Огонь каждому свой
Но недолго безмолвствовал разорённый народ. Пиная пустые черепки, он прогнал чиновников из Неаполя, и водворил своим вождём простого рыбака Мазаньелло, который правил их государством целых двенадцать дней. Пока власти, наконец не усыпили бдительность восставших своими обещаниями и даже клятвами. Но, как известно «Слова о братстве и любви имеют разный толк у тех, кто носит грубый лён и надевает шёлк…». И, если простолюдин имеет привычку хранить клятву, данную господину, то господин считает себя в нужный момент свободным от любых обещаний своему рабу. Так же случилось и в Англии в 1381 году, когда такими же лживыми обещаниями было повержено восстание Уота Тайлера, а сам Тайлер убит.
Но здесь, в Неаполе пришедшим легатам удалось убедить народ в безумстве Мазаньелло! Ещё один великолепный трюк, который не раз повторится в истории! Толпа ненавидит безумцев и калек. Это в её природе. Это в природе страха и ненависти к ужасному. Мазаньелло растерзали – голову посадили на пику, а тело бросили в грязь. Джованни Бруно видел и такое. Но на войне враги говорят на другом языке, а здесь…
Народ опомнился и похоронил своего вождя. Но было уже поздно. Похороны были торжественны: 550 священников и 80 тысяч безродного народа, который без вождя – уже никто. И некий герцог убедил всех сложить оружие, а после разбомбил и разграбил город. Так, что все разбежались. «Chi nasce asino non pu; morire cavallo» – «Родившийся ослом не умрёт лошадью», – говорят итальянцы.
Уже много позже так же восхищался своей Нолой и Филиппо.
– Ах, Нола, Нола! Вернуться бы снова к тебе, в наше беззаботное детство, где всё так удивительно и прекрасно: храмы, дворцы, грозный, но безобидный вид Везувия. И ты ещё не знаешь, что когда-то сюда приезжали Августы только лишь чтобы здесь умереть! Неужели здесь умирается так легко? А найденные черепки расписных сосудов – следы эпох столь древних, что уму непостижимо! Казалось, что мира библейского ещё не было, а Нола уже существовала!
Там я рос, набирался мудрости, и долгие дни проводил со своим старшим другом Николантонио в наших детских играх. Мы часто беседовали на развалинах древнего амфитеатра. Уже тогда он говорил «что ему казалось иррациональным, что тела намного больше, чем земля и пространства между центром земли и Луной должны состоять из праздного огня, а не из всевозможных элементов, растений, животных и людей». Хотя, Филолай считал иначе. Но, Бог с ними! О! это было самое прекрасное время на Земле! И поэтому уже тогда нас начали готовить ко встрече с раем. Антонио пошёл изучать медицину, а я… меня сделали монахом августинского монастыря Сан Доминико Маджоре. Вскоре наши пути разошлись, как расходятся звёзды и планеты в бесконечной Вселенной.
Раз в год, в июне, Нолу наполняли толпы жителей с букетами лилий и свечами в руках. Это был праздник «Феста деи Джили» – дань жителей Нолы своему спасителю – Святому Паолину Ноланскому. Мы, как и все, с другом носили такие букеты и клали их к подножию памятника. Пока ты мал – мир заключается в твоём кругозоре: мать, отец, лилии, камни, горы, храмы, капеллы, поющие ангельские хоры. Всё завораживает тебя. Диндириндин! Но взрослея, ты начинаешь проникать в суть вещей, и ширится твой кругозор. Понимая мелочи, ты начинаешь видеть большое.
Мы часто смотрели в ночное небо, и оно завораживало нас своей необъятной загадочностью. Но любому юношескому романтизму рано или поздно приходит конец. Мой отец был солдатом, и повидав много насилия, желал, чтобы я посвятил себя служению Богу. Николантонио мечтал стать печатником! Как были прекрасны и завораживающи книги, которые я видел в детстве. Я гладил их переплёт, всматривался в загадочные буквы, разглядывал иллюстрации. И уже тогда во мне просыпалась жажда познания.
Передо мной проплывали книги Августина «О граде божием», «Божественная комедия «Данте» с её пугающими иллюстрациями путешествия в ад, «Триумфы» Петрарки, «Неистовый Роланд» Ариосто, Сочинения Аристотеля, «Гипнеротомахии Полифила» Колонны. И я уже мечтал стать философом, окунувшись во всю эту невидимую, но бурлящую жизнь – писать, думать, мечтать о чём-то прекрасном, великом, солнечном! Казалось, что так оно и будет. Каково же было моё разочарование, когда в одиннадцать лет меня отдали на обучение в частную школу Неаполя. И в этом же году меня поразило известие: был издан Index Librorum Prohibitorum. Папский индекс запрещённых книг закрывал окна и двери свободомыслия. В детстве своём я видел, как дерутся муравьи за свою жизнь, за жизнь своего муравейника, и я думал – как они, такие маленькие способны бросать себя в жертву врагу в десятки раз больше их самих, погибать без сожаления ради других? А потом мне приходили на ум стихи Петрарки, и, глядя в ночное небо, на бесчисленные звёзды, я повторял его строки:
…Блаженный свет небес погас,
Что был поддержкой прежней жизни,
Ты гол и беден в новый путь,
Идёшь, не ведая друзей,
Но тем уверенней твой дух
Твою всегда пусть держит спину* (перевод – автор А. С.)
Но в одиннадцать своих лет я был очень далёк от таких знаний, и старался быть прилежным учеником. Я думал, что истины, которыми меня наполняли учителя – самые настоящие. Но всё нарушилось как-то вдруг, когда я увидел на площади груду сваленных книг, тех самых, что я когда-то листал. Их поглощал огонь, который так рьяно поддерживали мои будущие братья по монашеству.
–– Что они делают? Это же книги! Зачем они их сжигают?
–– На всё воля божья, поверь, Филиппо! Ты ещё мал, чтобы это понять. Папский эдикт объявил эти книги вредными для добрых католиков. Они противоречат Евангелию и вселяют в души людей сомнения в вере.
Но тогда это не расстроило меня. Возможно, – подумал я, – это так и надо. Единственный автор, чьи книги были тогда не тронуты, был Аристотель. Для них он был слишком умён. Но придёт время, уж поверьте мне, они возьмутся и за него!
–– О чём ты там шепчешь, Бруно? Неужто заучиваешь «Отче наш»? Идём, урок начинается.
Прилежность и проницательность были моими характерными чертами…
Глава 3. Неаполь 1565 год
Которая повествует о становлении монаха Джордано из послушника Филиппо.
Своды Капеллы завораживали своими причудливыми красками. Колорита добавляло яркое Солнце, проникающее своими лучами сквозь разноцветную мозаику стекла с ангелами и фигурой Христа. Так и хотелось смотреть всё время вверх, как будто поднимаясь за взглядом выше к небесам, ко всей этой неописуемой красоте, под звуки прекрасного мужского хора, который проникновенно исполнял «Credo in Unum Deum». Нет, вы должны это послушать! Музыка великолепно передаёт фактуру бытия: «Patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium», – продолжает хор. Казалось, что это поют сами ангелы. Сердце взволнованно стучало, ведь это была первая ступень, за которой бог весть что ещё откроется.
–– Послушник Филиппо принимается в монахи Доминиканского монастыря лета 1565 года от Рождества Христова, и нарекается отныне именем Джордано. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Настоятель громко произносил слова, и они отражались под высоким сводом купола Капеллы. Новоиспечённому монаху тогда едва исполнилось 17 лет. С 11 лет он изучал литературу, логику, диалектику, и вот уже два года, как был послушником монастыря Святого Доминика. Он не питал презрения к свету, как столетием ранее это проповедовал Савонарола, келью которого ему показывали в этом монастыре. Наоборот, он дышал этим светом, стремился к нему. Свет был для юноши духовной пищей. Келья его представляла собой, как и у всех монахов образец крайней аскезы: жёсткая лавка, стол, табурет, узкое окно, над входом висело серебряное распятие, почерневшее уже от копоти свеч.
С тех пор, как он перешёл в постриг, устав и внутренний распорядок монастыря должны были стать для него законом. Джордано помнил, как на одном из уроков навёл на себя гнев учителя, святого Отца Николло за то, что усомнился в Таинстве Пресуществления. Ему было тогда ещё 15…
–– Филиппо, – позвал его Джинно, – идём скорей, сейчас начнётся урок богословия, я видел, как учитель Фабрицио прошёл, тяжело ударяя своим посохом.
Филиппо оторвался от чтения книги. Это была его любимая – Николай Коперник «О вращении небесных сфер». Он никак не мог отвязаться от последних прочитанных слов: «По-видимому, тяжесть есть нечто иное, как естественное стремление, которым Творец Вселенной одарил все частицы, а именно – соединяться в одно общее целое, образуя тела шаровидной формы. Вероятно, так же и то, что Солнце, Луна и прочие планеты одарены таким же свойством…»
Он отодвинул камень в стене кельи и в образовавшуюся нишу сунул книгу, и, задвинув его обратно, побежал на урок, захватив листы для записей.
Выскочив во двор, он увидел яркое Солнце и капли от прошедшего дождя. Как они искрились и переливались, и какими шаровидными казались ему! Правда – это то, что подтверждается опытом, – подумал Бруно.
Послушники уже расселись за партами, последним на цыпочках в аудиторию вошёл Филиппо, и только он сел, как Фабрицио начал свой урок.
–– Прошу вас всех встать, и помолиться.
Ученики встали и хором заголосили:
«Исповедую Богу всемогущему, Блаженой приснодеве Марии, Блаженному Михаилу Архангелу, Блаженному Иоанну Крестителю, Святым Апостолам Петру и Павлу, Блаженному отцу Бенедикту, Всем святым и тебе, отче, Что я согрешил много мыслью, словом и делом: Моя вина, моя вина, моя величайшая вина. Поэтому прошу блаженную приснодеву Марию, Блаженного Михаила Архангела, Блаженного Иоанна Крестителя, Святых Апостолов Петра и Павла, Блаженному отцу Бенедикту, Всех святых и тебя, отче, Молитесь за меня Господу Богу нашему. Помилуй, нас, Господи Помилуй нас, Господи» *
Последние фразы учитель требовал, чтобы произносились с особой торжественностью, – «иначе, – говорил он, – Господь не услышит вас».
–– Садитесь. Тема сегодняшнего урока «Пресуществление». Важным источником для принятия душой этого таинства каждым католиком является трактат Фомы Аквинского «Сумма теологии».
Фабрицио открыл учебник и громко заголосил:
–– «Нет никакого иного способа, через который Тело Христово могло бы появиться в таинстве, кроме превращения хлеба в тело. Итак, если что-то произошло через превращение, это уже не то, чем оно было до этого. Действительность тела Христова в таинстве требует, чтобы вещества хлеба уже не было после освещения» Священный обряд, – продолжал учитель, – который превращает хлеб и вино в тело и кровь Христа, называется – Евхрастия. Вкушение этого хлеба и вина позволяет христианину соединиться с Богом во Христе. Открываем Евангелие от Марка 14:22-24: «И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: примите, ядите, сие есть тело моё» таинство сие совершается только в Храме, только Епископом вовремя Евхрастической молитвы…
Тут Филиппо достал из сумки кусок хлеба, и дождавшись паузы учителя сказал:
–– Вот освящённый хлеб, я его сохранил случайно, забыв про него. Но он ничуть не изменился после его освящения, только со временем немного усох. Где тут можно разглядеть Тело Христа?
–– Встаньте, послушник. С каких слов должно начинаться предложение?
–– Magister dixit – Учитель говорит…
–– Правильно! Ученик не должен сомневаться в том, что принято Святыми Отцами за истину. Во всём есть видимые и невидимые субстанции. В Тело Христово превращается лишь Евхрастия субстанции хлеба, а вторичная сущность – акциденция, остаётся прежней, это сам хлеб. Это и означает «Не хлебом единым».
–– Как же мы можем это познать, если невозможно сие ни увидеть, ни пощупать. Неужели всё вечно будет держаться на авторитете Святых Отцов? Вот, Николай Коперник говорил, что все тела от Бога обладают притяжением друг к другу и вместе образуют сферы и шарообразные формы, и я видел это сегодня во дворе – каждая капля воды стремилась принять форму шара…
–– Бруно, – раздался голос с задней парты, – а девственность своей Софии ты тоже на опыте будешь проверять?
И весь класс залился смехом
– Неправда! – защищался юноша, – у нас Платоническая любовь!
– Цыц всем! – Гаркнул учитель Фабрицио, – сквернословы! Вот сойдёт на вас грешных геенна огненная!
Филиппо выбежал из класса.
– Вот ещё! И они туда же! А метят в святые, и наверняка попадут в них!
Он вбежал в келью и снял висевшие на стенах иконы святых. И тут взор его остановился на Распятии:
– Вот Он – единственный Царь Царей, Властитель мира и Вселенной! Я поклоняюсь только ему!
За Софию было не стыдно. Ведь была же у Данте Беатриче! И его София будет чиста и невинна, а любовь их будет не иначе, как платоническая… Горько зарыдав, он не заметил, как заснул у себя в келье…
Очнувшись, Бруно вспомнил, как на столе учителя однажды прочитал школьную инструкцию:
«За студентами надо установить тщательный надзор… студенты не должны изучать языческие, философские книги, предаваться светским наукам и теми искусствами, которые называют свободными…». Но всё запретное притягивает ещё больше. Книги читались, прятались в укромных местах, и делились ими с немногими. Напускное благочиние, в которое облачались некоторые молодые ревнивцы устава и правил, скрывало, порой обычную зависть к не таким, к более развитым и умным. Но что вырастет за спиной – горб или крылья, зависит не от учения, а от самого человека…
Глава 4. Доктор теософии
Из коей становится ясно о том, как монах Джордано Бруно, готовый уже стать Доктором Теологии, вынужден бежать из монастыря. Рим. Папская резиденция. 1575 год
Под сводами Сикстинской капеллы звучал один из прекраснейших псалмов Давида Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam. Были предутренние сумерки, и случайно заглянувшему сюда прохожему показалось бы, что ангельские голоса пробираются в саму его душу. И это пронзительное ДО третьей октавы на 3:52 A Sei Voci, Bernard Fabre-Garrus проникает в самые её глубины. И он кричит: послушайте, послушайте! И хочет насладиться этим ещё, и ещё раз…
Папа Григорий сидел в своём кресле за столом. На нём была пурпурная мантия и красные сапожки. Кабинет из красного дерева выполнен был в строгом декоре католицизма. На столе перед ним лежало открытое Евангелие. Когда вошёл его сын, он дочитывал строки 18 Псалма Давида: «…Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание. Нет языка, и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их. Он поставил в них жилище Солнцу, и оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще. От края небес исход его, и шествие его до края их, и ничто не укрыто от теплоты его…» (Псалтирь 18:2-7)
Джакомо был единственным и внебрачным сыном Папы Григоря Тринадцатого. Отец его приложил немало усилий, чтобы тот, будучи бастардом, получил достойное положение в светских патрицианских кругах. Родился он, как и Бруно, в 1548 году. Уже не молодой священник, его отец, тогда ему было сорок пять лет, Уго Бонкомпаньи вступил в связь с молодой красавицей Маддаленой Фальчини. Но с тех пор Джакомо так и остался незаконнорожденным. Над этим не властна была даже папская власть.
Ожидая вошедшего, Григорий Тринадцатый сразу же начал неспешный разговор:
– Приветствую тебя, сын мой.
Джакомо поклонился в ответ, сложив ладони.
– Сейчас я буду говорить с тобой не как Римский Папа Григорий тринадцатый, но как отец. Пока я жив, завершить дела земные призывает меня именно это звание. Несмотря на то, что я возглавляю престол Святого Петра, и считаюсь непогрешимым… Твоя мать… Это была наша молодость… Маддалена Фульчини…
– Не надо об этом, Падре. Если припомнить всех незаконнорожденных детей кардиналов и пап, не хватит пальцев на руках.
– Все мы под Богом ходим. Послушай меня, сын мой. Тебе пора жениться. Я уже всё решил. Я искуплю свой грех перед тобой и Богом, дав тебе знатность и богатство, но сберегу и от дурного. Ведь того и гляди, положение твоё будет вводить тебя в искус.
– Кто она?
– Её зовут Костанца. Ей двадцать пять лет. Она весьма знатного происхождения из семейства Сфорци. Из этого дома происходили замечательные дочери! Одна Катерина Сфорци, Тигрица Романьи чего стоит!
– Да, я читал у Макиавелли, кажется, про неё. Он утверждал, что, когда враги пригрозили убить её детей, она задрала юбки, и, показав свой детородный орган, объявила: «у меня есть штамп, чтобы наделать новых!»
– Ах-ха-ха! Давно ты меня не смешил, сын мой.
– Ваш сан, Падре, не располагает к этому.
– Так вот. Костанца Сфорца – это не только приличное приданое. Это и удачная родственная связь с домами Сфорца и Фарнезе. Отец её неважно себя чувствует. Он тяжело болен. Вот почему я настаиваю на скорейшем принятии решения. Ты знаешь, что по закону я не могу тебя открыто опекать, но сделать всё, что в моих силах – возвеличить и обеспечить твоё будущее, породив со знатным родом…
– Спасибо за заботу, Падре. Осталось только узнать мнение самой Костанцы.
– Мои посланцы уже работают над заключением этого брака. Готовься, сын мой.
И Папа, сложив руки, показал видом, что аудиенция закончена. Только вышел Джакомо, в другую дверь вошёл человек в синей мантии. Он сложил руки и поприветствовал Падре. Который после ответного приветствия начал разговор:
– Профессор Белармин, что вы думаете по поводу новоиспечённого Доктора Теологии Джордано Бруно?
Двести двадцать шестой Папа Римский был уже почтенным семидесяти трёх летним старцем. Седые волосы и борода контрастировали с бордовой мантией и пурпурным троном. Он произносил слова не спеша, чтобы слушающий не упустил ни одной детали и уловил его любые акценты.
– Ваше Высокопреосвященство, этот Бруно, весьма опасный вольнодумец. Стоит ли его возвышать таким званием?
– То, что не сможем сделать мы, с ним сделает его тщеславие. Он получит положение, деньги. Обрюзгнет, и станет таким, как все.
– Можно ли держать зверя на столь коротком поводке?
– Мы не можем отказать сейчас ему в признании. От его речей народ ликует. Он обличает низость, порочность, в том числе, и ненавидимых народом чиновников. Поэтому, приближение его для нас менее опасно. Получая степень многие остепеняются. А мы должны делать ВСЁ ради спасения любой души, ради спокойствия и процветания нашей паствы.
– Савонарола был нашему спокойствию менее опасен, ведь он радел вместе с нами за соблюдение нравственности и веру, только в более строгой форме. И, надо признать, что в этом был прок, не возомни он себя выше всех. Бруно же допускает некоторые недостойные христианина вещи. Его два раза наказывал доминиканский суд.
– За что? Напомните мне
– В первый раз он отрицал таинство Пресуществления. А во второй раз – отрицал возможность непорочного зачатия Девы Марии, Ваше Преосвященство…
– Мы дадим ему шанс исправиться. Господь любит всех, и мы должны любить во имя Господа нашего Иисуса Христа.
– Последнее же время монах сей всё чаще замечаем в собраниях вольнодумных и учёных академий. Вместо того, чтобы общаться со святыми старцами, приобщаться святых таинств, он забивает себе голову разными новшествами еретическими.
– Есть одна мудрая пословица: «Кто ищет, чего не подобает, найдет то, чего не хочет»
– О! Как вы верно подметили, Падре.
Неаполь. Тогда же.
Какое мне дело до этой грязной политики? Но боже мой! Неаполь! Тебя наводнили испанцы, ты стал всего лишь провинцией Испанской Империи. Нищета и безысходность жизни простолюдин здесь преломились как в камере обскура от ярких красок одежд богатых, великолепных капелл, базилик и мансард… Борьба за «чистую веру» соседствовала с детской проституцией и разбоем. И в то же время тех, кто не помышлял о куске хлеба и о пристройстве своих детей, состоя на службе у Святого Престола, чувствовали здесь себя вольготно.
Со своими друзьями, де ла Порта и Марино, Бруно посещал Академию Понтаниана, где спорили, излагали самые смелые мысли. Теперь здесь, повзрослевший Бруно, уже проводивший с амвона свои службы, черпал своё вдохновение, и ряса монаха всё более обременяла его. Но не так просто с ней расстаться. Не так просто высказывать собственные мысли, будучи связанным монашеским обетом. И это всё более его тяготило. С такими мыслями он вышел на улицу. Из-под ног вспорхнула стая голубей, подкормленных какой-то нищенкой.
Но здесь же, в Неаполе, испанцы развернули настоящий крестовый поход против еретиков, а точнее – против свободословия, инакомыслия! Король испанский в этом деле решил переплюнуть самого Римского Папу, оказаться святее его самого. Провинившихся пытали прямо на улице, на глазах у изумлённой толпы, и тут же казнили, признавшихся в злодеяниях. Бруно видел всё это и понимал, на какой скользкий путь он встаёт. Но делал он это уже тогда осознанно. Там, где другие в страхе прятали собственное лицо, не то, что мысли, он этого делать не собирался. Он понимал так же, что инквизиторы считают себя искренне правыми, как и он – себя. Но историю, как известно, пишут победители, и им дела нет до мнений проигравших. И нет ничего более самоуверенного, чем заблуждение в собственной неправоте. История всё стерпит. Да, они пишут историю, но это отнюдь не значит, что они правы!
Пути открытого противостояния Бруно предпочёл более гибкий. Пускай, если они умники узнают в моих трактатах и пьесах себя! Язык его сатиры был эзоповским. Отныне все ханжи и лицемеры – это ослы, обезьяны, крокодилы. А вымышленные его герои будут вести беседы с богами Египта – Исидой, Гором, Гермесом Трисмегистом, Цирцеей. Разгадать язык этот будет сложно – ведь в нём не будет прямой критики христианства.
Ведь пишут же на тему античности прекрасные картины! О! Сколько гениальных художников подвизалось в ту эпоху! Это был во истину ренессанс образной мысли и искусства! Столько нет и не было в иные времена, я уже не говорю о начале века XXI – самого механистичного, отрицающего, безыскусного, с его постмодернизмом, и отрицающим всякий детерминизм синергетикой. Для того, чтобы увидеть на кого равняется современная молодёжь, достаточно взглянуть на кого больше всего подписано в инстаграм, или прочих социальных сетях. И покажется, что инквизиторы когда-то всё же восторжествовали. И остались лишь те, кого даже они побрезговали трогать. Там, где более всего гениальных творцов, там и самая жестокая инквизиция.
Но здесь, в Неаполе, казалось, испанцы ополчились на самих неаполитанцев за их свободолюбивый нрав, за их песни, за их статных и гордых женщин. Однажды, проходя мимо очередной казни на площади, где сжигали еретика, он уловил в глазах епископа, руководящего исполнением приговора, отражение костра. На миг ли, или ему это просто почудилось, но он увидел в них своё отражение. И его осенила мысль: Mit all ignis singillatim! – прошептал он, – Огонь каждому свой. Только настоящий огонь – есть жизнь, только люди с огнём в груди способны видеть мир во всей его красоте, и отличать её от уродства. Остальные, живущие во тьме камеры обскура, которых убедили, что перевёрнутое мутное изображение и есть сама жизнь, – живите так и бойтесь того, кто укажет на ваше заблуждение.
В чёрном одеянии с капюшоном, препоясанный белой верёвкой, по улице Неаполя шёл монах. Это был Бруно. Как всегда, он был один, и вёл диалог сам с собой.
– Глупцы, слепцы, лицемеры! В этом прекрасном мире, в этой природе, что даровал Господь Неаполю и поговорить не с кем! Все так и ждут, когда ты скажешь какую-нибудь ересь и окажешься в позе жалкого! Я – Доктор Теософии! Но какой Теософии, что я буду преподавать, повторяя их лицемерие?
«Глупцы мира были творцами религий, обрядов, закона, веры, правил жизни; величайшие ослы мира… по милости неба реформируют безрассудную и испорченную веру, лечат язвы прогнившей религии и, уничтожая злоупотребления предрассудков, снова заделывают прорехи в ее одежде. Они не относятся к числу тех, кто с беззаботным любопытством исследует или когда-нибудь будет исследовать тайны природы и подсчитывать смены звезд. Смотрите, разве их беспокоят или когда-нибудь побеспокоят скрытые причины вещей? Разве они пощадят любые государства от распада, народы – от рассеяния? Что им пожары, кровь, развалины и истребления? Пусть из-за них погибнет весь мир, лишь бы спасена была бедная душа, лишь бы воздвигнуто было здание на небесах…»
Джордано шёл, заглядываясь высоко в небо, и Солнце пленяло его не просто тем, что светит, а тем, что он осознавал вращение Земли вокруг него! Какое это счастье – познавать природу и видеть её такой, какая она есть, без выдуманных чудес. И он стал цитировать про себя свой стих «Сонет в честь осла». Проходя мимо приходного дома, он увидел группу испанских морских пехотинцев. База их находилась в порту Неаполя. Один из них был его ровесником. Они столкнулись взглядами и долго не могли оторваться друг от друга, как будто считывая будущие истории. Это была единственная их встреча на этой земле. Испанца звали Мигель. Мигель де Сервантес Сааведра – будущий писатель рыцаря без страха и упрёка, воителя с ветряными мельницами, а сегодня – моряк испанского флота.