– Вы имеете в виду неожиданную кончину главного режиссера?
– У нас прекрасный театр! Вы же, наверное, знаете, раз приехали из Москвы спектакль записывать! Таких больше нет. И Виталия Васильевича очень жалко, правда. Он в следующем сезоне собирался Мольера ставить.
– Он часто болел?
– Нет, что вы, никогда. Он все время проводил в театре, даже когда простужался, все равно приходил. Он говорил, что режиссеры и артисты, как спортсмены, должны работать каждый день. Иначе утратишь форму, а потом в нее вернуться почти невозможно. Он говорил, что знает полно талантливых артистов, которые от незанятости растеряли весь талант, ну, разучились играть.
– Как интересно, – оценил Федор. – Главный режиссер с вами часто разговаривал?
Она улыбнулась.
– Конечно, он не разговаривал со мной как с помощником костюмера! Но я брала у него несколько раз интервью. И он никогда не отказывал!
Роман Земсков не согласился ни разу, хотя она просила. Но она все равно писала про него, и однажды он сказал ей в коридоре: «Спасибо, милая девочка!»
Они вошли в темное закулисье, где пахло пылью и, кажется, краской, и Федор немедленно споткнулся. Она поддержала его под локоть.
– Из-за чего вчера начался скандал?
Василиса вздохнула:
– Даже не знаю. Я прибежала, уже когда… Софочка плакала, а Валерия кричала. Ей показалось, что ее платье кто-то надевал, а мы никогда и никому…
– Она часто такие истерики закатывает?
Василиса промолчала. Она считала невозможным обсуждать «своих» с посторонним!
Они свалили черный креп на составленные на сцене стулья и двинулись в обратный путь.
– Вот здесь провода, осторожней.
– А когда вы прибежали, главный режиссер уже был в коридоре? Или потом пришел?
– Я не помню. Валерия Павловна стала на меня тоже кричать, и я… расстроилась очень. Понимаете, мы с Софочкой отвечаем за костюмы, это наша работа, мы никогда никому не даем чужие, особенно из первого состава, это невозможно просто! А Валерия Павловна почему-то решила, что мы…
– Странная история, – заметил Федя Величковский. – Очень странная. Главный режиссер умер, главную героиню почти отравили, спектакль сорвался, и все это в самый обычный день.
В тот же день – самый обычный! – или на следующий из директорского сейфа пропали ни много ни мало полмиллиона рублей!.. И еще. Кто-то говорил кому-то о «каленом железе», о том, что нужно «выжечь», «истребить» – кто это говорил и кому?.. Вчера, когда Федя подслушал разговор, это казалось ничего не значащей ерундой, а сегодня?..
На лестнице – Федя запутался в лестницах – было холодно и сильно тянуло застарелым сигаретным дымом. Кузина Бетси неуверенно кивнула и пошла вниз к обитым жестью дверям, за которыми теплилась в отдалении тусклая желтая лампочка.
Федя секунду думал, потом последовал за ней.
– А зачем нам в преисподнюю?
Кузина улыбнулась:
– Там у нас склад. Старые декорации, которые уже не в работе, реквизит поломанный. Костюмы пятидесятых годов.
Они давно в негодность пришли, но мы с Софочкой иногда такие вещи находим!.. Кружевной воротник однажды нашли, она отпарила его, отгладила, так потом Валерия Павловна без него играть не могла.
– Тот самый, который впоследствии был похищен? – осведомился Федя.
– Откуда вы знаете? Да, потом пропал куда-то. Искали, но… не нашли.
– А мы идем искать еще один?
– Там разные траурные принадлежности, – объяснила Василиса. – Мне их нужно на сцену перетаскать. Господи, я как подумаю, что похороны впереди!.. Я даже бабушке соврала, сказала, что в университет поехала, а сама на работу. Она еще не знает, что тут у нас случилось, ей волноваться нельзя.
В огромном подвале было еще холоднее, одинокая лампочка светила издалека, как маяк, била в глаза. Среди нагромождений ящиков, коробов, листов фанеры, раскрашенных как крестьянские избы, колонн из папье-маше с отвалившимися, словно выгрызенными мышами капителями, двигаться было нелегко. Время от времени под ногами скрипело и шуршало – в самом деле мыши, что ли, разбегались в разные стороны?.. Федор Величковский, человек закаленный и уравновешенный, чувствовал необъяснимую жуть, особенно когда перед носом вдруг возникали какие-то манекены или куклы гораздо выше человеческого роста, с огромными и страшными улыбающимися лицами с пятнами плесени, похожими на трупные.
Чтобы жуть не одолевала, он сказал очень громко:
– Что за кунсткамера!
– Да, как в фильме ужасов. Осторожней, здесь в полу дырка.
– А вон те монстры тоже реквизит?
– Куклы и медведи? Когда-то Шварца ставили, у него есть пьеса про кукол, я читала. Книжку хотела купить, но их давно нет. Пришлось из Интернете скачивать.
Феде хотелось выбежать из подвала наверх, к людям, к свету, к застарелой сигаретной вони, но страшно было повернуться спиной к чудовищам, как будто они могли наброситься и задушить, и неловко перед девчонкой – она пробиралась совершенно уверенно и спокойно. По крайней мере, Феде так казалось.
Он оглянулся и поежился, беспокойство становилось все сильнее. Что за ерунда?..
– Ну вот. Весь ящик мы, наверное, не утащим, он тяжелый…
Скрипнула крышка, пахнуло сыростью и слежавшейся тканью.
Лампочка погасла, сверху упала темнота, и что-то сильно загрохотало.
Василиса взвизгнула.
Федя весь покрылся потом.
– Что случилось? – очень громко и четко спросил он в кромешной темноте.
– Свет погас!..
– Я заметил.
Стало не только темно, стало еще пронзительно тихо, ухо не улавливало ни малейшего звука. Федя вдруг подумал, что, наверное, так же темно и тихо бывает в могиле, когда голоса, звуки, люди, свет, запахи остаются наверху и к ним уже никогда не вернуться, и до них невозможно добраться.
– Я боюсь, – прошептала рядом девчонка. – Я боюсь!..
– Ничего страшного, – неторопливо произнес Федя, обливаясь потом. – Просто света нет. Дайте руку, где вы?..
Совсем ничего не было видно. Она стояла слева от него и оттуда в него ткнулась ее ладошка, тоже совершенно мокрая. Федя крепко взял ее.
