето. Двор и зады дома зарастали травой и приобретали ещё более заброшенный вид. Уже к началу июля трава выгорала, а листва на яблонях соседского сада покрывалась тончайшим слоем пыли. В горячем воздухе пряно пахло полынью и коноплей. Стояли жаркие и сухие дни. Всё небо заволакивало какой-то белесоватой мутью, сквозь которую нещадно палило раскалённое солнце.

Теперь смерть можно было встретить гуляющей во дворе и на задах своего дома. Для прогулок она обычно выбирала послеобеденные часы, когда село, казалось, замирало в полуденном оцепенении. Только было слышно, как где-то кудахтали куры, да за лесом монотонно гудел мехток. Смерть гуляла не спеша, покуривала трубку и думала о том, как же тоскливо на земле, и как скучно тут жить. К вечеру село оживало, и смерть, отплёвываясь, убиралась в дом.

Иногда она совершала путешествия в лес, благо для этого нужно было просто перейти улицу. За домами сразу начинался спуск к руслу давно пересохшей реки, густо заросшему ветлами и клёнами. Смерть осторожно пробиралась по глухим тропинкам, проделанным пасущимися здесь всё лето телятами. Идти было тяжело. В лесу стояла духота. Гул мехтока делался навязчивым. Тропинки часто выводили к огородам и садам, на которых не было ни души. Тут мирно, в окружении деревьев, росли капуста и морковка, зрели помидоры и огурцы, наливались яблоки. И только очень редко смерть встречала здесь какую-нибудь дряхлую старуху, собиравшую в кружку красную смородину. И тогда было видно, как бабка, заметив смерть, пугалась, но тут же брала себя в руки и делала вид, что ничего не замечает. Так происходило всякий раз, когда смерть встречала людей, и это было ей обидно – ведь она ничего плохого людям не сделала.

Через лес проходила дорога, выводившая на противоположную сторону речки. Здесь когда-то была ещё одна улица села. Теперь же её дома стояли заколоченные, а некоторые были совсем разобраны или развалились сами. И всё же среди этих заросших бурьяном развалин жил один человек. Это был старик-алкоголик, которого в селе звали Шубой. Он жил без света, газа и воды. В его доме даже не было полов. Еду себе он готовил зимой на печи, а летом прямо под открытым небом, на костре. Во время своих прогулок смерть иногда встречала Шубу, идущего через лес с бидончиком в руках в село за водой. Шуба единственный, кто не пугался смерти, а, напротив, завидев её, нагло ухмылялся. И это было ещё обидней.

Летом смерть скучала так же, как и зимой, и только когда в селе случались похороны, она немного приободрялась. А умирали здесь часто. В селе было много стариков, которым уже перевалило за девяносто. Много умирало молодых от водки. Нередки тут были и самоубийства. Примечательно, что совершали их люди в основном зрелого и даже пожилого возраста. Бабы обычно травились, а мужики вешались где-нибудь в сараях. Когда покойника несли по улице, провожая всем селом в последний путь, смерть выходила в палисадник своего дома и из-за растущих там берёзок наблюдала за похоронной процессией. Она с неудовольствием отмечала, что по-настоящему убитыми горем выглядели всего два-три человека, а остальным было, в общем-то, всё равно, и они просто выполняли обряд. После похорон дня четыре смерть пребывала в хорошем настроении, даже пыталась что-то напевать своим беззубым ртом, но потом ей снова становилось скучно.

На смену жаркому и сухому лету приходила тёплая и такая же сухая осень. Только по утрам иногда бывало довольно прохладно. Именно в такие дни в лесу зарождался туман. Он сначала копился там, всё больше густея, потом приходил в движение, клубясь, выползал из леса и скоро поглощал село. Тогда белое молоко тумана плавало в палисаднике за окнами дома, где жила смерть, и, казалось, хотело пробраться внутрь. Но тщетно. Поднимавшееся всё выше солнце скоро растопляло туман, к обеду становилось даже жарко, и смерть снова выходила на свои прогулки.

Село лежало в осенней дымке. По субботам топились бани. Сельчане копали картошку. Уборка урожая была в самом разгаре, и смерть теперь часто могла наблюдать, как с машинного двора в поля гуськом выходили старые комбайны, покачивая своими длинными жатками. С полей грузовые машины везли зерно на мехток, гул которого не замолкал на этот раз и ночью. И глядя на всю эту муравьиную возню, смерть думала о том, как много людям нужно для жизни, и что гораздо проще и легче умереть, чем жить.

Начиная с октября, всё чаще выпадали пасмурные дни, но без дождя. Сразу холодало. Всё небо затягивалось свинцовыми клочковатыми облаками, от которых делалось почти темно. Смерть тогда потеплее укутывала своё тощее тело в какие-то тряпки, брала в руки палку и шла на кладбище.

Дорога поднималась на взгорок. По мере подъёма всё явственнее ощущалось сырое дыхание облаков, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой. Вот и остался позади машинный двор. Ферма с длинными коровниками, водокачкой и громоздким зданием кормоцеха была теперь совсем рядом. И нигде ни души, только сверху, с кладбища, доносится редкое карканье ворон. А вот и полуразрушенная колхозная столовая, где когда-то дядя Саша выпил свою последнюю бутылку. Наконец смерть скрывалась в подвижной завесе низких облаков и входила на кладбище.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.