Зашифрованный план (сборник)

…Ну а теперь за дело скорей, скорей! Пройдут минуты и, может быть, я решу загадку сафьяновой тетради, книжечки в красном, с золоченою буквой «Р»… Ирина ее не знает…

С чего начинать? Заведующий показал нам комнаты с неразобранной литературой. Пожалуй, здесь и надо искать.

Мы беспомощно стоим перед горами книг. Тома рядами затиснулись в стойки. Краснеют и блещут потухшими корешками. Лентами этажей, от самого потолка, разграфляют стены, осыпаются вниз грудой листков и обрывков.

И новая дверь, обрамленная кипами, – узкий проход среди толщ фолиантов в новую залу.

– Как страшно, должно быть, здесь ночью, – говорит Ирина. – Эти книги похожи на замерзших людей…

В двойных рамах скучают окна, посерелые от пыли. И воздух здесь неподвижный. Такой же сосредоточенный и полный, как и эти книги. Он полон запахом старины, тлением бумаги.

– Здесь действительно не жарко, – говорю я, очнувшись от первых впечатлений.

Мы решаем осматривать полку за полкой, вынимая книги только в красных переплетах. Ирина берет себе правую сторону у окна, я – левую.

В сосредоточенном молчании идет работа. Глухо шлепает вырывающийся иногда из озябших пальцев том.

Ирина ищет упорно… У меня уже давно замерзли ноги. Я танцую на табуретке, дую в остуженные руки. А она, закончив полку, роется на полу, разбирает осыпавшуюся груду.

– Мы должны отыскать! – говорю я себе, и перехожу в следующую залу.

И опять бегут минуты. Внимание мое утомляется, морозная дрожь пробегает по телу.

– Затопим камин, – решительно предлагаю я.

– Давайте, – соглашается Ирина. – Я сбегаю за дровами, немножко погреюсь!

Когда я отворял Ирине дверь, то заметил, что нижняя филенка у двери выпадает и прихвачена изнутри всего лишь двумя гвоздями.

И тут я подумал: ну чем плохая квартира, эта библиотека? Немного холодно, но зато спокойно. И вправду – это прекрасный выход из бездомного моего положения!

Я отогнул сейчас же гвозди. Филенка вынималась свободно. В открывшийся проход можно было без труда влезть снаружи. Благо, что и швейцаров никаких нет!

Я вложил доску обратно и забил пазы бумагой. Но не замерзну ли я здесь?..

Впрочем, мне случалось ночевать и в тайге зимой. И у костра было вполне терпимо.

А тут камин. Мне нужно только обеспечить его топливом. И все!

Я окончательно прикидываю – да, все в порядке! База есть. Я победил. И беспаспортность свою, и перспективу длинной, бесприютной ленинградской ночи, и таинственных преследователей…

В темной внутренней комнате затапливаем камин. Он слишком широк для нескольких сиротливых поленьев, слишком богат для всей обстановки – с фигурным узором решетки, с мраморными крыльями закоптелой облицовки.

Мы сидим перед камином на полу, на мягком ворохе газет: подошвы к огню и пальцы к огню.

– Не забуду я этого дня, – мечтательно говорит Ирина и смотрит на пламя. – Мне хочется драться, бежать… Взбудоражили вы меня. Только бы отыскать!

– И отыщем, если не помешают!

– Кто помешает? – вспыхивает она. – Максаков? Пусть только встретится… Я узнаю его из тысячи!

Горячая ее головка никак не мирится с возможностью моего ареста. А я намекал на это.

– Да вы понимаете, что, похитив план Буринды, я нарушил закон?

– Не для себя вы похитили! И нет такого у нас закона, который был бы на пользу классовому врагу!

Вот и поговорите вы с ней!

– Идемте продолжать, – обиженно встает Ирина.

Мы работаем долго.

Я замечаю, что чем более я устаю, тем сильнее мне мешают книги. Тогда нужны усилия, чтобы стряхнуть их странное колдование.

Они интригуют содержанием, пленяют форматами, отвлекают красотой рисунков.

Здесь и томики путешествий, мелкие, как молитвенники, и огромные атласы старых времен. Изображения людей, напоенные мистикой Средневековья, фигуры, которых страшатся дети.

– Владимир Сергеевич, идите сюда! – звонко выкрикивает Ирина. И стоит, перелистывая книгу.

С улыбкой, молча, она открывает передо мною страницу.

Знакомый штамп! Опять «Розенфельд», опять его многоговорящая печать…

– И здесь! – Наугад я вытаскиваю книгу.

– Да вся полка! – вскрикивает Ирина. – Мы нашли рудаковскую библиотеку!..

Дверь давно уже гремит от настойчивого стука. Появляется сторож.

– Время кончать, товарищи! – командует он. – Сейчас запечатаю двери.

Черт побери, придется кончать, когда начинается самое интересное!

Мы стоим на улице и ждем трамвая. Ирина вдруг огорчается, туманится, едва не плачет.

– Я не смогу с вами завтра работать. У меня с утра занятия. А вечером во дворце литераторов я выступаю в драмсекции. Вот бы пришли! Я была бы так рада…

Я даю ей номер докторского телефона. На всякий случай.

Я обедал в столовой. Чай пил в кафе. Вообще – старался разнообразить время.

На квартиру к себе я решил не ходить. Это было опасно. А теперь заглядываю на часы в окне магазина, вижу – восемь.

Мне следует торопиться.

Только теперь, в несонное и людное еще время, я могу рассчитывать на беспрепятственное проникновение в библиотеку.

Шагать мне еще далеко.

Я захожу в магазин, чтобы купить еды на ужин. Покупаю еще две свечки, чай и жестяную кружку. На морозе так славно погреться чаем!

Когда я распахиваю на улицу дверь, мимо лавки проходит человек. Весело поглядывая по сторонам, я шагаю за ним, поудобнее подбирая свои покупки. И вдруг чувствую нечто знакомое в движущемся передо мною коротком пальто, в поднятом воротнике, в нашлепке кепи… Да это же тот, вчерашний, который преследовал меня ночью! Во всей манере движений, в затаившейся под спокойной походкой ожидающей напряженности… Это был он!

Он шел неспроста. Наша встреча не могла быть случайной.

Я оглядываюсь. Тротуар пустынен. Улица впереди пересекалась с другой – ярко блестящей. Там ходят люди. У меня пустеет в груди при мысли о скандале. Всякий пустяк, который заставил бы меня, беспаспортного, столкнуться с властями – был бы гибелью для моих планов. И никогда не казался мне таким могущественно опасным простой милиционер или дворник, как в этот момент.

Я иду и соображаю, что делать? Искушает отстать, повернуть, перейти на другой тротуар. Но нас на всей улице двое. И я знаю, что, как только в ритме моих шагов он почувствует перебой, малейшее отступление, он сразу же обернется и тогда… тогда может быть шум.

Я упорно иду не скорей и не тише, и знаю, что там, у светлого перекрестка, наша встреча почти неизбежна…

Ему незачем терять наблюдательный пост, незачем затираться в толпу. Он, конечно, повернет назад, чтобы встретиться лицом к лицу…

Впереди, через панель, перекинулась скатерка света, выпавшая из окон пивной. И здесь я замираю! Мой шпик, этот безмозглый, беспечный осел, поравнявшись со светом, в десяти шагах от меня, вдруг остановился, подумал и ввалился в пивную. И передо мной – свободный путь!

Я мгновенно меняю курс – через улицу, к другой стороне. Прохожу, тороплюсь и сам себе не верю…

Не заметил, как отмахал половину пути. Перехожу теперь снеговую ширь Невы и попадаю на центральную, шумную улицу. Здесь я снова болезненно ощущаю опасность. Оттого ли, что слишком уж быстро пережитое возвращается в меня прогорать и обугливаться, или просто я психически устал от двухдневной трепки, – я чувствую острое беспокойство.

Везде мне мерещится глаз укрытого наблюдения. За мной словно тянутся невидимые нити, по которым кто-то идет, следит, догоняет. Я подозрительно замечаю лица прохожих и ускоряю шаги.

Это был приступ настоящей мании преследования!

Я ни за что не решился бы зайти теперь в магазин. Всякое помещение представлялось мне тупиком, из которого не было выхода. А моя библиотека!.. Почему-то она остается единственным местом, в крепость которого я верю.

В многолюдии было очень страшно, и, к счастью, пришлось свернуть. Резко шум сменился тишиной. В молчащей полутьме домов я, успокоенный, немного остановился. Соображаю: улица двоится каналом, значит, через несколько кварталов по моей стороне будет библиотека. Совсем успокоившись, я вспоминаю о своем плане чаепития и решаю захватить с собою снега. Вывертываю карманы, отряхиваю их от крошек и, сняв перчаткой, крепко жму в комки чистый, скрипучий снег.

Стою у моста, каменным ящером перегнувшегося на ту сторону. Мошками реют огоньки фонарей другого моста, подальше, против самой моей библиотеки. В направлении, откуда я пришел, приближаются две фигуры. Спешат два пешехода…

Я сразу настораживаюсь. Нервная дрожь пробегает по спине. Не задумываясь, я бросаю свою работу и тороплюсь через мост. Мимо ряда домов, к рассыпавшемуся безобразной горою зданию.

Узкая дорожка, протоптанная в снегу, поднимается наверх, к самому гребню руин. Хорошее место для убежища!

Я лезу по тропе, спотыкаюсь о кирпичи. По бокам зияют провалами ямы. Наверху тропинка разбивается: одна уводит в мрачную глушь разрушения, другая, пройдя по хребту, спускается на улицу.

Отсюда мне видно, как движутся люди через мост моей дорогой. Припадая к земле, я сбегаю по тропинке к панели и жмусь к полуобвалившейся стене.

Через минуту все станет ясно. Если пройдут мимо этих развалин, как ходят все, то я ошибся. Если нет…

Но шаги спешат! И останавливаются, как почуявшая след собака.

Ветерок наносит неясный говор, и я слышу, как люди начинают взбираться вверх, по кирпичной осыпи. Поднимаются и… за мной!

Я выскальзываю из-за стенки и бегу, прижимаясь к домам. А потом открыто, что было сил, бросаюсь вперед, к гирлянде мостовых фонарей…

Когда, задыхаясь, я схватываюсь за перила, то те, двое, уже мчатся серединой улицы.

Но я обогнал их далеко. Рядом чернеет пещера знакомых ворот. И судьба раскрывает мне двери настежь!..

Я пробираюсь в тени к подъезду и вхожу в темноту. Ощупью, рискуя выколоть глаз или разронять свои чудом сохранившиеся еще покупки, я нахожу заветную дверь.

Приседая на корточки, осторожно жму на нижнюю правую филенку. Она не поддается. А сердце мое колотится снизу, будто из-под пола…

Я жму сильнее, филенка сразу глухо ахает, там, внутри.

Помню запах книг и тлена, охвативший меня. Помню, как, уже забравшись, я боялся зажечь спичку…

Потом я сидел в полусне, прислушиваясь к звукам со двора через дрему уставших чувств.

Слышал, как с шумом вошли в подъезд, на дверную площадку. По двери моей разбежались светлые трещинки – рядом зажгли спички. Слышал, как устало дышали люди. Всего лишь одна тонкая дощечка отделяла нас!

– Ни черта! Надо наверх! – сказал кто-то из них.

Затопали по лестнице, перекликаясь. Мучительно тянулось время… А слышанный голос был мне очень знаком. Не мог лишь заставить себя припомнить, чей он. Да и некогда было, они уже спускались вниз и снова подошли к моей двери. Она дрогнула и тряхнулась… И, бесспорно, голос Максакова предостерег:

– Тише вы, печати сломаете!

Я едва не вскочил.

Другой ответил с досадой и грубо:

– Коли бегать не можешь, нечего и соваться! Знаешь приказ – сегодня поймать!

– Да я же стараюсь, товарищи, все время с вами хожу, – голос Максакова был робким и заискивал. – Его перед выездом нужно было схватить… Не успели! А здесь, в Ленинграде, я на него наскочил… Запомните: это моя заслуга!

– Ладно трепаться-то… Говорил тебе, дальше пробег! Идем…

Они ушли, хлопнув дверью. Я удовлетворенно вздохнул, – теперь я знаю все!

Горячий камин и логово на газетах. Тени и свет пятнают бесшумными пальцами стены… На углях варится в кружке чай из темной, снеговой воды.

Я по-животному счастлив. Ем с огромным аппетитом. Горячий чай чудесно помогает огню камина!.. Главное же, никуда мне не надо бежать. Здесь я вполне гарантирован от всяких бед до утра, до завтра.

От этого все заботы мои точно сложили крылья и, как летучие мыши, повисли вокруг камелька, все на глазах и наперечет.

Выбираю самую близкую и начинаю ее ворошить:

– Завтра, в обед, уходит мой поезд – как поступить? Всего полчаса, как я слышал приказ – сегодня поймать! Зачем же мне ехать? В этом ли городе, в том ли, меня одинаково ожидает одна и та же участь. Личное мое благополучие неразрывно спаяно с общим нашим делом. В этом и трудность, в этом и утешение…

Никуда я не поеду отсюда! Я просто продам билет, тем более что денег у меня почти не остается.

Вторая забота: как разорвать кольцо нелепой блокады? Но утро вечера мудренее! Есть еще неиспользованные возможности. Я не ставил этот вопрос перед доктором. Отзывчивый и милый, он, вероятно, мне чем-нибудь поможет…

Еще у меня есть друг – Ирина. Но мне не хочется вовлекать ее в явную опасность. Самое худшее – это то, что мне не удастся завтра попасть сюда. Здесь, конечно, будет засада…

Я смотрю в темноту безлюдных комнат. А что если попробовать ночью продолжить мои поиски?.. Нет, я слишком устал.

Уже догорают поленья, разламываются в нежном звоне, мерцают жарко, синеют сном. Вспоминаются пихты, подпирающие головами ночное небо, и костер, полыхающий в тайге. Прииск мой, прииск! Там, на производстве, я был человеком. Но… я останусь таким и здесь, что бы со мной ни случилось!

Камин загудел, точно сверху приложились к трубе мутные, толстые губы неба и хотели насквозь весь дом пропеть невнятным зовом… Под музыку эту я думал, накрывшись полушубком. В преддверии сна завтрашние задачи теряли свой вес и трудность, все начинало казаться легким и доступным.

Засыпал я, внушая себе: не проспать. Было бы чудовищно глупо, если бы назавтра меня извлекли отсюда, как суслика из норы.

Рано поутру мороз и жжет и сушит. В это раннее время улицы совсем пусты, будто ночь забрала с собой всю людскую толпу, улетела и канула вместе с нею.

Становилось светло, и бледными ландышами догорали шары фонарей. На Васильевском острове попадались группы рабочих. Они шли в промасленных куртках, жесткие, четкие – гвардия утра.

Пробило шесть, и на разные голоса из-за крыш закричали гудки заводов. То басистые, толстые, как столбы, то, как спицы, тонкие и пронзительные.

В этот час моя квартирная хозяйка уже бывала обыкновенно на ногах и по-деревенски рано затапливала печку. На это я и рассчитывал, решив зайти предварительно к ней и пробыть у нее до тех пор, когда можно будет направиться к доктору.

От вчерашних денег у меня осталось – рубль десять копеек. С этой горсточкой серебра я иду на приступ хозяйкиного сердца.

Дверь. Распахиваю без видимого смущения.

– Вот вам, мамаша, рубль! – приветствую я ахнувшую от неожиданности старуху. – Сегодня я опять ваш жилец!

– А… документ? – спохватывается она.

– К обеду будет готов. Вчера весь день писали!

Старуха растерянно ежилась. Она смотрела то на меня, то на рубль. Корыстолюбие, однако, перетянуло.

– Где же ты ночь-то, батюшка, шлюндрал?

– У хороших, мамаша, знакомых ночевал. На постели! Но сейчас мороз, не приведи бог! И я не ручаюсь, целы ли мои уши…

– А ты на-ко, суконкой потри, – совсем сдается она, – а я самоварчик налажу…

Большего я не мог и желать!

Но все-таки доверяться старухе особенно не годилось. Мало ли что могло взбрести в ее заполошную голову? По вопросу обо мне она, например, могла обратиться к консультации дворника…

Аллах с ней, впрочем! До девяти-то часов посижу в тепле и спокойно. Только очень хочется спать, потому что в библиотеке был и не сон и не бодрствование.

Там я дремал, словно привязанный к железному стержню, а стержень этот был мыслью об утре.

Я очень удачно выбрался из библиотеки. Правда, долго не мог закрепить за собой выпадавшую из двери доску.

В этих воспоминаниях я и заснул. И спал, пока меня не разбудила хозяйка с самоваром.

– Вон у каких знакомых ты ночевал! – посмеивалась старуха. – У знакомой, должно быть!

Но мне не до шуток. Состояние такое, что дальше один я оставаться не могу. Я нуждаюсь в совете, спокойном и мужественном.

Издерганный беспрерывной тревогой и предоставленный самому себе, я могу совершить непоправимые ошибки. А положение все ухудшается. Максаков обманом заставил поверить себе, и теперь ему помогали власти. Каждый бесполезно пропущенный час приближает мой конец и корыстный триумф моего врага.

А часы идут, особенно сейчас, когда доступ в библиотеку отрезан.

И вот я придумываю фантастический, дикий выход. Если нельзя работать в библиотеке днем, я заберусь туда ночью! С потайным фонарем, как вор, я обшарю все полки. И – либо уверюсь, что тетради там нет, либо найду ее!

А сейчас пойду к доктору. Открою ужасное свое положение и – будь что будет!

В прихожей у доктора – полусвет-полутьма… Во мне начинают бороться два чувства – сказать ему все или остеречься?

Может быть, подождать?

Доктор выходит с упругим скрипом подошв, бодрый и безмятежный. Сперва он меня не узнает, потом весело удивляется и остается очень доволен. Усаживает меня в кресло.

– Я совсем было вас потерял. Да что это, батенька, с вами? Вы нездоровы?

– Н-нет… ничего, – смущаюсь я.

– Не врите, мой милый. У вас провалились глаза. Что я скажу нашему сибирскому другу?

И рушится мое упорство перед ласковым вниманием этого человека. Я сознаюсь:

– Кажется, доктор, я попал в плохую историю. Я расскажу ее вам, потому что мне не с кем больше поделиться.

В моем голосе горе, поэтому он хмурится и шумной серьезностью помогает мне.

– Разумеется, расскажите… Конечно же!

И я повествую подробно, начиная от прииска и кончая вчерашней ночевкой…

Доктор курит папиросу за папиросой. Отбрасывает окурки в сторону, глядит на меня удивленно, блестящими через дым очками. Постепенно в слушание вовлекаются его губы. Они мнутся улыбкой. Потом ерзает по бумагам кулак. Чувствуется, что Максакова он уже ненавидит.

– Ловкий прохвост! – замечает он наконец. – Но, знаете, для вас это может кончиться худо…

– Пусть, – соглашаюсь я, – только бы отыскать тетрадку! Вы понимаете, что мой план без нее, без пояснений, – никому не нужная бумага!

Доктор подходит к окну, стоит широкой спиной ко мне, постукивает по стеклу. Потом шагает по кабинету и говорит, словно сам с собой:

– В здешнем тресте потолковать?

– Не захотят и слушать, доктор! Вероятно, искренне верят, что я мошенник, укравший план…

– Гм… – Доктор переводит на меня невидящие глаза. По лицу его чувствую, что он близок к решению.

– Важно что? – овладевает доктор своею мыслью. – Оборвать эту слежку и помочь вам в поисках.

– О, доктор! Только это и нужно!

– Так, – решительно заключает он. – Я о вас расскажу сегодня авторитетным людям. А дальше, чтобы не испортить дела, вы останетесь пока у меня и не будете высовывать носа на улицу до того времени, когда это будет можно. Согласны?

О чем же тут спорить? Я соглашаюсь.

– Плохо ведь что, – волнуется доктор, – а вдруг ничего не найдется? Какое у вас тогда положение будет?

– А, черт побери! – вдруг вскипает он. – Нечего церемониться с этим Максаковым! Вы говорите, Ирина Макарова знает его в лицо?

– Да, знает…

– Дайте мне ее адрес!

Я называю ему дворец литераторов.

Закончив дела, мы идем обедать. Доктор предоставляет мне весь кабинет. В нем я и буду жить. Он даже послал продать мой билет, и через час мне приносят деньги.

Я чувствую себя маленьким и эгоистичным перед ясным благодушием этого человека.

Окна мягко проваливаются в сумерки, в вечер.

Я сижу на широком кожаном диване. Доктор давно уехал. Солидно молчит кабинет.

Я сижу, погруженный в мякоть подушек и в жесткие свои мысли. Невидимый стол звонит невидимыми часами семь раз. Я включаю штепсель. Машинально беру с этажерки книгу. Наталкиваюсь на фамилию знакомого мне сибирского писателя Антона Сорокина.

Перелистываю и позевываю беспокойно. Так в нервной зевоте тоскуют иногда ожидающие собаки.

Вдруг я вскакиваю и начинаю собираться. Навязчивая моя мысль одерживает победу!

Я делаюсь настороженным, возбужденным, почти веселым. Как я мог согласиться на пассивное ожидание! Как, рискуя своею судьбой, я решился вовлечь в авантюру и доктора, остаться в его квартире, при своем нелегальном положении?

Пойду сейчас в библиотеку и продолжу поиски… А если путь туда будет закрыт?.. Тогда… тогда я попробую отыскать во дворце литераторов Ирину. Предупрежу ее. Пусть она ищет сама, если меня заберут. Пусть постарается за прииск. Пусть недаром ее там помнят!

В записке пишу доктору, куда я пошел. Кладу записку на стол. Звоню, прошу за мной запереть.

Вместе с холодом улицы в меня возвращается вчерашняя напряженная тревожность. Будто не было ни ночи, ни хорошего дня у славного доктора, а само собой, как в кино, после перерыва началось продолжение того, вчерашнего, уличного…

Осторожно подхожу к двери, становлюсь в угол, в тень, и через стекло высматриваю. На улице пустынно.

И все же кажется, что там, за стеклом, бесшумно несется поток невидимых пуль, и высуни только за дверь голову – тебя сейчас же убьют…

Возмущаюсь своим нелепым страхом и заставляю себя выйти наружу. Хочу взять извозчика. Они всегда торчат на углах понурыми силуэтами, но сейчас перекрестки пусты. Я иду к Неве.

Ночь исколота золотым пунктиром огней. Шеренгами уходят мимо и мимо бесконечные невеселые окна. Надо мной повисают шерстины трамвайного провода.

Все это путается, перекашивается, налезает одно на другое и давит кошмаром на мозг.

И когда на другом тротуаре, немного невровень с собой, я чувствую пешехода, то ничто не прибавляется к моему настроению. Даже легче становится вниманию, успокоившемуся теперь на одном предмете.

Сноски