Инчик-Сахалинчик
Мать хмыкает:
– Так вот оно что! Ни воды сутра, ни припасов. Вань, надо бы замок амбарный на летнюю кухню повесить, чтоб медведи по ночам у нас не шастали.
Отец, лежащий на другом диване, поперхнулся, закашлялся, отвернулся и забурчал:
– Припасов ей жалко, родному мужу сладенького пожалела. Да пошли вы обе!
Но «обе» его не слышали, а заучивали наизусть:
– Это что за теремок? Он ни низок, ни высок. Кто-кто-кто в теремочке живет? Кто-кто-кто в невысоком живет?
Отец покосился на нас и пропыхтел:
– Жадина-говядина, соленый огурец, по полу валяется, никто его не ест, а муха прилетела, понюхала и съела.
Валентина Николаевна удивлённо обернулась на супруга и выдала такую фразу:
– Так ты и не муха вовсе, а саранча поганая!
– Мам, а кто такой саранча?
– Это тот кто всё сжирает на своем пути – отец твой, в общем.
– Саранча! – кричу я весело Ивану Вавиловичу. – А давай на летней кухне много-много лавочек поставим. Чтоб все-все лесные звери по ночам в нашем теремочке собирались и чаи гоняли.
Мать со злой гримасой отвернулась от меня:
– Знаешь что! Кормилица ты наша, вставай и иди ищи себе другую кухарку. А мне и саранчи по горло хватит.
Детский автомобиль
Подарили мне детский педальный автомобиль Москвич, но не новый, а с довольно-таки с большим пробегом. Ну ничего! Села я в своё авто и рассекаю по двору. Но рассекать просто так – скучно, надо же ездить со смыслом. Поворачиваю к деду во двор. Но туда проехать проблематично, тропинка узкая. Пыхчу, жму на педали!
– Дочь, ты куда? – кричит Валентина Николаевна, оторвав голову от своих тюльпанов.
– Деда давить!
– За что?
– А чтоб громко не пердел и ни хихикал при этом, как дурак!
– Ну, ну, – мать одобрительно закивала.
Еду, ползу, застряла. Ремонтирую драндулет, встав кверху задом. Из забора высовывается дед:
– Ты куда это, букашка, направилась?
– Тебя давить, чтобы ты громко не пердел и ни хихикал!
Дед опешил. А я совсем распоясалась:
– Не боись, я тебя быстро задавлю и пукнуть не успеешь!
Дед ехидно осмотрел калитку, запертую на защелку:
– И што, я тебе ещё и ворота должон открыть?
Я киваю. Дед показывает мне кукиш:
– А вот это видишь? Ничего я тебе не должон.
Я в отчаянье дергаю ворота:
– Да ты, да ты! Да ты всему государству, знаешь, сколько должен? За то что на войну не ходил!
– Чего? – поперхнулся старый хрыч. – Да я для фронта картошку выращивал!
Но потом смягчился и почти ласково спросил:
– А кто это тебе такое сказал?
– Дядя Коля.
– Каргаполов что ли?
– Нет, сын твой старшенький, любимый!
Вавила посерел, побледнел, вырывал хворостину, подпирающую крыжовник, и понесся к дому сына Николая:
– Вот я тебе устрою РотФронт, засранец! Вот я те устрою бздёшь на всё село! Надо было тебя тогда еще прибить, когда ты мальцом был, в детстве!
А я пожимаю плечами, сажусь в отремонтированный Москвич и въезжаю в распахнутую калитку:
– Делать нечего, поеду бабу Пашу давить.
«За что? – хотел было спросить голос с неба, но промолчал. – Что с него, с ребёнка возьмёшь?»
Золотая рыбка
Тятька постоянно что-то ремонтирует, пилит, строгает, а я либо смотрю, либо помогаю: где дощечку подержу, а где и гвоздик подам. Но самое главное богатство в его столярной мастерской – это не стена с развешанными на ней инструментами, а уголок рыбака-любителя. Там хранятся удочки, а в столе с выдвижными ящичками – наживки на крючки: бусины, блестки, блесна, пёрышки… Ну всё то, что и рыбку к крючку приманит, и грузилом послужит. Иван Вавилович, он у нас, как ворона, если у кого бусы рассыпались, то хвать их себе, и только их и видели! А копошиться в его воровском богатстве нельзя – крючки острые, больно в пальчики впиваются. Осторожненько спрашиваю:
– Пап, а как рыбка на них ловится?
– Она бусинку ртом <ам> и все, поймалась.
Я тоже делаю <ам> и поймалась: в моей губе застрял крючок. Стою, реву!
Батя волочет меня к матери:
– Валь, ну дура она, нет?
Я реву. В губе торчит красивая бусинка. Мать узнаёт свой скатный жемчуг, краснеет, бледнеет, и начинает орать на мужа. Я реву. Но родителям не до меня: мать бьёт отца тряпкой, потом скалкой, а потом ещё и сковородкой. Я продолжаю упорно реветь.
Но тут сама судьба сжалилась над малышкой: к нам в гости зарулили Каргаполовы. А тётя Нина (как я уже говорила) медсестра. Она сразу же побежала к нашей аптечке и аккуратно вытащила крючок из моей губы. Крови, конечно, было много, но ранка затянулась быстро.
Зато с этих пор у меня появилась новая кличка: ни какой-то там «Пуп земли», а «Золотая рыбка». Вот так!
Зимняя рыбалка – лялечек не жалко
Как только мне исполнилось четыре года, отец стал брать дочь с собой на рыбалку. Зрелище конечно еще то! Валенки, шуба, меховая шапка – круглый неуклюжий клубок сначала едет на санках, а потом перекатывается от лунки к лунке, заглядывает внутрь и спрашивает:
– А что там, туалетная дырка, туда надо делать <пи-пи>?
– <Пи-пи>, <пи-пи>, – хихикают мужики и дёргают жирную навагу одну за другой, одну за другой.
А ребенок возмущается, когда его присаживают делать <пи-пи> не в лунку, а на снег. Но годы катятся намного быстрее, чем малыш по льду. Хотя с точки зрения малыша – всё как раз наоборот. Но это лишь точка зрения малыша.
И вот это уже вполне осознанный человечек, который вместе со взрослыми дёргает жирную навагу одну за другой, одну за другой да хохочет от счастья. И сам, голыми руками прикармливает рыбу горохом! А <пи-пи> приходится делать всё также на снег. Ну ничего-ничего, годы и это забудут. Ведь что им будет, годам? Лишь бы море вовремя замерзало и кормило рыбкой уже твоих детей и внуков, маленький человечек.
Камбала и буква «Р»
Я долго не выговаривала букву «Р», до пяти лет точно. Папанька меня даже еврейкой называл, я помню это. Но однажды прибегаю к родителям и ору во всю глотку:
– Р-р-р-рыба! Р-р-р-рыба! Р-р-р-рыба!
– Ба, наша еврейка по-русски заговорила! И кто Инночку научил?
– Деда Вавила.
– Вавила на тебя кисель пролила?
– Нет, Вавила р-р-рыбу ловила.
– Селёдку?
– Нет, не водку, а камбалу.
– И что?
– Жар-р-рила она её.
– И?
– Сказала, что мне не даст, пока я не скажу «р-р-рыба».
– Ах, ты наша рыбка!
– Я больше не евлейка?
– Еврейка, еврейка! А скажи-ка, дочь, «корейка».
– Колейка.
– Правильно, у нас узкоколейка. А скажи ещё раз «рыба».
– Р-р-р-рыба! Р-р-р-рыба! Р-р-р-рыба!
– Ух, наша! Сахалиночка. Ну и что, поела ты камбалы у деда?
– Забыла.
– Ну беги, беги, поешь.
А камбала у нас особая, северная. Это на юге острова её на сковородку «бух» нечищеной и она шкворчит, урчит – жарится. Во Мгачах всё не так: сначала надо взять нож, плоскогубцы, надеть на руки садовые перчатки, и наматывая пупырчатую колючую кожу на плоскогубцы, снять её с рыбы. А уж потом кидать на сковородку белое мясо и слушать как оно шкворчит. Только что выловленная камбала – это, ох, какая вкуснотища!
И я пошла её есть к деду Вавиле. Зря что ли мы с ним её ловили? А вы слюну глотайте, глотайте! Она вам ещё пригодиться – на власть плевать да всяко-разно депутатов обзывать.
Сахалин – вторые Сочи
Идём мы с матерью в поликлинику на прививку. А я услышала где-то припевку и горланю на всю дорогу:
– Ростов-на-Дону, Саратов на Волге. Я тебя не догоню, у тебя ноги долги!
Мамка рада, дочь певучая растёт. Заходим в поликлинику, занимаем очередь, ждём. А больничка у нас одна: там и дети, и взрослые – все в одни и те же кабинеты сидят. Ну не болтаться же мне без дела, пока ждём. Я и запела, да громко так:
– Ростов-на-Дону, Саратов на Волге. Я тебя не догоню, у тебя ноги долги!
Мать занервничала, попыталась заткнуть дитятке рот. А я всё громче:
–Ростов-на-Дону, Саратов на Волге. Я тебя не догоню, у тебя ноги долги!
Деды зашушукались:
– Вот чё болезная ревёт, можа, у ей токсикоз?
– Варикоз! – вытянули бабки свои больные ноги.
А мужичок на костылях пшикнул на нездоровое детское пение, да и говорит:
– Заткнись, девка! Не так петь надо, вот послушай, послушай, – и жалобно затянул: – Сахалин (вторые Сочи), солнце греет, но не очень, выполняем план по водке, недодали по селёдке…
Деды и бабки одобрительно закивали:
– Да, да, внучка, иди учи эту песню. Она на наши ухи привычнее.
Обзывалки
– Зубчиха, беги сюда!
– Зубчиха, уходи!
– Зубчиха!
Так дразнили меня ребята во дворе. Очень обидно. Достало! Иду к матери:
– Отец у нас плохой, фамилия его меня никак не устраивает, давай нашего папку на другого папку поменяем.
– На кого, доня?
– На Петрова, Иванова, Васечкина… Не знаю!
– Так-так, что там у вас с отцом случилось, рассказывай.
– Ничего. Соплежуи во дворе задолбали. Зубчиха я им, видите ли. Как будто у меня имени нету! Ну давай хоть на твою девичью фамилию всей семьёй перейдём.
– На Горыню что ли? Хочешь чтоб тебя змеем Горынычем звали? Ты ещё в дочки к тёте Нине Каргаполовой попросись, будешь старой Каргой. Или к Бургановым, знаешь как их Ирку дразнят? Бур-бур-бур!
Горько хмыкаю и ухожу, бурча:
– Ну и родители мне достались! А друзья у них – и того хуже.
Кот Васька
У бабы Паши кот, ну, совсем неподъемный! Еле-еле запихиваю его в авоську и тяну по двору. А авоська – это почти рыболовная сетка в виде сумки. Представьте каково там коту живётся! Бабка как увидела такое зверство, плюнула и пошла по своим делам. Но моя мать не осталась столь равнодушна к деяниям дочурки, она руки в бок и попёрла на рыбачку-неудачку:
– Ты что, живодерка, удумала?
– В магазин иду.
– А до твоих мозгов ни капельки не доходит, что ты животину мучаешь?
– Чего ему будет то?
Мать подумала и смягчилась:
– И правда, чего ему будет? А ты его в зоомагазин или сдашь в мясной отдел?
Я не поняв в чём разница, смело отвечаю:
– В мясной отдел!
– А не жалко котика? Он же тебя вынянчил у деда печке, песни тебе маленькой пел, байки рассказывал.
Пожимаю плечами:
– Да что ему будет то? Мясом накормлю и выпущу.
Мать, наконец, начинает соображать, что ей надо было поступить, как мудрая баба Паша: плюнуть и пойти дальше по своим делам. Но я и не думала униматься, тереблю родительницу за подол:
– Мам, а коты бывают придурочные?
– Не придурочные, а придурошные. Вернее, пишется «придурочные», а читается «придурошные».
Тут бабка грозно так с грядки встала, она нас слушать устала:
– Хватит, заткнулись оба! Котищи бывают только умные да дурные, а вы оба тупые!
Мать со страху чуть не упала: сегодня бабушка злая! А кот мяукнул из авоськи, жалобно так: «Ну, тетки!»
Капустные дети
Валентина Николаевна склонилась над капустной грядкой. Я долго и внимательно вглядываюсь в капустные раскидистые листья… там маленькие зародыши только-только завязавшихся кочанов:
– Мам, а папа сказал, что вы меня в капусте нашли. Ну смешной, нет? Сказал бы уж, что в корыте у свиньи, я б тогда поверила, корыто то оно большое. А капуста… где ж там ребёнку уместиться? Ребятенок как разляжется, так капуста ваша и поломается, вон она какая хрупкая!
Мать выпрямила спину и удивлённо посмотрела на дочь:
– Тьфу! А знаешь, сколько ты весила, когда мы тебя в капусте нашли?
– Скока? – я строго прищурилась.
– Кило семьсот! Все дети как дети, а ты была в два раза меньше их.
Фыркаю и иду в дом. Нахожу кошку Марыську и волоку ее в огород.
– На, смотри что будет с твоей капустой, если полтора килограмма на капусту положить, – я с силой укладываю животное на капусту.
Ещё не успевший завязаться, драгоценный, выросший в почти северных условиях, кочан ломается. Мать ещё раз распрямляется, переводит дыхание, считает до десяти и только потом начинает орать:
– Ах ты, поганка! Твоя кошара весила полтора килограмма год назад! А сейчас в ней не меньше трёх!
– Не меньше трёх, значит. А сколько весит нормальный ребёнок?
Мать чуть не плача:
– Не меньше трёх.
– Вот и не врите нормальным детям, что вы их в капусте нашли. А то повадились: Ирку в капусте нашли, Толика в капусте, Оксанку в капусте. Ишь, мы прям все капустные у вас! Хоть бери и щи из нас вари.
– Забирай листья, которые поломала и иди вари из них щи. И это…
– Чо?
– А вот как сваришь, так и поймёшь, что уварила именно ту капусту, в которой мы тебя нашли.
– Как это?
– Иди, иди, разумная ты наша! Тоже мне тут, нашлась…
Колодезь
Барак – одно или двухэтажное многоквартирное деревянное здание. Постройки могут иметь разную планировку: от общежитий до отдельных квартир. Моя семья долго жила в бараке, пока не переехала в частный дом – в дом барак. Объясняю. Люди настолько прониклись барачной жизнью, что даже свои частные дома повадились строить на двух-трёх хозяев. В таком домишке выросла и я: одна половина принадлежала моим родителям, а вторая моим дедушке с бабушкой. Дверей, соединяющих обе половины дома, не было, и чтобы прийти к старым Зубковым в гости, нужно обойти подворье кругом. Даже наши огороды имели глухой забор – наследство от старых хозяев. Кстати, этот забор очень сильно повлиял на психику деда Вавила – за ним он прятался от внуков. И гонял нас, если мы перелазили через забор и обрывали его крыжовник. Плохой дед, плохой!
Но баба Паша другая, подобрее. Внуки так и шныряли, так и шныряли к ней лакомиться пирожками.
А ещё… У деда Зубкова такая же летняя кухня, как и у нас, но лучше – выше, с фундаментом, подвалом и деревянными ступеньками. Во дворе у Вавила есть колодец, а у нас – нет. Мой отец за водой ходил к общественному колодцу или на колонку. Дед не давал вычерпывать свою воду до дна. И правильно делал. Молодые Зубки её прямо таки «жрали» – моя мамка очень любила плескаться, стирать, всё отмывать да поливать грядки.
Вот и поперлась я каждый раз вслед за тятькой к общественному колодцу, а тот недалеко, надо лишь огород деда Зубкова обойти и еще одну дачу. А там колодец, поросший зеленым мхом, тропинка, овраг, кусты, деревья и заросли крапивы. Всё как в сказке! Именно тут Иван Вавилович любил рассказывать мне про всякую нечисть. А главным победителем бабы Яги, кикиморы и водяных выступал почему-то заяц-победоносец. Нет, россказни отца не являлись сказками. Так, придумает что-то и трындит как бы ни о чём. А мне то хотелось продолжения, но продолжения нет. Не было даже действия, все истории состояли из пары фраз и заканчивались всегда одним и тем же: заяц прогоняет нечистую силу в колодец. А ведь мы эту воду пили! Я пропилась этой водой насквозь, и теперь вся накопившаяся в ней нежить прыгает из меня и ложится в сказки.
Хитрый отец Иван, хитрый! А дед плохой! Вавила Степанович – кощей бессмертный Иван Вавилович – Иван-царевич. А жизнь мгачинская в бараках – тёмнорусь.
Водозаборная колонка
За водой мы ходили и к железной колонке, благо, она стояла рядом с нашим домом через дорогу. Вешаешь ведро на носик, давишь на рычаг и вода бежит: с пшыканьем, фырканьем, бурным возмущением, а когда и тихо, медленно, спокойно. Отец тогда говорит:
– Напора нет.
Сначала мои предки ходили за водой с коромыслом, потом папанька сконструировал тележку для двух вёдер. Сам процесс меня прямо-таки завораживал, особенно зимой, когда колонка обледеневала, и нужно было сперва сбить с неё лёд, особенно с крана. Поэтому я, как маленький прицеп, катилась за родителем до колонки и обратно.
– Пап, а водичка живая?
– А как же, живёт себе под землёй, а потом наружу выходит.
– Выбегает, папочка, а не выходит. Все говорят, что вода бежит. Бежит! Понимаешь? В реке бежит, в ручьях бежит. Да и в море вон как волны бегают!
– Ну ладно, ладно, хорошо, вода выбегает наружу.
– Ишь придумал: выходит! Ног то у ней нет. Как она ходить тебе будет? – я еще долго возмущалась и жаловалась мамке на отцовскую безграмотность.
А та лишь смущенно хихикала в кулачок. Вот чего она хихикала? Объясните!
– Ешь вода, пей вода, сыт не будешь никогда! – отбрехиваться Валентина Николаевна.
А баба Паша тыкала в неё пальцем:
– Дура! К этому случаю есть более верная пословица: живет порою, течет и вода горою.
Чё-чё? Кто живет порою, какой вода горою? Вот объясните мне всё это! Ничего не понимаю!
Курочка ряба
Отец засыпает в моей кровати и посапывает, накрывшись старой, потрепанной книжкой. С трудом перелезаю через него и шлёпаю к их взрослой кровати:
– Мам, расскажи какую-нибудь историю! Надоело эти Арабские сказки слушать изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день.
Валентина Николаевна вздыхает, прижимает меня к себе и рассказывает «Теремок», «Колобок», «Репку» и «Курочку рябу».
Я обиженно отворачиваюсь к стенке:
– Ты уже который год мне эти лялечные сказки рассказываешь. Да сколько можно?
– Ну, донь! Ты забыла, что я в детских яслях работаю? Я ж других сказок и не знаю.
– Не знает она! Вы ж не дебилов там растите, им всё-всё читать надо.
Мать обиженно поворачивается к чёрно-белому телевизору и тоже начинает посапывать.
Прошел еще год-другой, и я после школы стала приходить к мамке на работу, чему она очень радовалась: давала мне в руки книжки «Теремок», «Колобок», «Репку», «Курочку рябу» и заставляла читать их детям. Я мурыжилась так лет десять, не меньше, до самого окончания школы, а потом пришла к многозначительному выводу:
– Я уже много лет читаю малявкам одни и те же книжки и теперь могу сказать твёрдо: 1) за все эти годы они умнее так и не стали, 2) ничего другого эти болваны воспринимать не хотят!
Мать спорить не стала. А чёрт, вдруг вылезший из «Мойдодыра», прошептал:
– На себя посмотри! Ты ж обречена на этот бесконечный курочко-рябочный цикл. Вот как станешь большой и толстой теткой, начнешь писать там чего-то, так только сказочки и сможешь сочинять. Ха-ха-ха!
Маленькие пяточки
Отец сидит, гладит мои пяточки, целует и легонько их покусывает:
– Маленькие мои ножки, бегали по дорожке. Бегали, устали, легли, засыпали…
– Ну, пап, где ты видишь, что я сплю? Утро уже, не уразумеешь что ли?
– Ну ладно, – говорит отец. – Давай по другому. Маленькие мои ножки, бегали по дорожке. Бегали, бегали, убежали на самый край острова и вышли замуж за гиляка. Вышли замуж за гиляка и: «До свидания, пока, папа-ка»!
– А чего это за гиляка? – возмущаюсь я.
– Так сказала твоя мама-ка… – задумался отец.
Но мне думать было некогда, я росла, и росла очень быстро:
– Ага, я ещё в садик не ходила, в школу ни разочка ни ногой, а они меня уже сплавили со двора. Ну спасибо, родители!
– Сплавили… – снова задумался отец. – А ведь скока мы леса Японцам сплавили! Ты, дочь, даже не представляешь сколько! Эка, ведь, ведь сволочи.
– Пап, ну пойдем в садик, я ещё туда не выходила! Давай, надевай мне носочек, а я тебе песенку спою, ладно? Маленькие мои ножки, бегали по дорожке. Бегали, бегали, убежали к Толику и вышли за него замуж.
– Что-о-о? – открыл рот Иван Вавилович. – Знаешь что, моя дорогая, двух соплежуев в садик я уже не выхожу! Собирайся и иди к Толикиному папке жить.
Отец вспылил, поставил меня на пол, всучил в руки маленькие носочки и ушел курить. Пришлось надевать носки самой.
С этих пор я жутко возненавидела странное слово «гиляка»:
– На гиляка он не психовал, а на Толика, видите ли, психанул. Ишь, какой умный! Ну и ладно, сама в садик выхожусь, там меня Толик в соседней группе ждёт, опять рожицы будет строить и в щечку целовать.
И я запела свою любимую песенку про пяточки.
А ты, папка, ревнуй, ревнуй. Недолог папин век: вырастет дочь большая-пребольшая, убежит далеко-далеко, аж в соседнее село, выйдет замуж и больше не даст тебе свои пяточки: ни покусать, ни погладить, ни поцеловать… Да ты и сам не захочешь – состаришься, скукожишься, вредным станешь, злым, нехорошим. А дочка тоже завредничает и не будет тебя старого вспоминать, а будет помнить тебя молодого, доброго-предоброго, ревнивого!
Дедушкин сундук и новый самовар
Залезла я как-то в старый сундук деда Вавилы. А в сундуке сокровища так и блестели, так и блестели, глаза слепили старинными елочными игрушками! Обрадовалась деточка, оделась и бегом во двор – соседние елочки наряжать. Бегаю туда-сюда: хвать две игрушечки и до ёлки, хвать две игрушечки и до ёлки… Но счастье длилось недолго, выросли из-под земли мама, папа, дед, бабушка и застукали свою дочку-внучку за этим занятием. Встали в кружок у красиво наряженной ёлочки, руками всплескивают, головами качают, ай-я-яйкают и пальцами грозят:
– Ты зачем игрушки у деда украла, может, мама тебе их не покупала?
– Или папа не хлопал по попе?
– Вот девушку и прохлопали: проглядели, не уследили!
– Как-то не так растили?
– И куда же ты, погремушечки волочешь? Потом в дом бежишь и ещё берёшь. Ой, не нравится деду эта затея. И бабушка ложкой огреет.
– А на дворе зима и гуляешь ты долго.
Я попыталась доходчиво объяснить родственничкам, что события текут в правильном русле:
– Не понимаете, это на ёлку! Наряжаю зелёную я красиво, деду с бабой на диво. Удивить хотела маму и тятьку, хоровод устроим на Святки.
А родственники никак не унимаются:
– Да не Святки, доча, начинаются, а февраль на дворе кончается. Уж к Масленице б и наряжала.
Зарыдала маленькая:
– Я не знала!
Родня понемногу начала остывать:
– Ладно, деду шепнем, мол, внучка у нас не воровка, он погладит тебя по головке.
– А бабушка напечет оладий и родителям скажет: дочка у вас, на зависть, хорошая; тащит, правда, чего не положено!
Сильно обиделась я на незаслуженные насмешки взрослого населения острова, насупилась, отдала деду игрушки, которые в руках держала, и пошла в избу. Уселась у наблюдательного пункта – окошка закопченного и принялась диверсионно подглядывать за дальнейшими действиями врагов. Смотрю на них и диву даюсь:
– А чего это они трясущимися руками мои игруньки с елки снимают? Ну, дед с бабой ладно, старенькие уже! А мать с отцом? Совсем уже что ли!
И в окно родне пригрозила своим малюсеньким кулачком:
– Уйду я от вас, плохие вы!
И решила я навсегда убежать из дома. Долго думала и надумала в лес пойти, в теремочке жить со зверюшками разными, уж очень мне полюбилась сказочка «Теремок», которую мама каждый вечер перед сном рассказывала.
В общем, дождалась я, когда родители на работу уйдут и начала собираться: надела шапку, шубу, валенки, свои лыжи широкие и пошла.
Шла я, шла да и заблудилась. Заблудилась, плачу! А вокруг елки, ели, снег и снежинки. Холодно! Вдруг, откуда ни возьмись, выплывает из-за ёлки чужой злой дед на лыжах и спрашивает:
– Чего, красавица, плачешь?
Испугалась я его грозного облика. А ещё больше испугалась рассказывать ему историю про свою родню и игрушки заветные. И соврала:
– Заблудилась я, дедушка, а ведь дел-то совсем ничего было: пошла в лес по грибы да по ягоды.
– Кто ж по грибы зимой ходит, дурочка?
Оглянулась я по сторонам, пожала плечами:
– Не знаю, кто ходит, я, наверное.
– Ну, и чего ты хочешь теперь: домой или грибов?
– И грибов, и ягод, а потом домой, я ведь девушка запасливая!
Вздохнул дед чужой, развёл руками и велел за ним по его лыжне ехать. Ну и фамилию мою не забыл спросить. А я его в ответ спрашиваю строго-строго:
– А ваша как фамилия?
А он мне и отвечает:
– Никак, я злой дух зимы Карачун. Знаешь такого?
– Конечно, знаю, – бурчу я, а сама нихрена не знаю.
Ну еду я за ним, а дед действительно странный, к его спине привязан веревками самый настоящий старый самовар. Я как в этот самовар вперилась, так всю дорогу не отпускала! Дюже он мне понравился: вроде и не большой такой, вроде и не круглый, но с очень смешным носиком. И прям как гипноз на меня какой нашёл, задолбала я чужого деда расспросами про этот необычный предмет. Ну а дед этот добрый оказался (на моего родного совсем непохожий). Он мне всю историю русских самоваров рассказал, а ещё то, что этот самовар он везет на рынок, продавать.
Привез, значит, Карачун меня домой, а дома никого и нет. Обрадовался дед, стал меня расчехлять и байки разные про свой самовар травить. А потом мы стали чай из его самовара пить. И это очень просто оказалось: ведь посудина медная не такая уж и древняя была, а питалась от нашего родного современного электричества. Уговорила я деда подарить мне самовар. Он охотно его оставил в нашем доме, даже как-бы и избавился.
А вскоре пришли родители. Увидели самовар, позеленели. Я им про Карачуна, а они не верят – атеисты вроде как. Я им про то как из дома навсегда ушла, да про деда приблудного и подарок, а они ещё пуще не верят – крестятся, нашего деда с бабкой зовут, те от самовар открещиваются.