Альпийская крепость

17

Они пропустили еще по рюмочке коньяку, допили кофе и Скорцени вопросительно взглянул на рейхсляйтера. Он нутром чувствовал, что шулерский рукав Бормана не так уж и пуст, некий «валетик» там все же завалялся.

– Вы правы, Скорцени, предчувствие вас не обманывает. Есть еще одно очень важное решение, которое мне придется принять в очень скором будущем. Подчеркиваю: очень важное. Хотел поговорить о нем сегодня же, но решил, что уместнее будет обсудить это решение уже после того, как вернусь из «Альпийской крепости».

– Если считаете, что поездка в Альпы способна каким-то образом подтолкнуть вас к этому разговору, – вежливо утвердил за ним это право Скорцени, хотя все его окружение знало: обер-диверсант терпеть не мог, когда с ним начинали говорить загадками.

Он всегда оставлял человеку право затевать или не затевать данный разговор, посвящать или не посвящать его в какие-то важные дела, но готов был пристрелить каждого, кто намекал на важность тайны, а затем отказывался говорить о ней, откладывая, передумывая и вообще самым наглым образом «торгуясь».

Очевидно, Борман принадлежал к тому же типу людей, потому что сразу же объяснил:

– Дело в том, что обсуждать нужно только тогда, когда сам я приму окончательное решение. А оно еще не принято. И приказа фюрера тоже не поступало. За те несколько дней, которые я проведу в Альпах, многое прояснится: и в Берлине, и в Баварии, и… в моей голове.

«Неужели намерен вообще больше не возвращаться в Берлин, а, перенеся свою партийную канцелярию в Берхтесгаден, или прямо в Оберзальцберг, попытается постепенно перенять на себя все функции главы державы? – взвесил его оценивающим взглядом Скорцени. – А заодно – и рейхсказначея, обладателя всех тайников с золотом СС. И дело здесь не в поручении фюрера, – рассуждал Отто, уже поднимаясь из-за стола. – Борман и сам жаждет как можно скорее побывать на своей вилле в Оберзальцберге, осмотреться в „Бергхофе“, прикинуть, какими помощниками и какими вооруженными силами он сможет располагать. Именно поэтому для него так важно наладить отношения и со мной, и с временным комендантом „крепости“ Вилли Штубером. И тогда всех прочих, кто метнется в Альпы после него – Геринга, Гиммлера, Мюллера, Кальтенбруннера – рейхсляйтер уже будет принимать у себя в „Бергхофе“, как хозяин. Или вообще не принимать!».

– Как вы считаете, Скорцени, – угрюмо провожал его Борман до самой двери, – фюрер все же решится оставить Берлин, чтобы руководить обороной из «Бергхофа»?

Борман спросил об этом так, словно только что вычитал мысли обер-диверсанта рейха.

– Об этом я и хотел спросить у вас, рейхсляйтер. И не только я. Многие хотели бы спросить о дальнейшей судьбе фюрера именно у вас, хотя и понимают, насколько это некорректно и даже опасно.

– Он не согласится, Скорцени, – хрипловато пробубнил Мартин, наклонив голову так, что чуть ли не касался теменем подбородка обер-диверсанта рейха. Но при этом смотрел он куда-то в сторону. – А ведь от этого зависит многое: и сроки обороны рейха, и ее тактика, и отношение к нам западных союзников.

– Убедившись в том, что фюрер не согласится избрать своей последней ставкой «Альпийскую крепость», вы даже просили русскую актрису Ольгу Чехову убедить его оставить Берлин и перебраться в «Бергхоф», – не стал щадить Отто заместителя фюрера по партии.

Сам тот факт, что рейхсляйтер обратился к русской актрисе, любовнице фюрера, с просьбой уговорить главу государства сменить свою правительственно-командную ставку, оставив столицу и переехав далеко в горы, показался Скорцени кощунственным. Это ж до какой стадии растерянности и нравственного падения следует дойти, чтобы такой важнейший государственный вопрос, по существу, судьбу страны, высшие ее руководители начали решать, используя в качестве посредников какую-то заблудшую актрису, любовницу, да к тому же из русских и наверняка подосланную или уже здесь, в рейхе, завербованную?!

– Она отказалась это делать, – сокрушенно покачал чуть ли не на грудь Скорцени склонной головой Борман, даже не понимая, как низко падает в глазах «самого страшного человека Европы». – Она, как и Ева, не стала уговаривать фюрера, чтобы он попытался спасти свою жизнь.

– По этому поводу вы обращались уже и к фрау Еве Браун? – не сумел, да и не захотел скрыть своего сарказма Скорцени.

Ева Браун, Ольга Чехова… Кого еще из любовниц привлекал Борман для того, чтобы решать: где, когда и каким образом Гитлер должен определяться со своей ставкой главнокомандующего и канцелярией фюрера?! Правда, при этом обер-диверсант рейха не исключал, что таким способом рейхсляйтер всего лишь зондировал почву: собирается фюрер перевозить свои чемоданы в «Бергхоф», или же можно занимать это «Орлиное гнездо» самому, пока не налетели остальные коршуны?

Впрочем, сути дела это не меняло. Скорцени прекрасно понимал, что вопрос о дальнейшей ставке фюрера, а значит, и штаб-квартире Верховного командования, следовало решать на каком-то государственного уровня совете высших должностных лиц, а не затевать дворцовые интриги с привлечением имперских наложниц.

– Я пытался использовать любые подходы к фюреру, – покаянно произнес Борман, грузной, неуверенной походкой возвращаясь к столу. Это была походка крестьянина, который, оставив плуг посреди поля, возвращается домой по свежей пахоте. – Мы теряем время, Скорцени. Мы его катастрофически теряем.

– Боюсь, что мы его уже окончательно потеряли, рейхсляйтер, – сказал обер-диверсант рейха и, вскинув руку в прощальном приветствии, оставил кабинет.

18

Генерал Штубер почему-то до последней минуты надеялся, что тот Арнольд Гредер, которого он «имел честь знать», давно сгинул где-то в гибельных водоворотах Восточного фронта; оказался в числе заговорщиков, казненных после 20 июля, или же попросту растворился в давних преданиях, как, в конечном итоге, растворяется всякое кошмарное видение.

Но вот Гредер появился – все такой же приземистый, немыслимо широкоплечий, с красновато-серым, цвета пережженного кирпича, лицом закоренелого гипертоника и короткими, по-монгольски кривыми ногами… Беззаботно наглый и целеустремленно-циничный. И стало ясно, что даже самые эфемерные призраки имеют обыкновение материализовываться и возвращаться.

– Когда меня назначали в этот регион, мне и в голову не приходило, что где-то в нем находится древняя обитель саксонского вольномыслия, именуемая «замком Штубербург»! – Барона всегда шокировала развязность его манеры общения, его феерическое многословие и полное пренебрежение к тому, как на его словесное невоздержание реагирует собеседник – независимо от его возраста, чина и статуса. – Кто бы мог предположить: тонут непотопляемые «Титаники», взрываются самые безопасные в мире дирижабли, рушатся доселе несокрушимые империи, и только символы аристократической саксонской гордыни по-прежнему высятся посреди руин рейха, совершенно безразличные к его судьбе!

– Ведете вы себя, полковник, как всегда, нагло, – без какого-либо раздражения комментировал его очередной «дикий монолог» генерал Карл фон Штубер. – И только потому, что в стенах замка вам предстоит встреча с моей гостьей, я великодушно прощаю вашу «пролетарскую», как любят выражаться по этому поводу германские коммунисты, простоту.

– Да, господин отставной генерал-майор, да, согласен! Эта мрачная история с гибелью дирижабля «Гинденбург» не придала нашему знакомству той почти венценосной изысканности, с которой вы привыкли встречать в залах замка своих высокородных гостей.

– Сегодня мы с вами не будем обсуждать нюансы гибели «Гинденбурга», – все еще довольно терпимо, но уже предельно сухо произнес барон.

– Странно, господин барон, странно. Расследование по этому делу то закрывали, то возобновляли; менялись версии, мнения и состав комиссии, но вы, именно вы, господин Штубер, всегда оставались ярым приверженцем того, что источником всех бед нашего «Гордого ангела» является падший ангел, именуемый Арнольдом Гредером. Но фюрер, мудрый фюрер!. Он, как всегда, не принял благого жертвоприношения недоброжелателей, а предпочел заглянуть в сущность явления…

– На то он и фюрер, – благоразумно пожал плечами барон.

О склонности Гредера к подобным «диким монологам» Штубера предупредили сразу же, как только он приступил к расследованию гибели дирижабля. Особенно развязными они стали после того, как фюрер лично вывел начальника службы безопасности «Гинденбурга» из-под секиры безжалостной фемиды. Но странно, что после первой волны невосприятия, к Штуберу пришло понимание того, что в случае с Гредером выражение «Вся жизнь – игра» в самом деле приобретает какой-то особый смысл, некое особое звучание и воплощение. Арнольд действительно всю свою жизнь играл, возможно, даже не подозревая, что играет, причем делает это великолепно, естественно, не впадая ни в излишнюю театральщину, ни в опошленную любительщину.

– Но позволю себе напомнить, господин генерал, при каких обстоятельствах это произошло. Однажды, в очередной раз выслушав доклад следственной комиссии, в которую входили и вы, фюрер сделал то же самое, что сделал бы на его месте я: он грохнул кулаком по столу и заорал: «Сейчас мне ясно только одно – что в катастрофе с дирижаблем мы опозорились в глазах не только наших потенциальных противников, Соединенных Штатов, но и в глазах всего мира! Если уж мы оказались в состоянии создать такой гигантский воздушный корабль, то надо было позаботиться о его охране!». И тогда Геринг, пытаясь отвести гнев от себя и своих подчиненных, заявил: «Но ведь охраной занималась СД, а расследованием занимается гестапо. Кстати, за его безопасность отвечал лично штурмбаннфюрер СС, он же сотрудник службы безопасности СС Арнольд Гредер». Ну а как отреагировал на это его обвинения фюрер, вам уже известно.

– Коль уж вы напомнили мне об этом расследовании, то могу заметить, что после такого проявления служебной халатности, допущенной вами в чине майора СС, у вас не должно было появиться никаких шансов стать полковником.

– Не поверите, генерал, но я только то и делаю, что брюзжу по поводу того, что засиделся в полковниках.

– Однако вершиной ваших мечтаний была должность командира дирижабля «Гинденбург». С того самого дня, когда вас как начальника службы безопасности ознакомили с фешенебельными каютами пассажирской гондолы, вы буквально заболели этой идеей. Мало того, у вас сложились откровенно натянутые, почти недружелюбные отношения с командиром дирижабля Марксом Пруссом, умершим затем от ожогов, полученных во время катастрофы «Гинденбурга». Причем натянутость появилась после того, как вы поняли, что сместить Прусса вам не удастся, поскольку это был человек Геринга.

– Мне понятно, к чему вы клоните, барон. Что у меня был мотив для того, чтобы в отношении дирижабля поступать по принципу: «Или мне, или никому!». Такой мотив у меня в самом деле появился, а вот дирижабль погиб, скорее всего, от возникшего на его борту электрического разряда. И достаточно об этом.

– Как хотите. Инициатором этих огненных воспоминаний были вы, Гредер.

– Но возникает нюанс: в сорок первом о гибели дирижабля мне напомнил некий оберштурмфюрер Вилли фон Штубер, который оказался вашим сыном. И было это уже в России, на берегах Днестра, где уже я сам вел расследование по поводу того, почему, проходя территории врага, наши войска оставляют после себя целые полчища окруженцев, дезертиров и партизан.

– Знаю, полковник, уже знаю..

Со временем барон лишь основательнее убеждался, что, предаваясь своим «диким монологам», Гредер способен был, талантливо, почти изысканно импровизируя, воплощаться в образе кого угодно: безжалостного садиста, непобедимого полководца, кровавого диктатора или избалованного философа-аристократа… Кто-то мог улавливать в этих его экзальтациях легкое пародирование дуче Муссолини; кто-то с ужасом обнаруживал в его выходках отзвуки программный речей фюрера, но при этом мало кто решался комментировать, а тем более – осуждать поведение этого человека.

– Так где эта ваша русская пленница, барон? – артистично осмотрелся Гредер, оказавшись посреди гостиной. – Я вижу, среди аристократов, особенно прусских, становится модным принимать у себя русских красавиц, и просто русских. Причем, чем ближе русские танки подходят к Берлину, тем традиция эта становится все более навязчивой.

– Вы конечно же прежде всего имеете в виду все более затягивающиеся встречи фюрера с русской актрисой Ольгой Чеховой… – иезуитски улыбнулся Карл фон Штубер. – Кстати, больше всего комплиментов эта русская удостоилась за исполнение роли какой-то казненной польской партизанки в одном из германских фильмов. Заметьте: польской партизанки[40]. Вы об этом разве не знали?

Действительно, для многих так и оставалось загадкой отношение фюрера к этому, ранее совершенно не знакомому офицеру. Всем было ясно: при любом выводе следственной комиссии, начальник службы безопасности дирижабля должен быть наказан. Хоть в каком-то виде. Ну, в крайнем случае его действия должны были вызвать раздражение у всех, вплоть до фюрера.

Каковым же было удивления всех, когда в присутствии всей свой придворной свиты и целого ряда других чинов фюрер резко предупредил Геринга, членов комиссии, представителей СД, гестапо и прочих служб: «Гредера, этого офицера СД, не трогать! Почему все расследование сводится к доказательствам нерадивости Гредера? Или, может, это он взорвал ваш дирижабль? Нет? Тогда в чем дело?! Я лично беседовал с Гредером и требую, чтобы этого офицера СД оставили в покое!».

Это требование самого фюрера: оставить в покое офицера службы безопасности СС, отвечавшего за безопасность дирижабля, повергла все его окружение в шок. Каждый задавался вопросом: «Что же такое должен был высказать, как повести себя, к каким формам убеждения прибегнуть этот выскочка Гредер во время своей „личной беседы с фюрером“, чтобы теперь не только уйти от ответственности за гибель гордости рейха, но и до конца дней своих заручиться неприкосновенностью?»

– Увлечение фюрера Ольгой Чеховой, как, впрочем, и самим Сталиным, – ввинчивался тем временем Гредер в очередной виток «диких монологов», – которому он старается подражать, это особая тема. Во время моей личной беседы с фюрером…

– О вашей личной беседе с фюрером, – неожиданно донесся ироничный голос Софи Жерницки, перед которой ординарец генерала открыл дверь в гостиную, – нам уже все известно. После надежной охраны невесть почему взорвавшегося дирижабля «Гинденбург», вам теперь поручили охранять меня, еще более взрывоопасный объект? Я верно поняла?

Сапожки с явно завышенными каблуками, точеная талия под тщательно подогнанным френчем, белозубая улыбка и золотистая прядь волос под пилоткой.

– Почти, обер-лейтенант, – слегка колеблясь, признал Гредер, не в состоянии оторвать взгляда от идущей к нему через зал приветливо улыбающейся женщины.

– Уже гауптман. Приказом по штабу Геринга. Не успела сменить знаки различия, но это существенно. Как видите, не вы один засиделись в своем прежнем чине.

– Очень приятно, гауптман.

Арнольд хотел сказать еще что-то, однако Софи не давала ему возможности перехватить инициативу.

– Если вы считаете, что намерены поведать мне что-то слишком секретное, можем пройти в соседнюю комнату. Если же ваша информация заключается в сообщении о моей поездке в Швейцарию, то можете не утруждать себя: завтра я лечу в Вену, оттуда – в Берн. Конечно, многими Швейцария воспринимается сейчас, как ареал всемирного шпионажа, где все чувствуют себя на нейтральной территории, но люди науки и искусства, к коим я отныне принадлежу, шпионскими страстями обычно не интересуются.

Взирая на растерянное лицо Гредера, барон мстительно улыбался: Софи использовала против мастера «диких монологов» его же оружие.

– У меня есть поручение Скорцени. Нам нужно серьезно поговорить.

– Правда? Как мило. А то ведь, исходя из того словесного потока, который вы только что здесь выплеснули, у меня, господин штандартенфюрер, создалось впечатление, что вы пришли сюда с совершенно иными намерениями. И пожалуйста, впредь прошу не распространяться обо мне, как о русской пленнице, беженке и все такое прочее.

19

Едва Софи произнесла это свое: «Впредь прошу не распространяться обо мне, как о русской беженке», как вновь ожил телефон. Она вопросительно взглянула на барона и вежливо улыбнулась, но тот молча кивнул, разрешая поднять трубку.

– Здесь гауптштурмфюрер Родль, адъютант Скорцени, – услышала мягкий, слегка бархатистый голос, доносившийся из Берлина. – Кто у телефона?

– Гауптман Софи Жерницки.

– Даже так? Уже… гауптман?

– Вы радуетесь моему чину или мне?

– Я всегда радуюсь вашему чину, вашей талии и всему вашему обаянию, – протараторил Родль, давая понять, что сейчас не время для обмена комплиментами.

– Тогда слушаю вас, лучший из адъютантов рейха. Очевидно, вам нужен генерал фон Штубер?

Титулом «лучший адъютант рейха» она наделила Родля еще во время их первой встречи в замке Фриденталь. Тогда их знакомство чуть было не закончилось страстными объятиями в каком-то закутке, но им помешал невесть где зародившийся «тевтонский рык» Скорцени: «Адъютант, черт возьми! Куда запропастился мой адъютант?! Полцарства за пройдоху-адъютанта!». И каким же неадекватным был этот обмен: полцарства за потерянного в минуты высшего женского вожделения мужчину!

– Пусть простит нас отставной генерал, но мне как раз нужны вы, гауптман Жерницки.

– Не сомневаюсь в этом, – с томным придыханием произнесла Софи, покачивая русой головкой.

В конце концов не она ткала вокруг себя эту бесконечную, зыбкую паутину казарменного флирта; не она пыталась превратить каждую более или менее уединенную встречу с мужчиной – в походный вариант сексуальной близости. Другое дело, что она – «бедная, кроткая и почти беззащитная женщина» – всячески пыталась использовать и этот окопный флирт, и эти тыловые интимные заезды фронтовиков… Но тут уж пусть ей простится, как и должно прощаться воистину кроткой и беззащитной..

– Сейчас с вами будет говорить Скорцени.

– Как и следовало полагать, – сказала Софи и, взглянув на приблизившегося барона, объяснила: – Это меня, господин генерал. Как всегда: Берлин, Скорцени, словом, дела, дела..

Это свое «как всегда» она произнесла исключительно для Гредера, и барон понял ее правильно. В противостоянии любителю «диких монологов» они теперь выступали единым фронтом.

– Софи! – раздался в трубке такой камнедробильный тевтонский рык, что женщина поневоле отшатнулась. – Вы – та единственная женщина, которая мне сейчас нужна. Причем срочно.

– Наконец-то посреди всего этого варварства я слышу голос истинного мужчины.

– Штандартенфюрер Гредер с вами уже беседовал?

– Гредер? – коварно взглянула на штандартенфюрера, нервно поправлявшего портупею. – Давно здесь, но к разговору пока что не приступал. Предпочитает длительные предисловия и душещипательные воспоминания.

– Уж не о том ли, как по его милости был уничтожен лучший в мире дирижабль «Гинденбург»?! – взревел обер-диверсант.

– Как раз рассказами о дирижабле он нас и забавляет, – пошла ва-банк Софи, понимая, что непростительно зарывается, все же речь шла о штандартенфюрере. Единственное, что ее оправдывало, так это твердое решение: «Все равно этого наглеца следует убирать. Любым доступным способом». – Кстати, он находится рядом, дать ему трубку?

– Не надо! – вновь рявкнул Скорцени. – Передайте ему, пусть уже не теряет времени, а немедленно садит вас в машину и доставляет в Берлин, ко мне, в известный вам отдел известного управления. Срочно. И под охраной. Учтите, что после беседы сразу же улетаете в Вену.

– И лететь нужно вместе с господином Гредером? – тон, которым был произнесен этот вопрос, не оставлял сомнения в том, как она воспринимает перспективу совместной командировки куда-либо с этим служакой. Видно, Скорцени уловил это.

– Нет, – жестко отрубил он после секундной заминки. – Летите одна.

И Софи не усомнилась в том, что это «нет» рождено было только что, под впечатлением разговора с ней.

Положив трубку, гауптман смерила штандартенфюрера сочувственным взглядом и победно ухмыльнулась. «А ведь он панически боится Скорцени, этот… болтун, – поняла Софи, даже не желая анализировать свое поведение во время разговора с обер-диверсантом рейха. – То, что его придется убирать отсюда, – уже несомненно. Вопрос лишь в том, когда, как и чьими руками следует это сделать?».

– Если я все верно понял, моя поездка в Вену отменяется? – натужно подвигал нижней челюстью Гредер.

– Естественно. СД не решается оставлять столь важный район без офицера, способного обеспечить его безопасность.

– Иронизируете, Софи…

– А я всегда так поступаю, когда разговор со мной начинают не с того, с чего следовало бы.

– Вы попросту не поняли меня, фрау Жерницки. Наша полемика с бароном по поводу гибели «Гинденбурга» – давнишняя история.

– Мне это известно.

– И никакого отношения к вам, к тому разговору, который намечался…

– Все, господин штандартенфюрер, все, – с лихостью, достойной очередного «дикого монолога», одернула она Гредера, – дипломатический раут завершен. Машину, охрану и… в Берлин. И не вздумайте утомлять меня в дороге своими «дикими монологами», которые рано или поздно погубят вас. Уж поверьте мне, как потомственной ведьме-гадалке: неминуемо погубят. С нетерпением жду, когда ваш «рыцарский конь» заржет у ворот замка Штубербург.

20

До Оберзальцберга Штубер добрался уже к тому времени, когда Борман находился в летней резиденции фюрера «Бергхоф». Рейхсляйтер стоял на специально для него очищенной от снега видовой площадке и мрачно осматривал заледенелые после недавней оттепели окрестные горы, лишь время от времени бросая взгляд на расцвеченную зеленоватыми проталинами долину, словно коршун, предававшийся не столько охоте, сколько вольному парению над давно отвоеванной для себя территорией.

– Прибыл временный комендант «Альпийской крепости» штурмбаннфюрер Штубер, – решился наконец нарушить его созерцание лейтенант Гельмут фон Гиммель[41], исполнявший при Бормане должность не то адъютанта, не то личного секретаря.

Вот только сделал это Гельмут лишь минут пять спустя после того, как, пройдя через несколько постов, барон фон Штубер оказался у площадки, рядом с самой резиденцией фюрера.

– Временный комендант, временное убежище, временный рейх, – не оглядываясь, проговорил Борман, опираясь руками о каменные перила площадки. – Не то, не впечатляет. Все исключительно временное, и все – на обломках тысячелетней империи, которую мы так долго и упорно строили.

– Забыв при этом древнюю истину, согласно которой вечных империй не бывает, – заметил Штубер, которому уже надоело стоять позади рейхсляйтера, словно в свите творящего утреннюю молитву папы римского.

Борман и повел себя так, словно его и в самом деле оторвали от служения молебна. Массивный затылок его, лишь слегка прикрытый ободком фуражки, натужно побагровел, и он медленно, по-волчьи, всем туловищем развернулся в сторону Гиммеля и Штубера, с яростно застывшим на широком мясистом лице вопросе-окрике: «Это кто тут посмел?!».

– Но ведь во имя чего-то же мы все это создавали, – мрачно проговорил он, с такой тягостной гримасой, словно только что у него вскрылась язва желудка.

– Во имя того, чтобы многие поколения потомков наших задавались тем же недоуменным вопросом: «А ради чего все это было сотворено?!».