Флотская богиня
– Возможно, и так. В тридцать шестом меня здесь еще не было.
– Знаю, вы прибыли сюда осенью тридцать седьмого, после того, как весь предыдущий состав военизированной охраны, тоже маскировавшийся под егерей, был расстрелян коммунистами. Но ведь последние учения проводились в сороковом году, уже в разгар нападения Советского Союза на Финляндию. Вы были назначены заместителем начальника базы и начальником ее службы безопасности. Можно сказать и так – что вы были начальником особого отдела гарнизона базы.
Гайдук снова вознамерился разубеждать барона, однако, ощутив на своем загривке волчью хватку Зебольда, пробормотал:
– Осенью сорокового здесь действительно проходили ночные учения. Затем всех парашютистов перебросили куда-то под Ленинград.
– Кстати, – без какого-либо интереса воспринял это признание фон Штубер, – один из тогдашних охранников аэродрома был завербован абвером. Всех остальных коммунисты расстреляли – так же, как и десятки тысяч других офицеров и генералов. То есть просто так, – улыбаясь, вальяжно развел руками барон, – на всякий случай: вдруг, среди невинно убиенных и впрямь затесался все еще невыявленный «враг народа».
– Это уже политика, – проворчал Гайдук.
– …от которой вы пытаетесь откреститься? И это вы – кадровый чекист?
– Я никогда не принадлежал…
– Отставить! – буквально прорычал Штубер. – Нам прекрасно известно, что вы – майор НКВД.
– Бывший.
– Сомневаюсь, что бывший, хотя по документам вы и числитесь майором в отставке, уволенным из органов то ли по состоянию здоровья, – иронично осмотрел он рослую, кряжистую фигуру Гайдука, – то ли… А те двое егерей в виде ваших «сыновей» пребывали в чинах лейтенантов НКВД. Такими же служащими являлись и три женщины.
– Ладно, излагайте свою версию, я не собираюсь оспаривать каждое ваше утверждение.
– Это не версия, майор, а жесткая констатация неоспоримых фактов.
– Предположим, – устало, с неистребимым безразличием в голосе, согласился Гайдук.
– Признаю, держитесь вы пока что достойно.
– На этом этапе допросов – да… На этом этапе, – подчеркнул майор, давая понять, что к героям, без стона всходящим на костер инквизиции, он себя не причисляет.
– Пока что вы не даете повода приступить к более изощренным методам. И потом, мы ведь не в гестапо и не в НКВД. – Эсэсовец несколько мгновений напряженно всматривался в лицо украинца, пытаясь уловить какие-то нюансы его внутренней реакции, однако тот оставался невозмутим. – В вашем подчинении находились еще шесть вооруженных егерей, так называемых «объездчиков», из местных партийцев. Четверо из них, оставленных здесь для подпольной работы, уже в наших руках.
– Как я и предполагал, – проворчал майор. – Судя по имеющимся у вас сведениям…
– Нет-нет, – тут же отреагировал барон. – Результаты их допросов мне пока не известны. Я оперирую старыми данными. Из чего как раз и следует, что в двух километрах от аэродрома, чтобы не привлекать внимания, располагался отдельный автомобильный батальон, по сигналу тревоги немедленно прибывавший сюда, на объект.
– Хотите сказать, что все вокруг буквально напичкано вашими разведчиками?
– Так вот, в действительности, – не стал полемизировать с ним барон, – именно этот батальон и являлся секретным подразделением охраны аэродрома. Вы же, вместе с «лесничеством», служили всего лишь своеобразным прикрытием, являясь эдакими гражданскими сторожами.
– Обычная практика режимных объектов, – пожал плечами Гайдук.
8
Виновато глядя на «янычара в юбке», старшина отобрал у нее повод и нагайку, намереваясь отвести Бедового к дворовой коновязи, но в последнее мгновение задержался, наблюдая за тем, как развивается разговор новообращенного офицера со своей дочерью.
– Садись в тачанку, едем, – вместо сдержанных отцовских интонаций, все отчетливее в тоне старшего лейтенанта проявлялись теперь жесткие командирские нотки.
– Так, может, я верхом? – спросила Евдокимка, прежде чем отец объяснил, куда они направляются.
– Никаких «верхом»! Хватит своим женским видом воинскую дисциплину в гарнизоне подрывать.
«Что есть то есть», – почесал затылок старшина, понимая, что и сам, по глупости, чарам девичьим чуть было не поддался.
– Едем на ветпункт, поможешь собрать инструменты и медпрепараты. Теперь все это реквизируется для нужд армии.
– Есть, товарищ старший лейтенант! – Евдокимка постаралась придать своему голосу мужественности и прощально, признательно потершись щекой о морду коня, тут же взобралась на заднее сиденье тачанки. – А почему нет пулемета? – повернулась она к отцу спиной и сжала руки так, словно ухватилась за ручки «максима».
– Какого еще пулемета? – устало переспросил Гайдук.
– Обычного, как в конармии Буденного.
– Понятно: ты себя уже видишь Анкой-пулеметчицей, – иронично улыбнулся отец.
– Только на тачанке.
– Рассказов Гурьки-махновца наслушалась?
– Ты всегда слушал его с куда большим интересом, чем я или кто-либо другой, – обиженно огрызнулась Евдокимка.
«Махновцем» и «первым анархистом» колхозного конюха Гурьку называли давно. По местной легенде, будучи психически нездоровым, он каким-то чудом попал под устроенную атаманом Махно мобилизацию и почти полгода прослужил в его обозе. А просматривался у этого недалекого умом, добродушного паренька один серьезный недостаток – он ко всем любил приставать с одинаково глупыми расспросами и советами по поводу чего угодно, причем всегда не вовремя, всегда «под руку», да к тому же на полном серьезе убеждая: «Я же не дурачок какой-нибудь, я умный, я знаю, что надо…» При всей своей «недалекости» и малообразованности Гурька обладал удивительной способностью запоминать все услышанное – фразы, пословицы, поучения или советы от «умных людей». Даже через месяцы он мог воспроизвести их потом, к месту и не к месту, ошарашивая невольных слушателей своими познаниями.
Стоит ли удивляться, когда случилось с Гурькой то, что могло случиться только с ним: однажды он сунулся со своими советами к самому атаману, основательно подвыпившему. Попытался надоумить его, как с помощью пулеметных тачанок в течение одной ночи отбить захваченное белогвардейцами Гуляйполе и провозгласить городок столицей, а атамана – самого Махно то есть – императором Гуляем Первым. Причем казус заключался в том, что козырные имперские советы Гурьки предназначались убежденному анархисту, противнику всякой монархии, и вообще всякой государственной власти! И хотя «командующий народной армией», не в настроении будучи, лично отходил Гурьку нагайкой, да так, что пришлось бедолаге несколько дней отлеживаться у бабки-знахарки, с той поры в обозе атамана конюха называли не иначе как «личным советником Махно» или «императором Гурькой, первым анархистом Гуляйполя»…
– Будешь огрызаться или в военные дела соваться, отхожу нагайкой, как когда-то Махно отходил «первого анархиста», – незло пригрозил теперь военврач, вызвав этим у Евдокимки озорную детскую улыбку.
…Не судили же потом красные новоявленного анархиста Гурия Смолевского только потому, что, сбежав от «батьки», он каким-то образом тут же оказался добровольцем в красноармейском обозе, чтобы на второй же день службы получить свою очередную «награду» – три нагайки уже от обозного командира. И снова – за свои «полезные» советы. Только оказались они, очевидно, настолько мудреными, что старший обозник одаривал Гурьку плетью от всей своей суровой конармейской души.
Словом, кто знает, чем бы завершилась для Гурия Гурьевича Смолевского его красноармейская карьера, если бы еще через несколько дней не настигло его осколочное ранение. Демобилизовался Гурька уже после месячного лечения в госпитале красных, а значит, вполне заслуженным, кровь за революцию пролившим, красноармейцем – с письменной благодарностью командира полка и прочими бумагами.
Другое дело, что в любой компании, после третьей стопки, кто-нибудь из подвыпивших обязательно подначивал Гурьку: «Нет, ты все-таки повинись перед пролетариатом: как ты там, за одним столом с Махно пировал, да так по душе ему пришелся, что в личные советники выбился?» И сорокалетний уже Гурий Смолевский под общий хохот по простоте душевной в тысячный раз ударялся в неизгладимые «махновские» воспоминания…
– Война сейчас другая, – объяснил ветфельдшер, предававшийся в эти минуты тем же воспоминаниям, что и дочь. – Понимать должна, что с тачанками против танков да самолетов не повоюешь.
– Но ведь кавалерия в нашей армии все-таки осталась. Почему же не может быть тачанок? – не сдавалась Евдокимка.
– Даже не мечтай, – упредил ее дальнейшие конармейские грезы отец. – К эвакуации готовься. Вместе с матерью. Завтра же уходите, пока немцы не успели отрезать путь к Днепру.
– Я и сам просил о пулемете для тачанки, – неожиданно поддержал Евдокимку усач-ездовой из основательно состарившихся обозников. – Так ведь, говорят, не положено: карабином обойдешься.
– Непорядок, товарищи лейб-гвардейцы! – командирским баском проговорила Евдокимка, стараясь подражать эскадронному старшине Разлётову. – Полнейший уставной непорядок. Как только добудем пулемет в бою, так сразу и установим.
«Такой девке – да удальцом-парнишкой родиться бы! – залюбовался тем временем статной девичьей фигурой старшина, садясь на освободившегося рысака, чтобы ехать к дому, где расположился комэск. – Хотя, с другой стороны, родись она мальчишкой, мир без такой девушки бы остался бы! По красавице матери сужу».
Когда ветврач с дочерью проезжал мимо конюшни, оттуда неожиданно вышел Гурий Смолевский. Увидев тачанку, он умиленно как-то уткнулся в нее взглядом и преградил ей путь.
– Тебе чего, Гурьевич? – уважительно поинтересовался Гайдук.
– Коней больше нет, всех война забрала, – заторможенно проговорил тот, приближаясь к ветеринару, но глядя при этом в пространство мимо него. – Конюхов тоже нет – война забрала. А тачанка есть. Я с вами поеду. На войну.
– Домой ступай, Гурьевич; ступай-ступай. Отвоевал ты свое.
Поняв, что брать его с собой ветеринар не намерен, Гурька несколько мгновений переминался с ноги на ногу.
– Не пойду домой, на конюшне буду.
– Что ж вам делать на пустой конюшне? – сочувственно спросила Евдокимка, намереваясь все-таки уговорить эту «живую легенду».
– Коней война взяла, конюхов война взяла, – с необъяснимой, почти блаженной, улыбкой повторял «первый анархист». – На конюшне останусь, пусть меня тоже война возьмет.
9
Гул авиационных моторов на какое-то время заставил всех умолкнуть и с минуту, глядя в потолок, прислушиваться к тому, что творится в поднебесье. Судя по надрывным звукам, доносившимся из-за горизонта, это были тяжелые бомбардировщики и шли они на восток, не встречая никакого сопротивления.
Майор Гайдук мрачно покачал головой: после начала войны он не раз задавался одним и тем же вопросом: «Куда же она девалась, эта непобедимая красная авиация, с ее “сталинскими соколами”»?!
Барон фон Штубер снисходительно ухмыльнулся:
– Откровенно говоря, мне нравится, как ваше командование создавало режим секретности этому объекту, словно находился он на вражеской территории.
– Практически так оно и было, – в сердцах обронил чекист.
Барон вызывающе, напористо хохотнул:
– А что вас удивляет? – проворковал он. – После всех тех бессмысленных репрессий, посредством которых вы буквально залили кровью свою землю…
– Врагов хватало, это точно, – как-то двусмысленно признал Гайдук. – Примером тому – ваши познания о базе.
– Стоит ли расстраиваться из-за пустяков? Все, что мы должны были знать о «Буге-12», мы знали. Например, о секретном подземном хранилище горючего, расположенном вот под этим, – постучал пальцем по карте Штубер, – холмом, рядом с вашим фортом; а еще – о подземном командном бункере, скрытом за бронированными дверями и имеющем тайный подземный ход…[9]
– Неужели все наши игры в «объект особой секретности» на самом деле ничего не стоили?! – раздосадованно покачал головой Гайдук.
Барон понял, что это уже не игра. Это досада профессионала, вынужденного проигрывать так вот, глупо, на поле боя, которое он считал своим победным.
– Даже не стану убеждать вас в этом. Странно, что ваше командование не взорвало базу. С заводами, фабриками и водокачками оно обычно так не церемонится.
– Сам удивляюсь. Здешнее командование, очевидно, не решилось, а московскому оказалось не до нее. Или же все понадеялись, что, пока вы разберетесь, что к чему, наши войска уже вернутся. От меня-то вы чего добиваетесь?
– Для НКВД вы уже, так или иначе, предатель Родины, достойный петли или пули в затылок.
Услышав это, Гайдук поначалу встрепенулся, готовясь яростно возразить. Однако вовремя спохватился и произнес самое благоразумное, что и должен был произнести в данной ситуации:
– Вполне допускаю… Вы намерены завербовать меня, превратив в агента абвера или сразу же в диверсанта?
– Вряд ли вы понадобитесь нам теперь в какой-либо из этих ипостасей. Разве что пожелаете служить в местной полиции.
– Не пожелаю, – решительно покачал головой Гайдук.
Штубер поднялся из-за стола, прошелся по комнате, внимательно осматривая при этом носки своих до блеска надраенных сапог – он всегда придирчиво следил за чистотой обуви, своей и подчиненных, – и, только вернувшись к своему стулу, четко, и почти безукоризненно произнося русские слова, сказал:
– К вопросам вербовки мы возвращаться больше не станем. Сейчас вы откроете нам все тайники этой базы, все бронированные двери. Кроме того, здесь, на поверхности, покажете, где именно расположены замаскированные взлетные и рулежные полосы аэродрома.
– Все это вы сумеете выяснить и без меня, так что…
– Нам некогда заниматься исследованием местных подземелий, майор.
– Ну, если уж такая спешка, и вам нужен Иван Сусанин, – пожал плечами Гайдук, – тогда мне придется побыть и в роли проводника.
– Вам придется предстать перед германским командованием не только в роли проводника. Через час сюда привезут ваших «егерей» и около сотни пленных, все они поступят в ваше распоряжение. С этой минуты вы назначены помощником коменданта парашютно-десантной базы абвера.
– Так сразу? – едва слышно пробормотал Гайдук. – Помощником коменданта?!
– А мы умеем доверять тем русским, которые доверяют нам.
– За что, позвольте спросить, такая честь? – уже по-настоящему вздрогнул Гайдук.
Он конечно же получил задание остаться в тылу немцев и, при возможности, зацепиться за какую-либо должность в лесничестве или хотя бы продержаться пару дней – с одной только целью: разведать, каким именно образом немцы намерены использовать базу «Буг-12». Советское командование допускало необходимость нанести по ней бомбовый удар. Главное, Гайдук при первой же возможности должен был уйти за линию фронта или же присоединиться к местным партизанам.
Наверное, Дмитрий и воспринял бы этот приказ со всей серьезностью, если бы не сомнения в его законности. Дело в том, что отдан он был не его непосредственным командованием, а начальником базы подполковником Ярцевым, подчинявшимся командованию авиации 5-го армейского корпуса. Причем отдан по телефону, прямо в день эвакуации. А посему Гайдук очень сомневался и в продуманности операции «База», а главное – в согласованности ее проведения с высоким командованием НКВД или хотя бы с армейской разведкой. В лучшем случае подполковник в суете отступления кому-то там доложит в штабе корпуса о том, что оставил офицера для разведывательно-подрывной работы в тылу врага. Что тут же будет забыто. Да и кто знает, как сложится судьба и того Ярцева, и уже почти разгромленного 5-го корпуса?
– Или, может быть, вы по-прежнему не доверяете нам? – Штубер поиграл пистолетом у лица Дмитрия. – Предпочитаете сотрудничеству с рейхом виселицу в виде перекладины ворот вашего «лесничества»?
– Да нет, – поспешил избежать ненужного, бессмысленного в его ситуации геройства майор. – Должность помощника коменданта меня вполне устроит.
Уже в эти минуты Гайдук хорошо представлял себе, с каким недоверием отнесутся к нему там, за линией фронта, если он хоть какое-то время прослужит у немцев. Чекист помнил, как жестоко люди Берии, к которым сам он себя не причислял, расправлялись почти с каждым, кто имел хоть какой-либо контакт с иностранными «спецами» во времена «ежовщины»; и как летели головы многих бывших военспецов, перешедших на службу в Красную армию из белогвардейских рядов.
К тому же майор прекрасно понимал, что он не подготовлен к длительной работе в тылу, как не подготовлена и сама эта невесть кем разработанная операция. На вопрос: «Кто её, операцию эту, запланировал и кто в военной разведке или НКВД будет её курировать?» – подполковник Ярцев ответил до грубости нервно: «Это без тебя решат! Твое дело выполнять приказ!»
…Сейчас, услышав согласие майора, барон победно улыбнулся. И не только потому, что отказ Гайдука ударил бы по его самолюбию. Дело в том, что он уже видел всю эту историю с вербовкой майора НКВД, начальника службы безопасности секретной базы «Буг-12», отдельной главой своей будущей книги. Несмотря на гриф «секретного психологического исследования», читаться та должна была, как захватывающий приключенческий роман.
– Под вашим командованием пленные, – неохотно возвращался барон из творческих мечтаний в реалии бытия «Буга-12», – в течение трех часов обязаны полностью подготовить аэродром к приему германских самолетов. А сейчас, – он выждал, пока с ловкостью факира Лансберг ухватит «лесничего» за седеющий загривок и приставит нож к глотке, – вы поведете нас в штабные подземелья, которые, как я предполагаю, могут быть заминированы. Не слышу жизнеутверждающего ответа…
– Да поведу-поведу, – яростно прохрипел новоявленный помощник коменданта. – Куда мне теперь деваться? Будьте вы все прокляты – и те, и эти!..
– Какая черная неблагодарность! – артистично покачал головой барон. – Почему вы проклинаете «тех», то есть коммунистов, понятно. А вот «этих», нас-то, за что?
И фельдфебель Зебольд, обожающий подобные сценки, устраиваемые «первым психологом войны», тут же подыграл ему, скорбно возводя руки к небесам:
– Нет пределов человеческой неблагодарности!
10
Вернувшись после посещения эскадронной коновязи, располагавшейся в степной долине, старшина застал девушку за странным для нее занятием: перебегая от одной хозяйственной постройки к другой, укрываясь то за сеновалом, то за стволами деревьев, она имитировала участие в бою. Понятно, что это была игра, однако в руках у Евдокимки поблескивал под лучами предвечернего солнца настоящий кавалерийский карабин, который перед каждым холостым выстрелом она вскидывала, передергивая при этом затвор. Оружие недавно было подобрано старшиной у железнодорожной станции, где, во время бомбежки, полегло несколько казаков; тогда же привел он в усадьбу Гайдуков и осиротевшего коня.
– А, чтобы по-настоящему, боевыми патронами, стрелять когда-нибудь пробовала? – поинтересовался Разлётов, сходя со своего вороного.
– Так ведь здесь нет ни одного патрона.
– Карабин этот не заряжен, ты права. Разрядил я его, как и положено. До этого, спрашиваю, стрелять приходилось? Во время военной подготовки, скажем?
– Не приходилось. И карабин вы зря разрядили. Вдруг сюда прорвутся немцы, с чем воевать?
– Ты-то здесь при чем?! – мрачно проворчал эскадронный старшина. – Воевать пока что есть кому и есть чем.
Разлётов повернулся, чтобы уйти, но Евдокимка сумела остановить его:
– Как же со стрельбой, товарищ старшина? – иронично напомнила она. – Только по-настоящему, боевыми.
– В обойме оставалось три патрона. Еще два из личного резерва добавлю. Для начала – хватит. Кстати, карабин этой системы – переделка с обычной трехлинейки, так что любой винтовочный патрон для него сгодится.
– Вот это уже мужской разговор.
– Совсем ошалела девка! – эскадронный старшина пожал плечами. – Ладно, садись в седло, отъедем, чтобы всех стрельбой не переполошить.
Через какое-то время они уже спускались в Волчью долину, где на склоне росла старая, короедом иссеченная липа. Разлётов несколько раз заставил Евдокимку наполнить, опустошить и снова наполнить патронами обойму, затем раз пять, словно новобранца, принудил вставить обойму в магазинную коробку карабина. И только тогда, научив, как правильно держать оружие и целиться, позволил сделать первый выстрел.
Тот оказался настолько неудачным, что Евдокия едва не выронила карабин.
– Да, рядовой необученный, стреляешь ты лихо, – иронично покачал головой эскадронный старшина, и тут же посоветовал покрепче прижимать приклад к плечу.
Учителем он оказался хорошим. После нескольких занудных упражнений «прижать – отставить, прижать – отставить», три последующие пули девушка уверенно вогнала в ствол дерева.
– Пусть этот карабин будет моим, – попросила казачка, когда, опустившись на колено, освободила обойму от последнего патрона.
– Передавать оружие гражданским лицам не имею права, – сухо ответил старшина.
– Не сегодня завтра здесь появятся немцы; кто станет интересоваться, куда девался карабин одного из погибших кавалеристов? И потом, вы не передавали оружие, просто я сама изъяла его для нужд будущих партизан-подпольщиков. Ведь наверняка все будет происходить так, как происходило в Гражданскую – подпольщики, листовки, партизаны, диверсии на железной дороге. Надо же как-то с врагом бороться.
– Ну, может быть, мы еще остановим его… – неуверенно произнес старшина, взбираясь в седло.
– Именно в это все и верили, что на Южном Буге остановите. Но я сама слышала, как вчера у лазарета раненые говорили, что немцы уже на левом берегу его и приближаются к Ингулу, нашей маленькой речушке, где… – не договорив, девушка безнадежно махнула рукой.
Разлётов подождал, пока Евдокимка тоже окажется в седле, и мрачно пробубнил:
– Ладно, пусть карабин будет у тебя. Две обоймы для него найду. Да только боже упаси тебя оставаться в поселке!
– Отец тоже настаивает, чтобы мы уходили отсюда. Куда-нибудь подальше, в тыл, на восток…
Старшина с грустью посмотрел вдаль, туда, где располагалась железнодорожная станция, откуда давненько не доносилось паровозных гудков и за которой открывался пологий склон степной возвышенности.
– И правильно отец делает, что в тыл отправляет, – проговорил он, не отрывая взгляда от этого степного пейзажа. – Слишком уж ты хороша собой. Не ко времени, прямо скажем, хороша…
– Что значит: «не ко времени хороша»?! Скажете тоже…
– Да потому что в войну всякая красота – не ко времени. Только не дай тебе бог познать, что на самом деле на войне значит «не ко времени».
– Не настолько уж я и хороша. Мне в школе говорили, что внешность у меня «мальчуковая». Подруга моя, Томка, на весь класс однажды так и объявила: «Стрижку тебе «под Котовского» – и в новобранцы!»
Старшина приблизился к Евдокимке так, что оказался с ней стремя в стремя; прищурил взгляд, очевидно, прикидывая, как она станет выглядеть, когда дело действительно дойдет до стрижки «под Котовского», и рассмеялся.
– Суровая у тебя подруга, – признал он, думая при этом о чем-то своем. – «Под Котовского – и в новобранцы», говоришь? А что?.. Бойца женского полу признал бы в тебе не каждый и не сразу.
– Вот и возьмите в свой эскадрон этого самого бойца, – напористо посоветовала Евдокимка. – Поговорите с командиром…
По тому, как старшина долго и растерянно прокашливался, девушка поняла, что просить о ней своих командиров он не намерен, однако мысль какая-то в голову его все же закралась.
– На Кубани, под Краснодаром, у меня два дома – собственный и родительский, – подтвердил ее худшие опасения Разлётов. – Жене и матери письмо с вами передам, они вас и приютят. Уж куда-куда, а до Кубани фрицы, точно, не дойдут.
– Да как же мы, у чужих людей?..
– Теперь уже не чужих. Раз твой отец стал офицером нашей дивизии, то теперь мы, считай, родня, поскольку однополчане, – и тут же спросил: – Шашку в руках когда-нибудь держала?
– Так вашу же и держала. Подсолнухи в огороде рубила, пока вы отдыхали. В седле, правда, не пробовала.
– Прямо сейчас и попробуешь.
Разлётов тут же извлек свою шашку и сначала медленно продемонстрировал несколько способов боевой рубки, а затем, подъехав к желтеющим у дороги высоким подсолнухам и чертом вертясь между ними, словно оказался в окружении врагов, те же приемы фехтования повторил уже в быстром темпе.
– Только ты горячку не пори, – предупредил он Евдокимку, передавая ей шашку. – Медленно отрабатывай, как положено, чтобы ни коню уши, ни себе коленки не изрубить.
Понадобилось несколько набегов на островок подсолнухов, чтобы и старшине, и самой кавалеристке стало ясно: фехтовальщица из нее, увы, получится нескоро.
– Все равно уйду я отсюда только с вашим полком.
– Уйдешь – отец тебя так отходит… А я не только не посочувствую, но еще и подправлю собственной нагайкой…