Дневник. 1893–1909
Маркус, младший брат, занимавший место товарища главноуправляющего Кодификационным отделом и при уничтожении теперь этого отдела назначенный членом Совета[251]. Человек чрезвычайно скромный и даже застенчивый, но преисполненный обширных сведений в области науки права. Разговаривая с ним, я высказал мысль о том, что для меня представляется спорной мысль о необходимости издания Свода законов, вносящего поневоле и некоторую запутанность в произвольность, в формы, а тем самым и в сущность законодательства. В подтверждение правильности этой мысли Маркус сказал мне, что в Кодификационном отделе до сих пор сохранилось предание, будто бы Сперанский при изготовлении Свода законов сочинял статьи и затем приказывал своим подчиненным подыскать под написанную им статью исторические цитаты.
Дервиз, мой товарищ по Училищу правоведения[252], необыкновенно малого роста, но необыкновенно большого ума; прямой, простой, ясный, категорический, заключительный взгляд на все существенное, важное. Без всяких фраз всегда отзывчив на все хорошее, талантливый и в письменном, и в словесном изложении. С отвращением говорит о том, какие порядки заводятся в Государственном совете в видах низкопоклонства пред Государем и людьми, пользующимися его доверием.
Вышнеградский, только что вернувшийся из-за границы. Никогда со мной никаких сношений не имевший, но объезжающий город, чтобы показаться возможно большему числу людей и убедить их, что он полон здоровья и может быть при первой возможности назначен председателем Департамента экономии[253]. С этой целью был и в Гатчине.
Победоносцев. Совсем не тот Победоносцев, который в начале царствования раздавал портфели и после нескольких дней отсутствия в Аничковом дворце слышал от Государя: «Что Вас давно не видать?» Нет, теперь он совсем другой. С желчью говорит о всем, что делается, горько осуждает личный состав министерства и образ действий того, кто их выбирает. Победоносцев как будто удивлен, что после того, как он впал в немилость или по крайней мере лишился прежнего положения, я ни в чем в отношении его не переменился и, вероятно, под этим впечатлением заходит ко мне гораздо чаще прежнего. В один из визитов своих рассказывает мне, что в тот день, когда в Комитете министров докладывалось представление Вита[254] о приобретении в казну железнодорожных линий Главного общества [255], он, Победоносцев, сказал Виту: «Я здесь так давно сижу, что был свидетелем и того, как Московскую дорогу правительство продавало Главному обществу, и того, как объявлено было, что дороги будут строиться казной и принадлежать казне, и того, как вслед за тем частные общества стали строить дороги и покупать их от казны[256]»
Среди всего этого я не схватываю, какое правительство […][257] в этом вопросе оно намеревается держать направление, какой следовать линии[258].
Стоявший возле государственный контролер Филиппов, имеющий обыкновение всегда говорить в смысле угодном сильному, поспешил, хотя и не спрошенный, отвечать: «В этом-то, Константин Петрович, и мудрость правительства, что оно следует линии, хотя и кривой, но изящной».
Победоносцев: «Дай Бог, чтобы по пословице кривая вывезла».
Дурново в прежние времена, когда шла речь о том, чтобы ему попасть в Государственный совет, или когда его представления туда вносились, являвшийся ко мне по несколько раз в неделю, теперь, когда он живет возле меня, в шесть недель приехал один раз. Что за пошлое подобострастное ничтожество, подкупающее тех, кто выше его, своим подобострастием и лакейством.
Ермолов – новый министр государственных имуществ, неглупый и не лишенный образования человек, но всецело поглощенный радостью, что попал на высокий пост, и заботами о том, как бы сохранить такое приятное положение. Рассказывает как образчик регламентации, выведенной Островским в Министерстве государственных имуществ, что он, Ермолов, объезжая нынче летом государственные имущества на юге России, заметил где-то девять ив, у коих высыхали верхушки. Ермолов обратился к сопровождавшему его лесничему с замечанием о том, что верхушки эти следовало бы срезать. Оказалось, что представление о срезании этих верхушек по установленному порядку отправлено в Петербург.
Розенбах. Честный, прямодушный, благородный, израненный в последнюю войну, преисполненный лучших намерений, но весьма мало полезный член Государственного совета.
Князь Голицын[259] (по кличке Гри-Гри). Умный, сметливый, как говорится, себе на уме, толстый, вечно веселый, прегромко рассказывающий истории предпочтительно о себе самом; ловко прошедший из гусарских офицеров в члены Совета, страстный охотник, неутомимый путешественник. На этот раз повествует о своей поездке прошедшим летом на южную часть Сибири[260] и даже отчасти в пределах Китая. Сообщает подробности о Памирском вопросе[261], который много помог ему попасть в Совет[262], о переселенцах[263], о Сибирской железной дороге и так далее. Вообще Голицын охотник до модных вопросов.
Воронцов-Дашков – старинный мой приятель, превосходнейший человек, но не созданный ни для какого административного поста, хотя, разумеется, воображает совсем противное. Проводим вечер вдвоем, и чтобы не затрагивать современных личностей и вопросов, я направляю разговор на события последней войны[264]. Воронцов рассказывает ужасные истории о бездарности наших генералов, в особенности покойного великого князя Николая Николаевича. Немало достается и Банковскому, который был начальником штаба в отряде цесаревича[265].
Великий князь Михаил Николаевич заходит ко мне по преимуществу во дни заседаний Государственного совета. Очень доволен временем, проведенным в Шверине у дочери[266] в обществе сына[267] и морганатической невестки[268], от которой мой великий князь в восхищении. Грустит, что у него нет ни одного женатого сына[269], который мог бы жить с ним и несколько ослабить грустную сторону его одиночества. О Государственном совете и переменах невзрачного свойства, в нем совершающихся, не говорим. Он и равнодушен, и бессилен. Другое дело, приглашение к Государю на охоту или повышение чином одного из сыновей. Такие факты производят большое оживление.
Между другой категорией посетителей приезжает мой двоюродный брат Татищев[270], присутствовавший в качестве журналиста на парижском приеме наших моряков[271].
Рассказывает некрасивые вещи про Моренгейма, который уличен французским правительством в получении денег из панамской кассы[272]по чеку, выданному на имя Раф.[273], то есть Рафаловича[274].
Рибо проговорился об этом в палате[275] и слетел из министерства[276]. Моренгейм требовал от Рибо журнального о содержании сделанного им заявления опровержения. Рибо исполнил желание Моренгейма, который вслед за тем заявил, что не считает себя удовлетворенным, и стал поносить французское правительство и лиц, его составляющих, желая себя оправдать таким образом. Вследствие такого образа действий правительство стало в дурные, почти враждебные отношения к Моренгейму, так что во время угощения наших моряков в Париже у французского правительства постоянно был страх, чтобы Моренгейм не возбудил какого-либо неприятного для французского правительства инцидента.
Великий князь Владимир Александрович, вернувшись из Парижа, где мы за последние годы имели обыкновение встречаться осенью и проводить некоторое время, приезжает завтракать к нам на Большую Морскую[277] во вторник 9 ноября. Он в восхищении от своего путешествия по Испании и на Балеарские острова, очень доволен радушным приемом, оказанным ему в Париже, охотами у герцога Омальского, у Грефюля[278], у Сомье[279] в знаменитом замке Во[280]. В Берлине был он весьма любезно принят германским императором, который не принимает к сердцу оваций нашим морякам во Франции, но весьма недоволен тем, что в самый день входа русской эскадры в Тулон[281] наш Государь в подробности осматривал французское военное судно[282], прибывшее в Копенгаген. Наш Государь объясняет, что совпадение это вышло совершенно случайно, что на просьбу французского капитана осмотреть его судно Государь отвечал, что сделает это при первом удобном случае и исполнил свое обещание, послав из Фреденсборга в Копенгаген к обедне[283]. Судно было действительно интересно для […][284], потому что было построено с применением всех наипоследнейших изображений и усовершенствований.
При этом Владимир Александрович рассказывает, что Государь ему сообщал о письме, полученном из Америки от какого-то поселившегося там серба, который пишет, что рядом с его деревенским домом русские эмигранты, коих он поименовывает, делают над разными животными пробы действия вновь изобретенных ими бомб, чрезвычайно разрушительных и вместе с тем малообъемистых.
В разговоре с Владимиром Александровичем предваряю его о вновь вышедшей в Лондоне брошюре под заглавием «Конституция графа Лорис-Меликова»[285], в которой напечатано письмо, полученное великим князем от Государя по поводу знаменитого манифеста, вызвавшего отставку Лориса, Милютина и Абазы.
Великий князь отвечает, что письмо такого содержания он действительно получил, но никогда никому не показывал, и письмо это, как все письма от Государя, хранится у него в особом портфеле.
Вслед за тем великий князь присылает мне подлинник этого письма, вот его содержание:
«Гатчина 27 апреля
1881 г.
Посылаю тебе, любезный Владимир, мной одобренный проект манифеста; я желаю, чтобы вышел 29 апреля, в день приезда моего в столицу. Я давно долго[286] об этом думал, но многие отсоветовали, и министры все обещали мне своими действиями заменить манифест, но так как я не могу добиться никаких решительных действий от них, а, между прочим, шатание умов продолжается все более и более, и многие ждут чего-то необыкновенного, то я решился обратиться к К.П. Победоносцеву составить мне проект манифеста, в котором бы высказано было ясно, какое направление делам желаю я дать и что никогда не допущу ограничения самодержавной власти, которую нахожу нужной и полезной России. Кажется, манифест составлен очень хорошо; он был вполне одобрен графом С. Г. Строгановым, который тоже нашел своевременность подобного акта. Сегодня я лично прочел манифест А. В. Адлербергу, который тоже вполне одобрил его, и так, дай Бог, в добрый час!
Сегодня имел объяснение с графом А. В. Адлебергом, результатом которого было, что он просится сам оставить место министра. Несмотря на то, что он очень грустен, но все объяснение и весь разговор был самый дружественный, и расстались друзьями. Решили так, что он останется до выбора мной нового министра и до окончания им всех дел по завещанию Папа. При личном с тобой свидании передам все подробности и мои намерения.
До свиданья, Твой брат Саша
Пришли мне обратно проект».
В брошюре Лорис-Меликова второй части письма не существует, а первая изложена с некоторыми изменениями и перемещениями слов, как будто передавал содержание письма кто-нибудь на память, не имея под глазами оригинала[287]. Великий князь не понимает, как могло письмо это попасть в печать, когда со дня получения оно не выходило из ящика письменного стола.
Ноябрь
14 ноября. Обычный прием в Аничковом дворце по случаю дня рождения императрицы[288]. Сегодня в церкви наверху[289], во время коего поздравители собираются в залах. После обедни открываются двери большой гостиной, у которых стоит императрица, а возле нее император. Поодиночке к ней подходят и целуют руку сначала статс-дамы, жены, адъютанты Государя, когда он был наследником, гофмейстерины и фрейлины великих княгинь, потом члены Государственного совета, первые чины двора, государева свита, офицеры Кавалергардского[290], Гатчинского Кирасирского[291] полков и Гвардейского экипажа[292], в коих императрица состоит шефом[293]; после поздравления завтрак за круглыми столами при оглушительной музыке придворного оркестра; после завтрака прием (cercle[294]) в смежном зале, причем, Их Величества обходят присутствующих и расточают (не слишком) любезные присутствующим слова. Все оканчивается около 2-х часов.
22 ноября. Понедельник. Заслуживающее остаться памятным заседание общего собрания Государственного совета.
Слушается дело[295] по представлению министра внутренних дел о признании неотчуждаемой крестьянской надельной земли[296]. Представление это сделано было первоначально графом Толстым[297], но покуда я был государственным секретарем, я не давал хода этому представлению, находя в нем выражение идей современного государственного социализма. Дурново по глупости своей не понял этой стороны дела и, надеясь понравиться, продолжая начинания Толстого, внес это дело снова на рассмотрение Совета. В соединенных департаментах[298] признали единогласно необходимым учредить комиссию, которая рассмотрела бы многочисленные законодательные исправления, необходимые по отношению к крестьянскому быту, но вместе с тем единогласно признали невозможным и разорительным для населения допустить отчуждение крестьянских земель исключительно в пользу односельчан. Вместо того предложено установить, что отчуждение крестьянской земли может быть производимо в пользу лиц крестьянского сословия вообще. По этому вопросу произошло разногласие: многие, в том числе и я, доказывали, что таким образом будет запрещено покупать крестьянскую надельную землю дворянам и потомственным почетным гражданам, что всякий мещанин, всякий купец сохранят право покупки крестьянской земли. Делаясь по преимуществу теми кулаками, коих законодательство хочет избегнуть. Дурново и его союзники, или, скорее, потакатели, от сего потакания великие блага ожидающи, упорно и без всяких объяснений стояли на том, чтобы представление министра было утверждено. Точно так же произошло разногласие о праве крестьян закладывать свои земли, и в особенности сильно спорили о предложении министра внутренних дел уничтожить 165 статью[299] крестьянского положения[300], по которой с 1861 года разрешается крестьянам получать в собственность свой надельный участок по внесении причитающейся на участок этот выкупной суммы[301].
В общем собрании заседание началось[302] с того, что министр внутренних дел высказал несколько общих мест, как опасно обезземеление крестьян и распространение у нас земельного пролетариата. Потом министр финансов Витте, человек очень умный, но лишенный и первоначальных, и всяких государственных сведений, с невероятным нахальством отстаивал во что бы то ни стало мнение Дурново, потому что считает его сильным у Государя. В речи своей Витте говорил, что понятия о праве собственности, находящейся в Своде законов, составляют лишь остаток устаревших учебников римского права; что право собственности одно для частных лиц, а другое для государства в отношении частных лиц, что земля может быть отдана во владение, как это существует в казацком войске[303] и т. п.
По соглашению между членами меньшинства прежде всех должен был говорить Бунге, написавший прекрасную по этому делу записку, но он захворал, и с нашей стороны огонь открыл генерал Рооп, с большой энергией настаивавший на том, что подобными мерами подрывается доверие народа к правительству, к словам государева при освобождении крестьян манифеста.
После Роопа говорил я по общему вопросу о неотчуждаемости, речь моя была следующего содержания:
«Ваше Императорское Высочество[304]. Испрашивая разрешение представить соображения относительно подлежащего рассмотрению разномыслия касательно предлагаемой министром внутренних дел меры – установления неотчуждаемости крестьянской земли, – я прежде всего полагаю необходимым выяснить то значение, которое должно быть за этим мероприятием признано.
Есть ли это окончательный закон, изменяющий строй экономической и хозяйственной жизни крестьянского населения?
Или это временная мера впредь до устранения той обильной неурядицы, которая накопилась в крестьянской среде в продолжение тридцати трех лет, протекших со дня освобождения?
Или, наконец, не есть ли это провозглашение принципа для дальнейшей реформы, для направления ее в ту или другую сторону.
Последнего предположения я бы не сделал, если бы не читал на двенадцатой странице журнала комиссии, труды коей легли в основу рассматриваемого представления, что при настоящем положении вопроса неотчуждаемость может быть признана лишь как принцип, долженствующий служить исходной точкой предстоящих по этому предмету законодательных работ.
Такой взгляд, конечно, имеет значение, но так как я думаю, что задача законодательства заключается в том, чтобы установлять правила, а провозглашение принципов входит в область науки и литературы, то я и счел нужным выяснить могущее возникнуть по сему предмету недоразумение, чтобы затем, не возвращаясь более ни к каким принципам, остановить внимание собрания на проектируемом законодательном мероприятии.
Приступая к обсуждению того сомнения, временное ли сегодня издается мероприятие или утверждается окончательный закон, я нахожу основания этому сомнению в том, что министр внутренних дел в представлении своем 22 февраля 1891 года полагал нужным: а) впредь до признаваемого им необходимым пересмотра приостановить действие некоторых статей положения и б) подчинить отчуждение крестьянских земель некоторым временным правилам.
Очевидно, что министр внутренних дел предполагал установить лишь временный порядок, между тем как во мнении большинства членов категорически говорится: в изменение и дополнение подлежащих узаконений постановить следующее правило. Следовательно, без всякого о том в Соединенных департаментах обсуждения то, что предположено было ввести временно, вводится окончательно, навсегда, без всякой оговорки.
Итак, сегодня обсуждается закон, долженствующий получить значение окончательного.
Но как же поступит та комиссия[305], о возникновении коей высказывается единодушное желание? Достаточно ли Государственный совет убежден в непогрешимости этого принципа, чтобы сегодня связать руки комиссии во всем ходе ее работ без ближайшего ознакомления с тем, в чем работы эти будут заключаться?
Но, скажут мне, комиссия может, не стесняясь правилом о неотчуждаемости, постановлять, что захочет. Это значило бы допустить, что аграрное, поземельное законодательство может подлежать частым в форме ли временной меры или постоянного закона изменениям. Такой взгляд представляется мне в известной мере опасным.
Итак, в сегодняшнем заседании рассматривается окончательный закон о неотчуждаемости крестьянской земли без всякого соображения с другими вопросами, касающимися политического и экономического строя крестьянской жизни.
Какие же представляются главные поводы к такой спешности, к такому изолированию, выделению исключительно этого вопроса? 1) то, что площадь владеемой крестьянами земли тает, 2) что подобная мера предотвратит пролетариат.
Не стану повторять цифр, столь красноречиво изложенных в записке председателя Комитета[306], но не могу на основании его же авторитета не прибавить, что, покуда площадь крестьянского землевладения увеличивалась, дворяне из семидесяти семи миллионов десятин владеемой ими земли утратили двадцать два миллиона. Значительное количество этой земли, конечно, перешло к крестьянам. Сколько именно, это мы бы узнали, если бы комиссия, изготовлявшая настоящий проект, не отказалась запросить нотариусов о количестве купленной крестьянами помимо Дворянского банка дворянской земли.
Второе[307] основание настоящего проекта – надежда, что поземельный пролетариат будет предотвращен. Но, не вдаваясь в подробное рассмотрение, насколько такая надежда основательна, довольно остановиться на том, что в 1858 году Россия считала семьдесят пять миллионов жителей, а ныне насчитывает до ста двадцати. Если через тридцать пять лет прирост населения умножится еще на шестьдесят процентов и дойдет до ста девяносто миллионов, а земельная площадь останется все та же, то каким же образом избегнуть того неудобства, что для части населения не хватит материала к земледельческому труду? Да и что такое пролетарий? Человек, не имеющий средств к жизни за недостатком поприща, на котором мог бы трудиться. В России нет и еще долго не будет поприща, которое не нуждалось бы в тружениках. Дело в том, чтобы люди приучались думать, что труд есть закон жизни и что жить надо своим, а не чужим достоянием.
Господин министр внутренних дел заявил, что вопрос о неотчуждаемости имеет важность потому, что число бывших помещичьих крестьян увеличилось с 1861 года по настоящее время с семнадцати до двадцати трех миллионов.
Ваше Императорское Высочество, да не выйдут слова сии за двери этого собрания, потому что смысл их, хотя и в другой форме, повторяется повсюду крестьянским населением. Мне не раз доводилось слышать в деревне, что в 1861 году у отца был один надел, а теперь «народилось четыре сына, так и земли надо дать вчетверо»[308]. На вопрос же мой, откуда взять землю, ответ был всегда одинаков: «Коли царь прикажет, так земля будет».
Не стану повторять всех остальных доводов, изложенных в мнении меньшинства и касающихся основной мысли проекта, перейду к тексту окончательного заключения, который по содержанию своему представляется совершенно иным, чем первоначальные министра внутренних дел предположения.
Признаюсь, я очень сочувственно отношусь к мысли, служившей точкой отправления первоначального проекта. В чем заключалась эта
мысль? В том, чтобы по возможности сохранить на землях живущее на них земледельческое население. С землевладением связаны многие гораздо более возвышенные, чем съестные только, интересы. Угол земли, на котором человек родился, остается навсегда дорог ему, особенно когда к этому присоединяются воспоминания ранней молодости, впечатления возмужалого труда, уважения к мудрым заветам прародителей; все это сливается в одну гармоническую ноту любви к родной земле – первому основанию любви к Отечеству, той любви, которой сильна Россия, той любви, которая выручала ее в годины великих бедствий.
К сожалению, первоначальный проект министра внутренних дел признан единогласно угрожающим разорением крестьянству, а где разорение и нищета, Ваше Высочество, там нередко умолкают лучшие человеческие чувства.
И вот, первоначальный проект совершенно изменился. За невозможностью сохранить землю исключительно для тех, кто на ней живет ныне, решено ограничить право отчуждения исключительно лицами крестьянского сословия; но ведь к крестьянству могут приписываться и мещане, и купцы, следовательно, проектируемый закон в теперешнем его виде не есть более закон о неотчуждаемости, а лишь закон о воспрещении дворянам и потомственным гражданам покупать крестьянские земли. Появится мещанин из какого-нибудь отдаленного городишка, крестьянину говорят: ты можешь продать ему землю; придет купец, нажившийся в соседнем торговом центре, – то же самое; но пожелает помещик в видах улучшения хозяйства устройства какого-нибудь завода, дающего заработок населению, приобрести клочок земли, крестьянин должен отказать помещику в продаже: помещик исключительно угрожающий разорением крестьянину человек. Помещик отдал за дешевую цену свою землю при освобождении крестьян, помещик в качестве посредника устраивал крестьянскую жизнь на первых порах после освобождения, помещик в обязанности земского начальника, уездного предводителя продолжает служить прежде всего на пользу крестьян. Все равно, крестьянин, ты его одного опасайся!
Не проведет ли такой закон между двумя сословиями борозду недоверия, которая может превратиться в ров враждебности?
Независимо от общих этих сомнений самая редакция проектированного правила возбуждает много вопросов. Распространяется ли правило это на участки, выделенные и приобретенные в полную собственность по статье 165? Запрещается ли участки, о которых говорится в проекте, продавать только в целом их составе или даже по частям?
Наконец, указывают на необходимость поставить выкуп надельной земли в зависимости от согласия общества. Но в какой форме согласие это должно выражаться? Об этом в проекте не упоминается. Кроме того, остается неизвестным, в каких отношениях к общине будут состоять пришлые члены – покупщики надельных участков, какие им предоставляются права и какие на них налагаются обязанности? Не разъясняя этих вопросов, обсуждаемый законопроект производит впечатление чего-то отрывочного, неопределенного. В зависимости от этого он, в случае его утверждения, неминуемо должен повести к недоразумениям, всегда нежелательным в среде аграрных вопросов.
В виду всех этих соображений я полагал бы не установлять ныне никаких временных мер по обсуждаемому вопросу, а представить разрешение его проектируемой комиссии по пересмотру крестьянского законодательства».
Дурново, имея в кармане высочайшее утверждение своего мнения, не счел нужным отвечать мне единое слово. За него говорил вроде наемного адвоката Витте. Он сказал, что я напрасно опасаюсь за будущность дворянства, что он, Витте, ручается, что от этого нового закона дворянство никаких потерь не понесет. Что, впрочем, министры, отстаивающие проект, нисколько не противники дворянства, а готовы немедленно вслед за тем написать закон для улучшения быта дворянства.