Жизнь переходит в память. Художник о художниках
После такого насыщенного общения с Фонвизиным и Фальком вместе, у меня возникли вопросы, поставившие меня в тупик. Например, Артур Владимирович учил делать акварель без употребления белил, тогда как висевшие на стене акварели Роберта Рафаиловича были густо замешены на белилах. Разгадка была, видимо, такова: Фальк клал их во все краски, поэтому не боялся, что они вылезут на поверхность, когда бумага станет желтеть от времени. Акварель выцветала равномерно и становилась больше похожей на работу в технике гуаши. Я же в то время был под таким влиянием творчества Артура Владимировича, что вряд ли мог подпасть еще под чье-либо влияние. Кроме того, Роберт Рафаилович показывал живопись маслом, а меня в те годы увлекала только акварель.
Вышел я из мастерской Фалька как взволнованный свидетель, потрясенный встречей двух замечательных художников, и она оставила в моей душе неизгладимый след. Пишу эти строки по прошествии шестидесяти лет, но до сих пор все участники этого вечера видятся мне как живые.
Понимая всю незначительность моего участия в этом визите, я, несмотря на юность, в душе все же считал себя художником, и, может быть, именно поэтому встреча Фонвизина и Фалька так замечательно запомнилась мне. И все же тогдашнее мое самоощущение было верным: вся моя последующая жизнь была отдана искусству.
В разное время учениками Фонвизина или его вольными последователями были такие ставшие потом известными художники, как Анатолий Зверев и Анатолий Слепышев. В те годы, о которых я пишу, у Артура Владимировича был тесный дружеский контакт с Владимиром Морозом. По полученному Фонвизиным заказу они вместе писали копию картины Василия Ивановича Сурикова «Боярыня Морозова» для передачи дружественной тогда Болгарии. Эта работа требовала много сил, коих у Артура Владимировича оставалось все меньше, и основная нагрузка приходилась на Володю. Фонвизин очень хвалил Мороза, говорил, что у него орлиный глаз, радовался, если работа продвигалась. Среди учеников Артура Владимировича могу назвать еще Верочку Яснопольскую. Мы были хорошо знакомы и иногда вместе писали натюрморты.
Фонвизин говорил про себя, что он плохой педагог. Он просто сам показывал, как следует, с его точки зрения, делать правильно, и повторял, что «учит только умению видеть». Артур Владимирович оперировал понятиями «тепло – холод» и объяснял: чтобы писать акварель и достигать более живописного ощущения картины, нужно действовать сразу а-ля прима, без предварительного рисунка. Он учил видеть цвет в свете и искать красочное решение в тени, не прибегая к тональному приему и пользуясь скорее сезаннистским восприятием цвета; исповедовал так называемый принцип шара. Это он унаследовал от своих учителей в Мюнхене.
Фонвизин часто вспоминал Мюнхен и то, как любил там выпить пива. Когда я вернулся в Москву после работы в Лейпцигской опере над «Пиковой дамой» Чайковского с Борисом Александровичем Покровским, то привез Артуру Владимировичу кожаную телогрейку на меху и красивую глиняную пивную кружку с откидывающейся металлической крышкой (традиционную для пивных баров этого города). Он горячо благодарил меня за ностальгически звучащие для его сердца подарки.
Артур Владимирович жаловался, что его ученики со временем становятся очень похожими на него и всегда восхищался знаменитым французским живописцем и педагогом Густавом Моро, из мастерской которого вышли такие разные и совершенно противоположные друг другу и своему учителю художники: Матисс, Руо и Марке.
Это замечание запало мне в душу. Я очень уважал Артура Владимировича и испытывал пиетет к его творчеству, но во мне непрестанно зрела мысль о том, как приобрести свое лицо, стать самостоятельным художником.
В итоге этих размышлений я понял, что, несмотря на собственные значительные успехи, достигнутые в русле творчества Артура Владимировича, я должен как бы отринуть приобретенный навык и ступить на неизведанную дорогу. Сделать это было очень трудно.
Но решился. Может быть, этому способствовала моя работа в театре, а потом и в книжной графике. Кроме того, я тогда окончил институт, необходимо было зарабатывать деньги, начав работать по приобретенной специальности. Этот процесс растянулся на многие годы. Но, пробуя себя в разных областях и жанрах, я шаг за шагом приобретал индивидуальный стиль. Этого требовали стоявшие передо мной задачи: в театре – в смысле технического осуществления, в книжной графике – в смысле профессионального воплощения. Я уже не имел внутреннего права остановиться. А еще я постановил для себя совершенствоваться в масляной живописи, что, быть может, стало главным в моем становлении. Затем пришли идеи в области современной живописи и инсталляции. Работа с книгами пробудила во мне интерес к станковой графике, техникам офорта и литографии. Сейчас, когда я пишу эти строки, сам с интересом прослеживаю цепочку своего профессионального развития и осознаю, сколько драгоценного времени посвящено ему.
Александр Григорьевич Тышлер
Квартира Александра Григорьевича в Городке художников на Верхней Масловке состояла из двух крошечных комнаток. Но в ней был неповторимый, совершенно оригинальный интерьер, отражающий мир Тышлера. Я, как загипнотизированный, всматривался в это пространство, всегда находя в нем что-то доселе мне незнакомое, и как бы вслушивался в него, так оно было музыкально.
Свечи… свечи… всегда вставленные в подсвечники, жившие отдельной жизнью, потому что были «одушевленного» происхождения: кариатиды, стоящие на кончике хвоста русалки, античные девушки, всякие диковинные животные – все они несли свечи на своих головах или держали канделябры, образуя хор, коллекцию, собранную воедино фантазией художника, создателя интерьера. Своим существованием наяву они будто длили и удостоверяли фантазийный мир свечей на головах персонажей картин Тышлера.
Все эти скульптурки были расставлены на маленьких шкафчиках или поставцах красного дерева и как бы произрастали из них. Все они тянулись к небу, и, хотя на пути их был потолок, эта тяга вверх была неодолима, имела в своей сути божественное устремление. А может быть, они тянулись к свету, который излучали многочисленные складни и иконки, повешенные низко над мебелью. Своими миниатюрными размерами они настолько органично вписывались в крошечность самой квартиры и мебели, что являли собой удивительно гармоничное единство предметов, собранных гением Александра Григорьевича. Хотя самого Тышлера религиозная направленность его интерьера интересовала мало – он ценил иконы с эстетической стороны.
Такое построение интерьера, ритмизованное по воле его создателя, завораживало меня. И то, что Александр Григорьевич с таким радушием встречал здесь своих многочисленных друзей, можно считать подвигом гостеприимства перед обстоятельствами бытия.
Тышлер всегда устраивал для гостей застолье – широкое и «правильное», с точки зрения человека, робеющего при общении с мастером. Сам он держался предельно скромно, а его супруга Флора Яковлевна была очень гостеприимна. Даже если кто-то из гостей поначалу смущался, то вскоре расслаблялся под действием «тышлеровки», специальной водки на травах, изготовленной по рецепту Тышлера и налитой в прозрачную бутылку с трубочистом внутри – черного дерева, с лесенкой и шваброй. Когда трубочист постепенно освобождался из водочного плена, от смущения гостей не оставалось следа. Для сравнения можно было попросить рюмку «флоровки», что способствовало всеобщему настроению.
Чтобы полнее и правильнее донести образ Тышлера до читателя и сразу переключить его внимание на грозные обстоятельства страшного времени, в котором жил художник, скажу, что Александр Григорьевич не раз становился не только свидетелем этих обстоятельств, но и участником эпохальных событий. Он был очень скромным человеком, но, проживая полнокровную жизнь, мог многое поведать о своем времени.
Тышлер рассказывал мне, что ехал в скором поезде «Красная стрела» (из Москвы в Ленинград) в одном купе со Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом в ночь перед арестом режиссера, и всю эту ночь они разговаривали о происходившем тогда в советском государстве. Тышлер был свидетелем разгрома еврейского театра на Малой Бронной, переживал гибель Михоэлса и Зускина, с которыми много лет близко сотрудничал в театре. Подробно описывал, как Луначарский отказал ему в отъезде на Запад, сославшись на то, что «Тышлер у нас единственный», поэтому он действует в интересах государства.
Любопытно, что в трудный жизненный момент, когда мои друзья Лёва Збарский и Юра Красный решили навсегда покинуть Россию, я отважился позвонить Александру Григорьевичу и попросить принять нас – поговорить на тему отъезда. Мы долго беседовали с ним, пока трубочист в бутылке не «вышел сухим из водки».
Кроме маленькой квартиры в Городке художников на Верхней Масловке, о которой я писал, у Тышлера была мастерская в доме напротив, куда он каждый день ходил работать. Этот дом специально строился под мастерские и был похож на школу с классами.
Впервые попав туда по приглашению Александра Григорьевича, я испытал смешанное чувство зависти и разочарования при виде других художников, иногда знакомых, иногда нет, погруженных в дела и заботы, в свое рисование, здоровавшихся с Тышлером. Я думал о том, как обыденно для них было находиться в такой близости от Тышлера.
Ведя меня по коридорам, Александр Григорьевич, наконец, открыл очередную «классную комнату» и пригласил войти. Там тоже все было обычно, холсты стояли закрытыми от постороннего взгляда. Но когда Тышлер стал их показывать, я сразу же погрузился в совершенно волшебные переживания и вовсе забыл о своем расстройстве. Александр Григорьевич демонстрировал картины по очереди, не спеша, лишь немногословно комментируя их сюжеты в характерном для него наивном стиле. Передо мной открывались всё новые полотна, и с них смотрели знакомые мне дамы с домиками на головах или с кораблями под натянутыми парусами. Иногда на головах у них горели свечи, иногда царили целые города. Там росли карусели и исполняли номера Петрушки. Мелькали совсем оригинальные образы, например младенцы на крышах. И всюду были изображены развевающиеся флажки и причудливые лесенки. В сравнении с обыденной серой жизнью это был красочный праздник, подаренный художником всем нам.
А рядом со сказкой я видел реального Тышлера – профессионала своего ремесла. В конце каждого рабочего дня он мыл кисти и заворачивал их в чистые бумажки, чтобы они не теряли формы. Такое сочетание высокой поэзии с прозой жизни и участие самого маэстро делало этот показ особенно впечатляющим.
Со временем Тышлер перебрался в новое жилье в доме оркестра Большого театра недалеко от его старой квартиры на Верхней Масловке. Этот дом находился в глубине квартала, выходившего подъездными путями на Беговую улицу, рядом с бывшим Стадионом юных пионеров. Квартира была несколько больше прежней, крошечной, так поразившей меня, и значительно удобнее, но устройство ее ничем не отличалось от предыдущей. В ней так же росли сталактиты свечей в подсвечниках, как правило «животного происхождения», так же мерцали церковные складни, хотя уже появилось место и для картин самого Александра Григорьевича.
Здесь в гостях у Тышлера бывало очень много людей, в основном художников и членов их семей. Из них я отчетливо помню Диму Жилинского и его супругу Нину, Мишу Курилко и Риту, супругов-скульпторов Добржанских. В новой квартире Флора Яковлевна, как и раньше в доме на Масловке, проявляла истинное гостеприимство. Тышлер покорял меня своей скромностью, и я, видя его замечательные свершения, глядевшие на меня со стен, не мог поверить, что все это сделано его руками.
Еще в период жизни Александра Григорьевича в старой квартире я в летние месяцы ездил на машине к нему на дачу в Верею. Диалог с Тышлером стал для меня жизненной потребностью, и я не мог делать столь длительный перерыв на лето в общении с ним. Сам он легко воспринимал эти визиты и благосклонно относился к моим художественным опытам.
Когда я преодолевал те восемьдесят километров по Минскому шоссе до поворота на Боровск и Верею и заходил на заветную дачку, то вновь и вновь поражался красотой интерьера, в который попадал. Это была простая изба, ничем не выделявшаяся среди прочих дач, за исключением того, что внутри были снесены все перегородки и оставлена только печь в середине залитого светом, пустого и чистого пространства деревенского дома. Его украшали лишь крошечные табуретки, сделанные руками самого мастера и поставленные им на подоконники. На табуреточках стояли горшки с бурно цветущей геранью. И этого оказывалось достаточно, чтобы дом был прекрасным и совершенно сказочным. Я в очередной раз поражался таланту Тышлера, в таком причудливом деле, как создание интерьера, сразу узнавался его стиль.
Летом Александр Григорьевич любил бродить по окрестным лесам в поисках крючковатых веток и кореньев, из которых он делал скульптуры. Я восхищался и этим его занятием, тем более что он никогда не подпадал под влияние той формы, которую нашел и полюбил, а всегда привносил в нее свое, тышлеровское начало: он мог увлечься какой-нибудь расщелинкой в корне и «обнаружить» там очередную «спящую красавицу». Во время прогулок я старался соответствовать Тышлеру, но мы никогда не беседовали о художественном деле, а предпочитали говорить о политике, так сильно его заботившей.
Я позволю себе сказать, что прожил в моральной близости к Александру Григорьевичу Тышлеру много лет, начиная с того времени, когда еще студентом Архитектурного института показывал ему свои юношеские работы. Мне предстоял выбор: быть архитектором или резко изменить жизнь и попытаться стать художником, к чему меня влекла неодолимая страсть. И советы Александра Григорьевича в этом вопросе сыграли решающую роль. Он часто бывал в нашем доме в гостях у моей мамы, Анель Судакевич, еще со своей первой женой Анастасией Степановной Гроздовой, которую обессмертил потрясающими рисунками («Женский портрет со шпильками» и «Портрет жены», выполненные графитным и свинцовым карандашами), а также портретом маслом, на котором у нее половина лица закрыта вуалью (1926). Уже в те годы я поражал Тышлера большими размерами своих работ, в какой-то степени говорившими о серьезности моих намерений. А он, видя мои сомнения, предсказывал опасности на моем будущем художественном пути, но тем не менее наставлял следовать этому решению.
Во время нашей с Беллой Ахмадулиной поездки во Францию в 1977 году мы были удостоены чести быть принятыми Марком Захаровичем Шагалом на его вилле La Colline на юге Франции. Валентина Бродская, вторая супруга Шагала, запретила мне говорить с Марком Захаровичем о безвременной кончине Александра Григорьевича, чтобы не травмировать его тяжелым известием. Тем самым она лишила меня возможности поддержать разговор с Шагалом о тех, кого он знал в Москве и кого мог вспомнить. И будто нарочно, в моем сознании всплыли реальные кадры похорон Тышлера: как на Новокунцевском кладбище в Москве я нес гроб в числе друзей и почитателей художника, и как чисто было его прекрасное лицо…
Конечно, я вспоминаю выставки Александра Тышлера: в первую очередь, экспозицию 1966 года в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, придуманную Ириной Александровной Антоновой в то время, когда такие выставки по тогдашним понятиям и представлениям о формализме в искусстве нельзя было устраивать. Министр культуры Екатерина Фурцева наступала на Ирину Александровну с требованием все отменить, и лишь неожиданное вмешательство Бориса Владимировича Иогансона спасло ситуацию.
В 1988 году Флора Яковлевна Сыркина пригласила меня для оформления ретроспективной выставки Тышлера на Кузнецком Мосту, 11, и я принял посильное участие в этом деле. Я поставил стеклянные короба для скульптур по оси выставки, таким образом организовав композиционное построение, и сделал большой «аквариум» (так я называл специально выгороженное пространство посередине главного зала на Кузнецком) 3 × 3 м и высотой 2 м из витринных стекол для размещения внутри него скульптур Тышлера на разном уровне для лучшего обозрения. Картины Александра Григорьевича я повесил – уважительно – в правильном ритме на стенах зала. Работая над оформлением, я вспоминал те годы, когда Тышлер способствовал моему художественному становлению.
В 1998 году в Музее личных коллекций на Волхонке состоялась большая ретроспективная выставка Тышлера, тоже организованная Флорой Яковлевной.
В последние годы жизни Тышлера мы особенно сблизились, и они с Флорой Яковлевной почти каждое воскресенье приезжали к нам на дачу в Переделкино. Сидя в удобном плетеном кресле, он бесконечно рисовал на заранее мной заготовленной бумаге. Когда время подходило к обеду, Белла Ахмадулина, тоже очень любившая Александра Григорьевича, предлагала выбрать, какой из приготовленных сегодня супов ему больше нравится: грибной или лапша. На что он с детской непосредственностью отвечал: «А я съем оба!» Этим свидетельством о прелестной наивности Тышлера я завершаю свои заметки о нем, тем более что ничего более прекрасного, чем сам Тышлер, сидящий спокойно солнечным утром в кресле и рисующий свои фантазии, я вспомнить не могу.
Марк Захарович Шагал
В уголке памяти всегда присутствует 1977 год, когда мне довелось познакомиться и пообщаться с Марком Шагалом. Сначала в Париже, в доме у Иды Шагал на Quai d`Orsay, а затем в мастерской на вилле La Colline. Сейчас, когда я описываю события почти пятидесятилетней давности, мне они представляются каким-то миражом. Я, московский художник, до этого ни разу не пересекший границу СССР, оказался во Франции по приглашению Марины Влади и Володи Высоцкого. Мы остановились у них на улице Russell, а Ида Шагал, которая была знакома с Беллой, сама позвонила на квартиру Марины и пригласила к себе домой, попросив только сказать точно, в какой день мы можем прийти. Она хотела показать нам знаменитые работы Марка Захаровича, а для этого нужно было вызывать рабочих монтировщиков, чтобы достать картины из сейфа и развесить по своим законным местам в квартире.
Хранение в специальном сейфе было вынужденной осторожностью, или, можно сказать, превентивной мерой по борьбе с хищениями ценностей, практиковавшейся в этом славном городе. Дело в том, что полиция Парижа была бессильна предотвратить грабежи, проводимые мафией, специализирующейся на краже произведений искусства, и лишь давала настойчивые рекомендации, как их избежать. Этим рекомендациям и следовала Ида, уславливаясь о дне нашего визита. Забегая вперед, хочу сказать, что картины Марка Захаровича сказочно прекрасно выглядели на выверенных и предназначенных для них местах. А сам интерьер старинного французского дома, расположенного на Quai d`Orsay (на острове Сите в Париже), одном из самых аристократических районов города, был прекрасен тоже. Дело в том, что дом Иды был построен в XVII веке по принципу фахверковой архитектуры, когда несущие конструктивные балки видны снаружи и прослеживаются внутри – то есть, когда каркас здания не скрыт от зрителя, а наоборот выявлен в полной мере. Благодаря тому, что почерневшие от времени балки были видны в интерьере, так получалось, что они создавали для картин добавочные рамы, как бы специально предназначенные, чтобы оградить повесочную площадь стены для показа картин. В итоге каждая картина получала двойную раму – собственную, как правило весьма изысканную, и почерневшую балку, окантовывающую ее.
Впечатление было невероятно сильным. Мы благодарили Иду с подлинной страстью и вместе с ней выстраивали дальнейший план возможной встречи с Марком Захаровичем. Ида сказала, что может устроить такую встречу и что ей только нужно договориться с маэстро.
И вот мы отправились в путь на юг Франции. Проехав первую половину маршрута на машине и посетив при этом замечательные замки, расположенные на Луаре, в компании с Сержем Татищевым, большим нашим другом, человеком высокого интеллекта и широких взглядов, родившимся во Франции, мы уже на поезде, минуя Марсель, оказались в Ницце. Там, встретившись с господином Алексеем Оболенским, потомком знаменитого рода, жившим постоянно в Ницце, вместе с ним позвонили по данному нам Идой Шагал номеру телефона в дом Марка Захаровича его супруге Валентине Бродской, которая уже была предупреждена Идой о нашем приезде.
В назначенный день и час мы вместе с Оболенским стояли у ворот знаменитой виллы маэстро, на которой красовалась надпись Villa la Colline.
Недалеко от входа нам попался маленький магазин, в котором продавались всевозможные репродукции картин знаменитого художника, хотя стоили они очень дорого, и, несмотря на то, что я понимал необходимость покупки какой-либо репродукции картины Шагала (в ожидании возможного автографа маэстро), полное отсутствие денег не позволило мне этого сделать.
Валентина Бродская открыла нам дверь и провела в холл, где мы стали ждать прихода Марка Захаровича, который, как она объяснила, находится в мастерской на втором этаже дома и работает над витражами для синагоги в Иерусалиме, заказанными этой же организацией. Ждать пришлось недолго, и вскоре появился сам улыбающийся Шагал. Наше знакомство состоялось. Маэстро объяснил нам, что он сейчас работает по стеклу специальной краской, которой необходимо закрепиться на материале, и делает перерывы в работе. Здесь я тоже вынужден сделать паузу и отослать читателя к заметкам о Тышлере, где объясняю, что Валентина Бродская запретила мне говорить о тех, кто за последнее время ушел из жизни и кого мог знать Марк Захарович. В результате наш разговор строился весьма причудливо. Но как ни странно, он все-таки пошел по привычному руслу вопреки предписанию Валентины, потому что сам Шагал стал вспоминать свои встречи с Мандельштамом, а Белла прочитала стихи об Осипе Эмильевиче, одни из самых лучших ею написанных.
Конечно, разговор коснулся и Александра Григорьевича Тышлера. Фонвизин же сам просил его не упоминать и написал Шагалу приветственную записку, которая начиналась словами: «Из-за невозможности встречи пишу Вам эти слова». Марк Захарович часто прерывал нашу беседу и поднимался наверх, продолжая работать, а затем снова спускался к нам, охотно продолжая разговор. Между прочим Шагал сказал шутливую фразу в адрес Валентины Бродской: «Кто я такой? – я бедный еврей, а Валентина – дочка сахарозаводчика Бродского, са́мого богатого человека в Киеве!» Сама же Валентина говорила, что деньги Шагала совершенно не интересуют и он никогда о них не спрашивает.
Марк Захарович сказал о том, что он написал воспоминания и хочет, чтобы Белла взялась за работу по их редактированию, на что она ответила, что сделала бы такую работу с радостью, но не представляет, как это возможно технически, поскольку она все время находится в разъездах. Тему эту подхватил присутствовавший при беседе Оболенский и предложил свои услуги. Чем кончилось дело, я, к сожалению, не знаю.
В какой-то момент Шагал пригласил нас в мастерскую. Мы попали в большое затемненное помещение. Все окна были завешаны. На просвет стоял большой витраж, сделанный из колотого стекла, скрепленного металлическими пайками: он казался драгоценным камнем, наполненным светом и пропускающим преломленные лучи солнца внутрь мастерской. Шагал стоял на лестнице и подписывал жидкой краской фрагменты, чтобы сделать поверхность стекла еще более живописной. Так продолжалось довольно долго.
Пришло время прощаться, и Валентина сама принесла маленькую книжечку с репродукциями картин Шагала и попросила его подписать ее нам. Что он и сделал, предварив надпись своим рисунком. На всем протяжении нашего общения я очень нервничал, понимая значение происходящего. Но в итоге могу сказать, что Шагал держался настолько просто и был так открыт для дружеского разговора, что время пролетело незаметно, и некоторая претенциозность Валентины Бродской на этом фоне стиралась.
Распрощавшись с мастером, великим человеком, произведшим огромное впечатление своей простотой и доверительностью, я вздохнул с облегчением и радостью от пережитого.
Когда на следующий день, еще находясь в Ницце, мы продолжали говорить о Шагале, то возникла идея посмотреть музей, специально построенный для его картин, то есть, где для каждой картины существовал свой стенд или было отведено отдельное помещение с таким расчетом, чтобы эта картина или рисунок выглядели бы наиболее эффектно. Освещение для этого тоже было продумано и подобрано с максимальным тактом. Поэтому мы вышли из музея с каким-то возвышенным чувством, в котором сочетались восхищение картинами Шагала и радость, что такой человек дожил до торжества своего искусства.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.