Однажды в России. Унесенные шквалом 90-х

Она отстранилась, испуганно посмотрела на него.

– Да, Анюта, да! Но я же не для того живу с жаром, сражаюсь против командно-административной системы, чтобы хапануть должность распределителя квартир и обогатиться, они ещё не знают, как её назвать, ещё не думают об этом, для них главное – прийти во власть. А там – гуляй, Вася! Телёнок ещё не родился, а они уже с обухом к нему подступаются. – Сбавил тон. – Я понимаю, далеко не все демократы, не все прорабы перестройки такие хапуги. Но в том дело, Анюта, что я не хочу, понимаешь, не хочу и не желаю участвовать в их карьерной толчее, в том великом хапке, какой они планируют после падения нынешней власти. Бьются за демократию, а всё у них – два пишем, три в уме. Душеразвратно! Душевредительно! Не мой случай, я с ними не в ногу, не могу их ни понять, ни принять, они мне не только чужие, но и чуждые, я воюю во имя демократии, а они от её имени хотят хапануть… Кстати, падение власти уже неизбежно. Пока неясно, в какой форме это произойдёт, только и всего… Теперь всё тебе понятно, Анюта? У меня нет сладких грёз, нет уверенности в завтрашнем дне, и я обязан дождаться поворота в судьбе. Злой рок – это моё семейное, не думать об этом не вправе. Вроде бы всё распрекрасно, лучше некуда, а я панически боюсь, что жизнь выставит астрономический счёт. – С болью воскликнул: – Это самое страшное, самое мучительное: быть во власти обстоятельств! Как бы в разнос всё не пошло да пошло не сделалось. Живу словно на вокзале: тот ли поезд подают, не под откос ли готовят? Какая участь меня ждёт – чёрный день или светлое будущее? Столько жутких вопросов теснится в голове! Пока прояснилось лишь одно: из института уйду, с научной карьерой пока покончено. А там видно будет, надо дождаться завтра.

Она молчала. Но он вдруг увидел, как из её глаз выкатились большие, ему показалось, огромные слёзы.

Это было выше его сил.

Он крепко обхватил её, принялся осыпать поцелуями лицо, чувствуя на губах солоноватый привкус слёз. Вспышка эмоций ударила так сильно, ярко, что он, тоже почти на слезах, чуть ли не зашёлся в крике:

– Анютка! Анютка! Не плачь, не рви моё сердце! Я возьму за горло самого себя, я пойду с ними до конца. Пусть самострел! Но я сделаю всё, чтобы обеспечить благополучие семьи. Всё! Сейчас я окончательно, бесповоротно решил! – На миг умолк. Мелькнула мысль: «Раскаяние и покаяние в одном флаконе!» И громко, горячо воскликнул, вложив в возглас всю гамму переживаний и пониманий, терзавших его, всю умодробительную боль, адресуя этот крик души самому себе: – В огне брода нет! Немедля, на следующей же неделе распишемся. Просто, без ширлихов-манирлихов, Орла с Региной позовём в свидетели – как они нас. А отметим где-нибудь в ресторане. В «Москве»! Рожай, Анютка, рожай. – Сбросил эмоциональный надрыв, с улыбкой добавил: – Предпочтительно сына… Слово короля! Рожай.

Анюта остановилась как вкопанная и посмотрела ему в глаза. Посмотрела так, как никогда прежде. Это был странный взгляд, от него Вальдемар внутренне даже поёжился. Молча взяла его руку в свою. Немного помедлив, твёрдо сказала:

– Вальдемар, я не позволю тебе поступаться принципами.

Он знал, что так называлась громкая скандальная статья Нины Андреевой, вокруг которой кипели страсти и которую демократы, в их числе он сам, считали антиперестроечным манифестом. Разумеется, Анюта вкладывала в эти слова смысл, далёкий от политических соображений, и ему показалось, что её непререкаемый тон, это официальное «Вальдемар» на самом деле были обращены не к нему, а к ней самой. Она тоже не вправе поступаться своими принципами. Но какими?

Они смотрели в глаза друг другу, словно играя в моргалки – кто первым моргнёт. Шестым, десятым чувством Вальдемар ощущал, что в этот момент решаются их судьбы, однако рассудком не понимал этого. Его поражало лишь то, что слишком строга, слишком непривычна была она в те мгновения. Кремень-камень.

Анюта моргнула первой. Она как бы обмякла, с её лица сошло напряжённое выражение, почти гримаса, выдававшая вулкан душевных эмоций. Она даже слегка, сквозь слёзы, вымученно улыбнулась, взяла Вальдемара под руку, прижалась к нему, трогательно, с придыханием сказала:

– Валька, родной, я тебя очень, очень хорошо понимаю. Но такой жертвы принять не могу. После такой жертвы ты уже не будешь самим собой, а мне ты нужен такой, какой есть.

Москва задавала тон.

Арбат стал бурлящей с утра до ночи коммерческо-творческой вольницей. По рыночным ценам или за подаяние здесь рисовали, пели, плясали, играли джаз и состязались в скорости рифмования. Арбат захлестнула волна хлёстко-желчного политического стиха, сбитого наскоро, поэтически беспомощного, частушечно-грубоватого, однако кинжального и даже сокрушительного в оценке мчащихся галопом событий и главенствующих в стране персон.

Пряное арбатское волеизъявление удачно вписывалось в общую предвыборную лихорадку – вокруг диковинных для новых поколений соревновательных выборов народных депутатов вьюгой закружилась митинговая стихия, сбивая с толку здравые умы, сокрушая бешеным словопадом дряблые мозги разинь.

Улица взъярилась. Пёстрая, броская популистская демократия своей бесшабашностью, невиданной обличительной смелостью бросала в дрожь. Толпы, ошалевшие от вседозволенности, с восторгом воздвигали пьедесталы для неведомых ещё вчера кумиров, которые без мандата доверия, на личной харизме, спекулируя сомнительными фактами из своих биографий, взялись говорить от имени народа. Словно розгами, подстёгнутая газетными аншлагами, Улица вздыбилась протестами, беспрепятственно разбушевалась и стала влиятельной силой, не только оказывая влияние на ход перестройки, но и подсказывая вектор её движения, дирижируя расстановкой политических сил в Кремле, требуя дворцовой перетряски.

В этих случайных, легковозбудимых, а подчас экзальтированных людских множествах причудливо перемешались искренние и честные порывы, растерянность далёких от политики обывателей и озлобление, нетерпение тех, кто жаждал скорых перемен, политический карьеризм и тайные умыслы. Такими толпами было легко манипулировать. Огромный, нездоровый процент неуживчивых неудачников, неугомонных всевозрастных искателей приключений и мятущихся юнцов, а особенно неприкаянных душ из подполья больших городов превращал уличную толкучку в сборище зевак, безуспешно пытавшихся выудить правду из этой псевдополитической жижи. Они с поразительной доверчивостью внимали крикливым бездумно-безумным призывам разномастных гапонов и азефов, вольготно проповедовавших Улице. Легковерная, горлопанистая, она была охоча до сенсаций, не умея отличить их от провокаций и принимая безответственность новоявленных кумиров за гражданскую смелость.

Улица превратилась в курок политического ружья, который вот-вот взведут, сняв с предохранителя, и кто держит на нём палец, на кого нацелено это ружьё, можно было только догадываться.

Ещё сильнее баламутили умы лужниковские митинги, возвеличенные прессой. На них собиралась публика посолиднее: жрецы свободных профессий, эмэнэсы из бесчисленных московских НИИ. Но и здесь бросалось в глаза непривычное обилие колоритных бомжей в истоптанных башмаках и причудливых одеяниях, «вольных граждан», бродяче не обременявших себя бытовыми заботами. Со всей страны на перекладных потянулись в столицу нестандартные личности сложных психотипов, влекомые пряной атмосферой стихийных сборищ. Забавно смотрелись рядом с этой неопрятной братией беспечные парочки в обнимку – любопытствующие с запахом сытости, создающие эффект стадности, даже не пытавшиеся вникнуть в речи трибунных ораторов. Здесь же кишмя кишели мелкие дельцы, делавшие свой грошовый бизнес на демократии, продавая листки самиздатовской хроники по рублю за трояк. Под чёрным знаменем кучковались анархо-синдикалисты и прочие любители безначалия, кололи глаза множеством мелких плакатиков демосоциалисты. Невнятного вида личности вели вялый сбор подписей под какими-то обращениями, а заодно и пожертвований неизвестно на какие цели.

Митинговый прибой волнами бился об ограду лужниковского Дворца спорта, а навстречу, поверх этого политического китча и ярмарочного шума, летели металлические, мегафонные голоса ещё вчера неизвестных филозофов и дохторов наук, премудрых и всеблагих ораторов, лишь сегодня утром вынырнувших из безвестности. Щедро делясь воспоминаниями о своём лагерном или тюремном прошлом – злочинный режим, проклятые коммуняки! – эти штукари оголтело, с боевой риторикой взывали к народу от имени народа, стремясь всучить ему политическую «куклу» в обманной перестроечной обёртке, будоража простаков, попавшихся на голый крючок. Начальники государства намеренно отпустили гайку, чтобы из канализации брызнула вонючая жижа.

Москва, где буйствовала Улица, заправляя перестроечной шумихой, задавала тон. А где-то во глубине России – именно России, не Союза – за этой разудалой вольницей внимательно наблюдала Фабрика – заводской люд. Этим людям было не до митингов, затруднённые обстоятельства жизни приковали их к рабочим местам, вынуждая тяжкими трудами, нередко в полторы смены, с «чёрными» субботами, добывать хлеб насущный. Фабрика, выйдя из проходной завода, после смены спешила, торопилась – кто домой, к семье, кто по магазинным очередям, кто по пивным ларькам. Московская Улица буйно самовыражалась, а Фабрика безмолвствовала, с почтением внимая краснобаям Улицы и запоминая имена её пророков, которых каждодневно могучим хором возвеличивали пресса и телевидение. В угаре тех дней Фабрика растерялась, не могла понять, что эта пышная пена перестройки скрывает от её глаз страшный омут, куда её затягивают.

А когда настал день выборов, Фабрика охотно и с превеликими надеждами отдала свой голос лидерам Улицы.

Потом были прямые трансляции с первого Съезда народных депутатов, подробные телеотчёты с заседаний нового Верховного Совета. И эти прилюдные, на глазах народа слушания произвели эффект оглушительный: Фабрика увидела, кто есть кто, мгновенно поняв, как жестоко её обманули.

И шахтёры вышли из забоев – на первые рабочие митинги. Застучали каски на Горбатом мосту около Белого дома.

Но окончательное избавление от морока перестройки случилось тогда, когда Фабрика увидела, сколь отчаянно кумиры Улицы дрались за интересы кооператоров и как без дебатов, словно гладкое льняное семя, проскользнул сквозь депутатское сито закон «О налогообложении фонда оплаты труда госпредприятий», с обидой названный в народе «замораживанием зарплат». Наделённые властью наплевали на обделённых властью.

Тут Фабрика и хватилась: среди народных депутатов почти не было рабочего люда. От Москвы только один – оди-ин! – рабочий! Жестокий урок был усвоен, и Объединённый фронт трудящихся выбросил лозунг о выборах в местные советы по производственным округам – две трети депутатов от заводов и колхозов-совхозов. Прозевав звонок будильника, Фабрика принялась бить в колокола.

Вальдемару казалось, что он в полной мере осознал опасность этого лозунга для дела демократии, когда тайно пробрался на съезд ОФТ в музейной квартире Кирова. Однако теперь выяснилось, что он всё-таки недооценил угрозу.

В один из дней Рыжак, лишь изредка мелькавший в институтских пенатах, но с которым они были на созвоне, заговорщицки сказал:

– Я договорился, тебе выпишут пропуск в Кремль, на Съезд народных депутатов. Завтра в два часа жду у Кутафьей башни, через Троицкий мост пойдём на вечернее заседание. – Весело подмигнул: – Пристроимся в последнем ряду балкона, для гостей – самые престижные места. Сверху видно всё.

В редком для него официальном «прикиде» – тёмно-серый пиджак, белая рубашка, однотонный коричневый галстук – Вальдемар встал на свой наблюдательный пост у Кутафьей башни задолго до назначенного часа. Он впервые, пусть и в гостевом статусе, так приблизился к святилищам верховной власти, и это рождало в нём чувство гордости. Он не хотел ничего упустить, он надеялся на новые впечатления и не ошибся.

На Съезде объявили обеденный перерыв, и некоторые депутаты выходили из Кремля – очевидно, для того чтобы заняться какими-то срочными делами. Вальдемар вглядывался в их лица, на которых, по его мнению, лежала печать глубокой государственной озабоченности, и среди незнакомых лиц разглядел знаменитого артиста Михаила Ульянова. Эта причастность – пусть косвенная – к сонму великих ещё более взбодрила его чувства. А когда они с Рыжаком подошли ко входу во Дворец съездов, где во время перерыва клубилась курящая депутатская публика, он и вовсе оторопел от неожиданности. В толпе народных избранников с микрофоном в руках сновала знаменитая телеведущая программы «Пятое колесо» Бэлла Куркова, чьи острые репортажи он смотрел с особым интересом. Сновала и совала микрофон под нос то одному, то другому депутату, громко требуя: «Как вы относитесь к непотребному рыку генерала Лебедя? Почему молчите? А-а, согласны с нападками на архитектора перестройки Яковлева?» Вальдемар впервые видел, как на самом деле готовят громкие телевизионные сюжеты.

Потом они долго ходили из конца в конец большого вестибюля Дворца съездов. Рыжак разобъяснял ему текущую политическую ситуацию, и Вальдемар понял, почему Дмитрий выбрал для этого разговора именно кулуары съезда народных депутатов. Здесь царили приподнятые настроения, Вальдемар как бы приобщался к высшим перестроечным соображениям и должен был проникнуться особой важностью нового поручения.

– Вальдемар, теперь о главном, – начал Рыжак, когда они обменялись мнениями по части наблюдений и впечатлений. – Ты ездил в Питер на съезд ОФТ и в курсе. Но ребята оказались шустрее, чем мы предполагали. Их ленинградская сходка была прелюдией, настоящий учредительный съезд – обрати внимание, всероссийский! – они наметили в Свердловске, уже разослали приглашения в тридцать городов, готовят мощную политическую акцию по поводу выборов по производственным округам. Допустить этого нельзя! Мы обязаны упредить! – Несколько шагов молчал. – Мне неловко себя нахваливать, но я приложил руку к тому, чтобы заблаговременно подготовиться к их демаршу. Внёс предложение, чтобы за организацию съезда ОФТ взялся народный депутат, свердловский рабочий Шмотьев. Это моя идея. Оказалось, очень прозорливая, я словно в воду глядел. Кстати, он где-то здесь, могу с ним познакомить, да не знаю, нужно ли. – Снова помолчал. – Шмотьев от имени ОФТ обратился в свердловский Облсовпроф с просьбой заказать и оплатить автобусы для оэфтэшных делегатов, забронировать для них номера в гостинице «Свердловск», а через обком партии договорился об аренде Дворца молодёжи, где они хотят проводить заседания. – В очередной раз умолк. – Но Шмотьев – наш человек, – тут же с ударением поправил самого себя, – он стал нашим человеком, мы его подредактировали. Не буду вдаваться в детали, скажу лишь о том, что в Свердловске предстоят крупные события. Повторю: мы обязаны не допустить проведения съезда ОФТ! И в качестве превентивной меры уже назначили заседание Межрегиональной депутатской группы. Именно на дату их съезда. И тоже в Свердловске!

В душе Вальдемара прыгнул зайчик: Рыжак доверил ему гостайну! Да, да, ловкое – возможно, через подкуп – «редактирование» народного депутата из рабочих, ставшего своим для межрегионалов и готового провокационно внедриться в оргкомитет рабочего съезда, – разве сведения о таком мутанте не государственная тайна? Уж он-то знал, что такое «секретно» и «совсекретно», подписку не давал, допуска у него не было, но на спецкафедре в МАИ прослушал лекцию по этому поводу… А подоплёка путешествия Межрегиональной депутатской группы в Свердловск – это и вовсе политические сведения особой важности. Дело приобретало очень серьёзный оборот. Видимо, сейчас Дмитрий раскроет дальнейшие замыслы по торпедированию оэфтэшного сборища. Однако Рыжак закруглился так же внезапно, как начал деловую часть разговора:

– В общем, Вальдемар, ситуация такая. Послезавтра мы с тобой вылетаем в Свердловск. Надвигаются остросюжетные события, и надо быть на месте, чтобы оседлать их. За билеты и гостиницу я заплачу. Не заплачу. А тебе на жратву подкину.

Когда прилетели в Свердловск, там уже буйствовал признанный лидер и идеолог здешних депутатов-демократов Бурбулис. Едва устроились в какую-то заштатную, занюханную гостиничку на Завокзальной улице, Рыжак поймал такси и помчался на встречу с ним. По всему видно, деньги у Дмитрия были, он и командировочными снабдил Вальдемара раза в три щедрее, чем получилось бы через бухгалтерию.

Вечером, потирая руки, рассказывал:

– Бурбулис завтра идёт в обком партии с требованием запретить съезд ОФТ. Он всех там знает, десять лет был завкафедрой общественных наук, создал политический клуб «Дискуссионная трибуна», его обком опекал. А сейчас-то Бурбулис – народный депутат СССР! Думаю, к нему прислушаются. – Как обычно, сделал паузу, и Вальдемар знал, что сейчас Рыжак перескочит на другую мысль. – Но на всякий случай… Как говорится, семечки-то лузгай, да за щекой грецкий орех держи. О том, что мы заготовили на всякий случай, узнаешь завтра. И надеюсь, завтра же мы переедем из этой дыры в гостиницу «Свердловск».

Утром за ними приехал на подержанной «копейке» тщедушный и супервежливый паренёк, назвавшийся полуженским именем Юлий, местный перестроечный активист. Он повёз их в гостиницу «Свердловск», по дороге рассказал, что сегодня ему предстоит встречать народных депутатов из Москвы и Ленинграда, да, конечно, за ними пришлют «Волги», но гостей надлежит принять у трапа, сопроводить к машинам. Долго думали, какие «Волги» присылать – чёрные или белые? Чёрные, они у обкома, а белые – у облсовета, это традиция. Решили всё-таки белые, обком не хочет светиться… А Андрей Дмитриевич Сахаров прилетает завтра, его встречать будут по полной программе, в аэропорт и Геннадий Эдуардович прибудет.

В «Свердловске» они наскоро позавтракали, и Юлий, дежуривший у входа, отвёз Вальдемара во Дворец молодёжи, который надо было подготовить к заседанию Межрегиональной депутатской группы – оборудовать и оснастить телефонами штабное помещение, договориться о своевременной, по графику, доставке питания в буфеты, разумеется, с первосортным меню. Но, как всегда бывает, на месте выяснилось, что решать придётся целую кучу мелких проблем, вплоть до замены в большой штабной комнате части старых стульев и кресел.

В помощь ему придали Василия Никитича Культякова. Среднего роста, с залысиной, очень тучный, он для своих примерно пятидесяти был на удивление подвижен и не отставал от Вальдемара в беге по лестничным маршам. Впрочем, понять, кто кому помогал, было непросто. Никитич – он сам попросил величать его не по имени-отчеству, а со средней степенью уважения – прекрасно знал все местные входы-выходы и подсказывал, куда и к кому обращаться, чтобы решить тот или иной вопрос. Получалось, как в бейсболе: Никитич подбрасывал мяч, а Вальдемар лупил по нему лаптой, при телефонных переговорах с нерасторопными аборигенами ссылаясь на статус москвича, уполномоченного обеспечить заседание Межрегиональной группы народных депутатов СССР.

Никитич носил в кармане пакетик с леденцами наподобие тех, что раньше давали в самолётах, и часто посасывал их, отчего говор его становился невнятным. Это был стойкий, по-видимому, закалённый в боях борец за демократию. В паузах, между делом, он темпераментно, с обилием восклицательных и вопросительных знаков разъяснял, почему выборы по производственным округам абсолютно неприемлемы.

– Во-первых, Вальдемар, в парламенте рабочие и крестьяне не нужны. Хватит! Кухарки вдоволь науправлялись государством, и результат налицо. Принятие законов – дело людей свободных профессий. Во-вторых, заводские, они, по сути, заложники администрации, а самостийники из ОФТ – орудие консервативного партаппарата, убежище для убожества. Ложной лжи ложь! В-третьих, о каком классовом сознании рабочих сегодня говорить? Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Где они, эти «все страны»? На производстве инженеров больше, чем рабочих. Но им тоже на экологию, на городские проблемы плевать, бьются только за свои зарплаты. Новые тред-юнионы! А для территориальных округов как раз эти проблемы главные.

Вальдемар, вместе с Никитичем или без него, как угорелый носился по переходам и этажам Дворца молодёжи, пока кто-то из дворцовой обслуги не поймал его, чтобы сказать:

– Вас срочно просят к телефону. В приёмной директора.

Звонил Рыжак. Равнодушно-спокойным тоном, выдававшим скрытое торжество, спросил:

– Ты видел сегодняшний «Вечерний Свердловск»?

– Что это? – не понял Вальдемар.

– Газета, газета. Зайди к директору, у него наверняка есть экземпляр. Почитай.

То, что Вальдемар увидел в газете, его потрясло. Это было письмо Шмотьева под заголовком «Против такого съезда». В нём говорилось:

«28 июля в газете “Вечерний Свердловск” была опубликована моя заметка “Голосую за фронт трудящихся”. Я писал о том, что побывал в Ленинграде на заседании оргкомитета Объединённого фронта трудящихся. И в то время пришёл к выводу, что опыт Ленинграда нам полезен. Сейчас считаю нужным объяснить свою нынешнюю точку зрения тоже на страницах газеты “Вечерний Свердловск”.

Народные депутаты СССР Уральского региона планируют провести в Свердловске совещание народных депутатов СССР для выработки программы действий на предстоящем Съезде народных депутатов СССР. Но ОФТ, имеющий в своей основе “привлекательную” идеологическую платформу, ведёт деятельную подготовку к проведению в Свердловске в эти же дни учредительного съезда ОФТ России. По моему убеждению, приняв во внимание, что народные депутаты из Ленинграда, Москвы, Свердловска не поддерживают это движение, поняв, что идейные вдохновители фронта заигрывают с рабочим классом, я отказался принимать участие в работе съезда. Считаю, что проведение съезда ОФТ в Свердловске нецелесообразно».

Вальдемар уединился в штабной комнате и ещё раз перечитал письмо. Голова шла кругом. В Москве Рыжак говорил, что совещание МГД в Свердловске нарочно придумали после объявления о съезде ОФТ, а Шмотьев всё выворачивает наизнанку. И вот он, сокрушительный удар. За два дня до съезда! Рассчитали грамотно – чтобы уже не смогли перенести на иную дату или в другой город. Цель достигнута. Но как это согласуется с бесконечными призывами к демократии, честности, свободе? Вспомнил питерского Яснопольского: того тоже не смущала откровенная подтасовка для очернения ОФТ. Но в Питере мы проиграли, ребята учли промах и на сей раз подготовились капитально. ОФТ капут! Но ведь нечестно…

За и против в его сознании перемешались, по очереди обгоняя друг друга. Разум восхищался блистательной победой над идейным противником – нет, бери выше, над врагом. Но в душе теснились сомнения. Поистине: живём умом, переживаем сердцем. Мозг сверлили вспоминания об услышанном в музее-квартире Кирова, и он не мог отрешиться от мысли, что правда у ОФТ всё-таки есть. И вдруг поверх всех за и против его охватила та глухая тоска, на которую он жаловался Анюте. Они схватили ОФТ за горло! Исподтишка, как в тёмной подворотне. Они хотят скинуть эту власть, ОФТ может им помешать, и они не брезгуют ничем, они подкупили Шмотьева – одна фамилия чего стоит! И вслед за этим прозрением вывод: «Но я же знаю, что я для них чужой; они этого не знают, считают меня своим, а я – чужой. Святость и блуд! Я дерусь за идею, а они хапуги, они жаждут личной выгоды. Но они свирепствуют уже не в местном масштабе, как суетливые парни в Доме на набережной, они нацелились править страной. И если они так – слово “так” он словно выкрикнул, хотя рта не раскрывал, – идут во власть, что же они будут вытворять, когда власть захватят? Нет, среди них для меня места не найдётся.

Но что делать? Высказать Рыжаку всё, что я о них думаю, и рвануть в Москву? И что дальше? К тому же он посвятил меня в такие тайны, носитель которых становится для них опасным. А эти ребята, судя по всему, готовы на всё…»

Чувство безысходности, даже безвыходности душило его, словно жуткие объятия анаконды.

Измученный, обессиленный не от беготни по Дворцу молодёжи, а от душевных терзаний, он решил в приступе тоски поймать такси и ехать в гостиницу. Но неожиданно вспомнил о Зое – надо бы пообщаться с её сыном, разузнать кое-что: она говорила, Николай может рассказать такое, о чём в газетах не пишут. В газетах не пишут! Куда уж больше, чем письмо Шмотьева!

Связь в штабе уже наладили, он достал из нагрудного кармана листок с номером телефона, позвонил – его сразу узнали, – сказал, что готов немедленно приехать. По голосу понял: Николай тоже не в себе, видимо, каким-то боком завязан на ОФТ, и, сам не понимая, откуда у него такая прыть, сказал напрямую:

– Ты читал «Вечерний Свердловск»?

Николай сразу всё понял и ответил кратко, одним словом, в котором сполна отразилась необъятная гамма чувств, обуревавших его:

– Сука!

Потом спросил:

– Вы где? Во Дворце молодёжи? Мы почти рядом, на Челюскинцев. Адрес у вас есть? Выйдете из дворца и направо, всего-то метров триста. Ждём.

Стол уже был накрыт. На цветистой клеёнке – это верный признак жизни внатяг – скромные чайные приготовления. Николай по вопросу о «Вечернем Свердловске», видимо, решил, что Вальдемар на их стороне, – его все обманно принимают за своего! – сразу бросился в главную тему: