Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы

День второй

Даже не знаю, какое сегодня число. Сегодня – второй день пребывания в тюрьме.

Я и не знала, что такая слабая. Вчера я весь день проплакала и только сегодня смогла взять себя в руки и даже немного поела. Не страшно, что я попала в тюрьму. Просто со мной так обошлись впервые. В первый раз в жизни меня отправили в тюрьму за то, что я отказала мужчине! Не могу сказать, что в России мужчины всегда были со мной вежливы, но тюрьмой мне никто никогда не угрожал…

– Как он мог так поступить! – приговаривала Кристина.

Она молодец. Получается, что здесь она из-за меня, но ни разу меня не упрекнула. Я ей за это очень признательна. Но мне вдвойне горько, что и ее приплели к этой истории.

Вчера нас было шесть. Спальных мест всего три, но если лечь вплотную, то умещаются пять, поэтому одна девушка спала на полу. Сегодня двух индонезиек отправили в посольство. Если в Алеппо нет посольства Индонезии, то нам навешали лапши на уши. Я думаю, что наврали, но Кристина считает, что их и правда туда отвезли.

Без скандала не обошлось. Когда тех двух сюда вписывали, то одну охранники уговорили отдать им деньги на хранение. Всего у женщины было сто долларов. Сегодня она просила их обратно, но надзиратели сказали ей, что ни о каких деньгах они не знают. Вот подонки!

Итак, нас осталось четыре. Спать будет просторнее. Обе наши соседки из Эфиопии. Одну зовут Аберраш. Это очень сложное имя, и мы называем ее Мари. Она христианка, ей двадцать один год. Имя второй девушки Зейтуна. Она мусульманка. Около месяца назад она лишилась рассудка и ведет себя странно. Никто не знает из-за чего. То ли от жестокого с ней обращения в тюрьме, то ли потому, что потеряла надежду выйти отсюда.

Обе девушки работали прислугой в богатых домах. Их визы и паспорта давно просрочены. У Мари нет денег на билет домой, а Зейтуна не может ничего о себе толком рассказать, поэтому они уже около четырех месяцев сидят в тюрьме.

Сейчас мне очень стыдно. Во время нашего допроса в полиции в соседней комнате пытали человека. Он громко кричал. На фоне этого мне всего лишь хотелось пить и я требовала у полицейских воды.

Здесь хотя бы никого не пытают. И вообще не очень уж и плохо. Камера просторная, метров тридцать пять квадратных. Высокий потолок, два окна с решетками, одно из которых выбито, а стекло заменено скотчем и пластиком. Второе окно целое, его можно открывать и проветривать комнату. Исписанные на десятке разных языков стены. Есть туалет. Арабский6. Большую часть времени воды нет, поэтому все женщины воняют. Сначала меня тошнило, но сейчас запахи смешались так, что не понятно, от кого именно пахнет – от меня или от соседки.

В дальнем правом углу сложены чемоданы и сумки с нашими вещами. Есть стол с посудой и один стул. На полу слева лежат рядком три матраца и несколько одеял. Так мы спим. Ни о каком постельном белье и речи быть не может. Есть две подушки, но и они без наволочек.

Кормят два раза в день. Иногда можно попросить охранников сделать чай. Готовим мы сами. Продукты и печку приносит охрана.

В то время как в четырехзвездочной гостинице, в которой мы жили два дня, почти никогда не было электричества, здесь оно присутствует круглосуточно. Даже ночью мне в глаз светит зажженная лампочка. А мне очень сложно спать со светом.

Кристине, конечно, еще тяжелее. Мыться холодной водой она не может вообще. Еще неделю назад для нее было немыслимо находиться в комнате более суток с кем-то, кроме ее драгоценных книг. Сейчас же ей приходится делить матрац со мной и еще двумя незнакомками. Спать со светом для нее тоже мучение.

Но все это еще ничего, ко всему можно привыкнуть. Самое ужасное в тюрьме —охранники. Таких жестоких людей я в жизни не видела. Когда нас сюда только привезли, они просмотрели наши вещи и, обнаружив учебники и тетради, сильно расстроились, поняв, что мы не проститутки. По нашим спальным местам они ходят прямо в ботинках. Похотливые взгляды и пошлые шутки надзирателей меня сильно ранят, хотя еще больнее смотреть, как они обращаются с эфиопками. Для арабов чем темнее кожа женщины, тем она некрасивее, поэтому с африканцами арабы вообще не считаются. По десять раз на дню они приходят поиздеваться над нами. Им доставляет удовольствие подразнить Зейтуну, постучать ей чем-нибудь по голове, сказать гадость и посмеяться над ее реакцией.

Я и Кристина – белые, Зейтуна – сумасшедшая. Поэтому грязные носки охранников стирает Мари.

– Ничего, – сказала Кристина. – Когда выпустят этих девушек, мы будем стирать им носки.

Кристина держится молодцом. Я вчера полдня проплакала и полдня проспала, а она очень быстро адаптировалась. Постоянно болтает с Мари или с охранниками, не обращая внимания на издевки. Она хочет добиться встречи с начальником полиции, чтобы рассказать ему о той несправедливости, с которой нам приходится мириться.

Всем охранникам она уже поведала красивую историю, как я отказала сотруднику политической службы безопасности и он сказал, что отвезет меня в пятизвездочный отель, – а отвез в тюрьму.

Последняя фраза почему-то сильно веселила полицейских. Они подробно расспрашивали о Рабиа, и по разговору я поняла, что в этом полицейском участке работает кто-то из родственников мерзавца.

В общем, Кристина у нас как пресс-атташе. Связи с общественностью на ее шее.

Я же стараюсь на полицейских не реагировать. Вчера, когда я плакала, уткнувшись лицом в грязную подушку, надо мной собралась целая толпа надзирателей. Подразнив меня и не увидев никакой реакции, самый главный из них и самый жестокий прямо в ботинках подошел ко мне и попытался повернуть так, чтобы мое опухшее от слез лицо могли увидеть и сфотографировать на телефон его друзья. Он тряс меня за плечи, рвал волосы на голове, тянул за ворот и рукава рубахи, но повернуть не удалось. Через какое-то время он сдался и, конечно, жутко возненавидел меня, но остальные перестали мне вообще что-то говорить.

Телефоны у нас отобрали еще вчера, но мы успели сообщить друзьям в Дамаске, что в тюрьме.

По ночам стреляют и бомбят, но не так сильно, как в Дамаске.

День третий

Сегодня нам дали телефон, и мы снова позвонили в Дамаск. Ахмад, хозяин дома, где мы снимали комнаты, и наш хороший друг, был в полной растерянности. Он очень волновался. Сказал, что пытался поговорить с кем-то из русского посольства, но ему отказали. Тогда я попросила друзей из клуба боевых искусств узнать подробности нашего дела. У некоторых из них есть знакомые в силовых структурах, и мне пообещали помочь. Теперь остается только ждать.

Вчера я писала, что еду дают два раза в день, но я ошиблась. Один раз. Я чувствую себя запертой в комнате собакой, которую плохой хозяин забыл покормить.

Мы не знаем имени начальника нашей охраны, поэтому сами придумали ему прозвище: Товарищ Гадкий.

Эта тюрьма – словно склад никому не нужных людей. Родственники слишком далеко, а у друзей нет нужных связей, чтобы вызволить нас. Никто не может нам помочь. Польского посольства в Сирии нет, а в русском посольстве отказались зарегистрировать мое имя, когда мои арабские друзья пришли туда просить о помощи.

Утешает дружба с нашими сокамерницами, которая крепнет с каждым днем. Они очень милые и добрые. Мари хорошо готовит, а Зейтуна, как мне кажется, понимает по-русски. Она очень красивая, хоть и не знает об этом. У нее темная оливковая кожа, тонкие пальцы с ногтями правильной формы и очень грустный взгляд. Я видела по ее глазам, что она все осознает, издевательства полицейских приносят ей душевные страдания. Именно эта боль, точнее, неспособность Зейтуны скрывать чувства из-за сумасшествия, доставляют нашим мучителям огромное удовольствие.

Дел у полицейских совсем немного, поэтому ее никогда не забывают.

– Ну что, Зейтуна, ты сегодня счастлива, да? – что-то жуя и громко чавкая, спросил один из охранников с довольной усмешкой.

– Я устала, очень устала… – слабым голосом промямлила Зейтуна и отвернулась от него.

– Красавица Зейтуна! Кто в вашей камере самый красивый, а? – не унимался он.

Зейтуна поняла, что ее о чем-то спрашивают, но никак не могла догадаться, что ей нужно ответить.

– У тебя такая светлая красивая кожа, Зейтуна! – Двое полицейских за его спиной громко засмеялись. – Я никогда в жизни не встречал такой красавицы!

– Кто красивее – ты или Катя? – спросил кто-то из полицейских.

– Ты или Катя… – повторила задумчиво Зейтуна.

– Конечно ты! – продолжал охранник, которого мы прозвали Товарищ Одышка. – Я хочу на тебе жениться! Что скажешь?

Все трое давились от смеха. Только четырем заключенным было не смешно.

– А ты, Катя, что скажешь? Зейтуна красивее тебя?

Я ничего не ответила. Глазами свои чувства тоже не показала, иначе над ней издевались бы еще больше, чтобы помучить и меня.

Молчание затянулось, и охранники решили уйти.

– Ты красавица! – сказал Товарищ Одышка Зейтуне, треснул ее журналом по голове, и нас наконец-то оставили в покое.

Я не знаю, что случилось с Зейтуной. Не знаю названия ее болезни. Но она, можно сказать, потеряла саму себя. Ее тело здесь, а сознание как будто отправилось в кругосветное путешествие. О ней так все и говорят:

– Ее разум ушел.

У нее сохранились инстинкты. Она ходит в туалет, в состоянии попросить поесть, я видела, как она плачет. Моется Зейтуна тоже самостоятельно. Видимо, у нее уцелели какие-то обрывки воспоминаний о жизни и работе в арабском доме, потому что она порой долго и затейливо занимается уборкой и постоянно предлагает всем чай и кофе. В остальном она впала в детство. Не понимает, где находится, и не помнит, что с ней случилось. Не может назвать имена своих родителей, иногда забывает, кто она такая, и спрашивает нас об этом. Ей нужен доктор, а не тюрьма.

Мари и я понимаем Зейтуну без слов. По выражению ее лица мы видим, когда она хочет пить и есть. Мари постоянно заботится о больной. Следит, чтобы та не ходила в туалет без тапочек, ела ложкой, а не рукой, подтирает ей слюни.

Я никогда не забуду, как в первый день моего пребывания здесь, когда охранники издевались надо мной, девушки, полные своего горя, молчали, а Зейтуна положила мне руку на плечо и грустно сказала:

– Не плачь…

Я тогда подумала: «Неужели в моем сегодняшнем мире могут сочувствовать только сумасшедшие?»

Наши охранники едят три-четыре раза в день, а мы – один раз. Мари делает им салат и моет за ними посуду. Сегодня после них осталось немного овощей, и Кристина, сидя на корточках и склонившись над тазиком, жадно их доедала. Здесь нас кормят хлебом и либо бургулем, либо рисом. Овощей в рационе заключенных нет, поэтому доктор гуманитарных наук подъедает за необразованными полицейскими.

В этом мире все наоборот. Мари сидит здесь, потому что ее обокрала хозяйка, на которую девушка работала пять лет. Хозяйку звали Муна Битар, большую часть времени она проживала в Халебе7, ее дети учились в Лондоне, а за последние два года эта мадам не доплатила Мари пару тысяч долларов. И вот теперь у девушки нет денег даже на билет домой. Четыре месяца назад она пришла в полицию, чтобы подать заявление на свою хозяйку, и попала в тюрьму. Через неделю заточения один из охранников сказал ей с издевкой (по-другому они просто не умеют), что ее заявление не дошло и никогда не дойдет до суда, так как у мадам Битар большие связи. Вот поэтому Мари в тюрьме, где ее заставляют стирать чужие носки, а ее хозяйка в это время пьет кофе на свободе.

***

Я вдруг перестала есть. Это странно. На свободе я никогда не забывала поесть, но здесь просто не могу даже думать об этом. А сокамерницы на меня доносят.

– Катя сегодня ничего не ела, – сказала Мари Товарищу Черствяку. Охранник окинул меня холодным взглядом и нервно завертел в руках ключи от нашей камеры.

– Катя! Ты знаешь, я ненормальный. Один час хожу добрым, потом час с ума схожу и могу сделать все что угодно. Ты можешь не спать и плакать ночами, мне не жалко, но есть ты будешь, поняла? Свои привычки разбалованной девчонки выкинь, а то запихну тебя в карцер!

Сказав, он вышел из камеры, громко хлопнув дверью. Было очень унизительно делать то, что велел этот мужчина. Да еще такой бестолковый. Но в карцер мне не хотелось, поэтому я через силу запихала в себя пару ложек каши.

День четвертый

Всю ночь, как обычно, горел свет, а днем отключили электричество. Вот нет чтобы наоборот!

Так как не было электричества, мы сидели весь день без чая и без еды. Зато Мари три раза мыла посуду за охранниками. Только вечером дали свет и мы смогли поесть.

Вчера Мари стирала Товарищу Гадкому трусы. Мы с Кристиной целый день гадали, к чему бы это. В результате долгих дебатов и рассуждений сошлись на том, что, скорей всего, у Товарища Гадкого намечается свидание.

– Ну зачем еще мужчине стирать трусы? – Этот вопрос Кристина считала веским доводом в пользу нашей теории.

Сегодня утром Гадкий забрал свое белье, а часа в четыре дня куда-то пропал. Мы с Кристиной ехидно подшучивали над ним между собой. Нам-то он говорит о том, как бережно относится к адатам8, как уважает мнение своих родителей. Много рассказывает, какой он хороший сын и примерный мусульманин.

Вернулся он через несколько часов в наилучшем расположении духа. По шуткам в коридоре мы поняли, что Гадкий и правда был у девушки, и Кристина дала мне пять.

– Интересно, а его девушка знает, кто стирает ему трусы?! – задумчиво сказала она.

Я упала на матрацы и долго хохотала.

Позже, когда он, посвистывая, пришел нас навестить, мы попросили у него мобильники. И он дал!!! Слава, слава женщинам! Они творят чудеса!!!

Я позвонила подруге в Петербург и все ей рассказала. Теперь мои друзья хотя бы узнают, что я сижу в тюрьме, а не валяюсь с пулей в брюхе в сточной канаве.

Потом я позвонила Ахмаду. Он сказал, что мои знакомые из Мухабарата смогли прочитать наше дело. Они передали, что все дело в Евангелии9, которое Кристина дала на допросе человеку из полиции.

Я поверила в эту информацию, потому что моим друзьям в Дамаске никто не мог рассказать, что произошло в той пыльной комнате в здании Службы политической безопасности.

В общем, все очень плохо.

***

Полночи я то бродила по комнате, то сидела на стуле, схватившись за голову. Я полная дура! Нас точно депортируют, теперь у меня не осталось никаких сомнений. Кристина-то, когда вернется домой, будет всем рассказывать в своей церкви, что ей пришлось пережить из-за того, что она дала Евангелие мусульманину.

А я? Что я скажу маме, когда приеду домой? «Мама, прости, мне осталось три месяца до диплома, а меня депортировали, потому что я сидела рядом с Кристиной, когда она дала Евангелие тупому полицейскому»? Это я скажу?

От голода у меня уже кружится голова, а реальность куда-то уплывает. Вот и хорошо. Может быть, через пару дней перестану соображать, где я.

День пятый

Почему мы здесь? Что мы сделали? И нужно ли что-то сделать, чтобы оказаться в тюрьме? В Сирии каждый день гибнут мирные жители. Что сделали они?

Ахмад звонил, плакал и сказал, что нам никто не может помочь. Никто не будет связываться с Политической службой безопасности. Это слишком опасно.

А некоторые говорят, что мы сами во всем виноваты и поэтому нам помогать не надо. И они правы. Мы сами во всем виноваты.

Я не могу есть! Одна мысль о депортации приводит меня в ужас!!! Господи, только не это! Неужели это случится? Неужели это конец?

День шестой

Вот еще бы здесь было что почитать… Но Товарищ Гадкий сказал, что в этой тюрьме есть все, что нужно для жизни, а я просто разбалованная. Сказал, что полицейские меня перевоспитают.

День начался как обычно: с горы грязной посуды после завтрака охранников. У Мари урчало в животе на всю камеру, когда она вылезла из-под теплого одеяла, чтобы помыть их посуду.

Хочется уснуть и проснуться в тот момент, когда нас освободят. Я не знаю, что будет с нами: ждет ли нас тюрьма, депортация или свобода. Но главное, я не знаю, когда это что-то с нами произойдет. Нам никто ничего не говорит. Неизвестность меня убивает. Пусть это срок, но я просто хочу знать о нем. Знать, какой срок и за что.

Мы целыми днями только и делаем, что гадаем о том, что с нами случится. Это бесполезно, но немного успокаивает.

Сегодня я поела. Желудок так уменьшился, что две ложки риса дарят приятное ощущение сытости.

Прошло шесть дней. Охранники все так же издеваются над Зейтуной, Мари бесплатно прислуживает, Кристина флиртует со всеми подряд, я упорно молчу. Меня не трогают, хотя вчера грозили карцером. Мы привыкли. Думаем, что останемся здесь на месяц, а то и больше.

Все слова из своих тетрадей я выучила и теперь, когда мне нечем заняться, читаю послания на стенах. Сотни коротких записок, историй, стихов, пожеланий. В основном на эфиопском и малазийском языках, реже на английском и только одна надпись на русском. Но зато она сделана крупными буквами маркером с металлическим оттенком и отделена от остальных: «Здесь была Светлана, Украина, Луганская обл. Была с 19.06.2010 по 28.06.2010». Справа тем же маркером размашистыми буквами девушка вывела: «Я ЛЮБЛЮ ЖИЗНЬ!»

Я надеюсь, Светлана сейчас наслаждается свободой.

Эта надпись помогает мне не отчаиваться, ведь где-то жизнь есть, где-то она продолжается.

Когда мой взгляд падает на эти слова, мне всегда представляется девушка, собирающая ромашки на зеленом поле под Луганском, и я всегда желаю ей счастья. Я спрашивала себя, почему именно ромашки, но разве не все равно?

Да и черт с ними, с ромашками. Мне плевать, кто оставил эту надпись: проститутка, обманутая жена или домработница. Она сейчас на свободе, ее слова дают мне надежду, что и меня выпустят. Рано или поздно. Инша Аллах!10

Кристина ушла к охране смотреть телевизор. Мне тоже предложили, но я с ними принципиально не вожусь. Лица у них слюнявые, глаза масленые. Ясно, что им надо. Кристина еще не разобралась, что как только они поймут, что переспать с нами не получится, то сразу станут не такими милыми, как сейчас.

Вместо этого я решила сходить в душ – Кристина договорилась, чтобы мне принесли ведро горячей воды. В это время в камеру пришел Товарищ Гадкий и начал издеваться над девушками. Я долго ждала, когда он уйдет, вода остыла, и мне стало холодно.

Гадкий явно не хотел уходить. Не знаю, может, он рассчитывал, что я из душа выйду голой или сумасшедшей, как Зейтуна, и тут же ему отдамся. Но я вышла в одежде и злая.

По блеску в его глазах я поняла, что он хочет со мной пообщаться и что отвязаться от него будет не так просто.

– С легким паром! – начал было он.

Я ничего не ответила в надежде, что он уйдет. Но он начал приставать к Зейтуне, пытаясь плюнуть и попасть в лицо. Зейтуна даже не пыталась увернуться, только вздрагивала и закрывала глаза. Тогда я спросила, что ему надо. Слово за слово, и я ему нахамила, обозвав уродливым дурачиной.

– Ах так! – взбесился он. – Ну ты у меня попляшешь!

С этими словами он вылетел из камеры и громко хлопнул дверью.

– Это тебе за Зейтуну, сука! – сказала я вслух по-русски.

– Сука… – повторила Зейтуна и улыбнулась.

Ночью, когда Кристина и Мари заснули, Зейтуна пошла колобродить. Она начала заполнять все емкости, какие только можно было найти в нашей камере, водой, с которой и было связано ее умопомешательство. Еще два месяца назад она была обыкновенной девушкой с ясным умом. Но однажды она пошла в туалет, чтобы помыться. И сидела там около трех часов. Никто не знал, что там с ней могло такого случиться, но вышла она оттуда уже сумасшедшей.

После того как Мари рассказала нам эту историю, мы старались лишний раз в туалет не заходить, а если уж судьба туда заносила, то никогда там не засиживались.

Я решила помочь Зейтуне, так как чем быстрее во все емкости нальют воды, тем быстрее мы пойдем спать. Было очень приятно подвигаться. Зейтуна даже смеялась. Нам потребовалось около часа, чтобы заполнить все бутылки, чашки, тарелки, кастрюльки и одну сковородку до краев. Ложки, туфли Мари и все недырявые пакетики в нашей камере – тоже.

Мы повеселились от души и немного устали. Правда, в суматохе я прозевала тот момент, когда Зейтуна выкинула полтарелки хумуса11, который остался от ужина нашей охраны и который должен был пойти нам на завтрак. Каким-то волшебным образом тарелка, в которой хумус смирно дожидался своей участи, была вымыта и наполнена водой.

Завтра мне влетит, но сегодняшний замечательный день это уже не испортит.

День седьмой