100 великих феноменов
В имении сэра Уильяма Свифт познакомился с Эстер Джонсон. Она родилась в 1681 году, Свифт был старше ее на 14 лет. Мать Эстер была камеристкой леди Джиффард – сестры сэра Уильяма, а отец неизвестен. Однако было достаточно оснований для предположения, что девочка была незаконной дочерью сэра Уильяма. В детстве и отрочестве в Мур-Парке она находилась на особом положении, и в своем завещании сэр Уильям оставил ей значительную сумму, не упомянув ни словом ее мать.
Свифт дружил с маленькой Эстер, читал ей книги, подходящие ее возрасту, учил грамотно писать. Он сам был еще очень молод, нелюдим и одинок, и хорошенькая черноглазая Эстер, которую он переименовал в Стеллу, незаметно завоевала его сердце. Когда ей исполнилось семнадцать, а ему – тридцать один, их отношения приобрели иной характер, они полюбили друг друга.
В 1700 году Свифт поселился в Ирландии, в Ларакоре. Стелла поехала за ним и стала жить поблизости вместе с пожилой компаньонкой, в городке Триме. Она знала, что Свифт не намерен сочетаться с ней браком. Это была нелепость, одна из свифтовских тайн; он вообще был противником брака, а она уважала его странности, понимая, что он не такой как все. В то же время внебрачная любовная связь представлялась ему нравственным уродством. Их отношения должны были оставаться платоническими, и никаких изменений здесь не предполагалось. Лишь когда он бывал в отъезде, она переселялась в его дом и вновь уезжала в Трим по его возвращении. Из Лондона он писал ей письма – 65 писем в виде дневника. Позже они были опубликованы под названием «Дневник для Стеллы». Из этого дневника она узнала, что и он подвержен обычным человеческим слабостям. «Дневник для Стеллы», охватывающий 1710—1713 годы, – это документ, отражающий политическую и литературную жизнь Англии начала XVIII века.
Свифт писал много блестящих сатирических памфлетов. И сейчас некоторые невозможно читать без смеха, например, пародийные предсказания от имени Исаака Бикерстаффа, высмеивающие астрологию. Свифт часто бывал в Лондоне, где в то время уже оформились две политические партии. Тех, кто поддерживал в борьбе за престол Карла II, противники окрестили тори – по имени ирландских полуразбойничьих отрядов мстителей. Тори в отместку стали именовать недругов вигиморами или вигами – так называли себя воинственные шотландские протестанты. Свифт поддерживал сначала одну партию, потом другую, а затем потерял доверие к обеим и потребовал отделения религиозных вопросов от политических. В статьях и памфлетах журнала «Экзаменер», издаваемом в 1710—1711 годы, в №23, написанном с партийных позиций вигов, прозвучала пародийная отповедь самому себе. 33 памфлета в «Экзаменере» посвящались политике, борьбе за прекращение войны за так называемое «Испанское наследство» и многому другому.
В Лондоне было около шестисот кофеен. В Сент-Джеймской собирались модники партии вигов, в «Кокосовом орехе» – представители партии тори. Были и две литературные кофейни. Некоторые из них посещал Свифт…
Высокий стройный человек в черной сутане с квадратным белым воротником вошел в кофейню. В отдаленном углу взял чашку кофе. Его смуглое лицо с прекрасным лбом казалось мрачным и темным, в тон нависшим над голубыми глазами густым черным бровям. Вначале он сидел молча и прислушивался. Но когда «пересыхал привычный ручеек веселого злоречья», в наступавшей тишине он начинал говорить как бы самому себе под нос:
– У нас совершенно достаточно религии, чтобы заставить друг друга ненавидеть, но так мало ее, чтобы побудить друг друга любить…
– Сердиться – это значит мстить самому себе за ошибки других…
– Люди с узкими душами – как бутылки с узкими горлышками: чем меньше в них содержится, тем шумнее содержимое выливается наружу…
– Развлечение – это счастье тех, кто не умеет думать…
– Я не встретил ни одного человека, который не умел бы терпеливо, как истый христианин, выносить несчастья ближнего своего…
…И снова тишина в кофейне. Кто-то пожимает плечами, кто-то смеется, а кто-то записывает. Человек в черной сутане расплачивается за кофе и уходит. Сам он никогда не смеялся над своими шутками.
Вскоре афоризмы Свифта стали повторять. Они были мгновенными разрядами душившей его тоски, боли и обиды за человека. В начале 1713 года Свифт покидает Лондон, чтобы занять пост декана собора Святого Патрика в Дублине. Но после смерти королевы Анны, в 1714 году, меняется политическая обстановка, и он снова нужен в Лондоне. И так почти всю жизнь – между Ирландией и Англией, то здесь, то там.
Придет время, и он станет кумиром народа Ирландии. Его обожали так, как только может обожать кумира самая суеверная страна в мире. Его портреты были выставлены на всех улицах Дублина. Приветствия и благословения сопровождали его всюду, где бы он ни проходил. Его мнения спрашивали по всем вопросам здешней политики вообще, и в особенности касательно ирландской торговли…
…1716 год. Библиотека дублинского архиепископа Кинга, одного из его друзей. В библиотеку вошел доктор Дилэни. Вдруг мимо Дилэни, не замечая его, вихрем пронесся Свифт с трагически-скорбным лицом и, не вымолвив ни слова, размахивая какой-то бумагой, выбежал из комнаты.
– Что здесь произошло? – спросил Дилэни.
Склонив голову, со слезами на глазах, архиепископ Кинг ответил:
– Сэр, вы только что видели перед собой самого несчастного человека на свете, но, заклинаю вас, никогда не спрашивайте ни у кого о причинах его несчастья и ни словом не заикайтесь о том, что видели!
Однако Дилэни рассказал. Загадочная сцена произошла после того, как Кинг тайно обвенчал Свифта с Эстер Джонсон (Стеллой). Свидетелей не было. Не осталось и записи о совершении таинства брака. Брак был нужен для того, чтобы другая женщина – Эстер Ваномри (Ванесса, как называл ее Свифт), влюбленная в него и преследовавшая его, поняла наконец, что ее не любят. С ней он познакомился в Лондоне в 1709 году, и Стелла знала об этом с самого начала романа.
Дилэни в своих мемуарах объяснил, почему брак не был обнародован и остался в тайне. В день бракосочетания Свифт неожиданно узнал из хранившегося в Дублине документа, что он является незаконным сыном сэра Уильяма Темпла и, следовательно, сводным братом Стеллы.
Сэр Уильям перед смертью сделал Джонатана своим душеприказчиком, завещал ему публикацию своих сочинений, весь гонорар за них и кроме того небольшую сумму денег.
В апреле 1723 года Свифт отправился в свое обычное летнее путешествие по Ирландии, а в мае Ванесса умерла по неизвестной причине (возможно, она заразилась скоротечной чахоткой от своей сестры). За месяц до смерти она составила новое завещание, отменив прежнее, по которому значительная сумма завещалась Свифту, потребовала в завещании, чтобы была опубликована посвященная ей поэма «Каденус и Ванесса» и письма к ней Свифта. Это была месть оскорбленной несчастной женщины. Для Свифта Ванесса, себялюбивая и эгоистичная, умерла раньше, чем Эстер Ваномри.
…Январь 1728 года. Свифт у постели умирающей от чахотки Стеллы. Он склонился над ней и что-то прошептал. Она ответила четко и выразительно: «Слишком поздно…» Свифт вышел из комнаты. «Об этой сцене поведала потомкам Марта Уайтвей, помогавшая ему, больному старику, в последние годы его жизни. По ее уверению, слова Стеллы были ответом на предложение Свифта объявить наконец миру о заключенном в 1716 году их тайном браке.
В ночь после кончины Стеллы он написал о ней: «Дама, с которой я был интимно знаком в Англии и Ирландии, в этой суровой стране жила двадцать шесть лет, с восемнадцатилетнего возраста… Дама эта обладала лучшими человеческими качествами, каковые я когда-либо видел у мужчины или женщины». Стелла дожила до триумфа Свифта, до выхода в свет его «Гулливера», до его борьбы за свободу Ирландии и преклонения перед ним ирландцев. Выход в свет «Гулливера» окружен множеством тайн и загадок. Неизвестно, когда была написана книга и каков порядок написания ее частей. Очень долго не было доказательств, что «Гулливер» написан именно Свифтом. Рукопись, с которой было напечатано первое издание, не найдена. Сам Свифт никогда не заявлял прямо, что он – автор книги, появившейся в книжных лавках Лондона 28 октября 1726 года.
Как попала к издателю рукопись книги? Это стало известно почти через 200 лет, когда были опубликованы письма к ее издателю Бенджамину Мотте за подписью некоего Ричарда Симпсона, в которых тот предлагал его вниманию записки своего кузена Лемюэля Гулливера. В темный осенний вечер у дома мистера Мотте остановился наемный кеб. Спустившись на звонок, он обнаружил на пороге своего дома сверток с «правдивыми записками» и пустую улицу.
Прошло немного времени, и все поняли, кто автор «Гулливера». С сентября 1726 по март 1727 года Свифт жил в Дублине в атмосфере потрясающего успеха. О невероятной популярности книги ему писали друзья из Лондона. А в Дублине в его честь устраивали уличные шествия и фейерверки, жгли костры. Зачем ему понадобилась мистификация с авторством? Чего он добивался, скрывая, что написал «Гулливера»? Какой смысл был в том, чтобы подбросить рукопись на порог дома издателя Мотте? Единственное объяснение – странности гениального человека. У каждого гения они – свои.
Прошло почти 10 лет после смерти Стеллы. По-прежнему Свифт много пишет. Одно из самых сильных его произведений – поэма «На смерть доктора Свифта». Он заканчивает эту веселую поэму шуткой, сообщая, что свое состояние завещал на создание госпиталя для идиотов и сумасшедших. Он разделил свой годовой доход, составлявший около полутора тысяч фунтов, на три части: одна шла на содержание деканата и личные расходы, другая откладывалась и в итоге составила около 12 тысяч, завещанных им на устройство госпиталя, а третья являлась благотворительным фондом – он раздавал деньги нищим.
В середине 1736 года здоровье Свифта ухудшилось, последние три года жизни он был лишен рассудка. Умер он в 1745 году в возрасте 78 лет.
В «Путешествиях Гулливера», написанных в 1720-м и изданных в 1726 году, в третьей части («Путешествие в Лапуту»), говорится о летучем или плавучем острове Лапуту, на котором среди прочих ученых живут астрономы. «Эти ученые большую часть своей жизни проводят в наблюдениях над движениями небесных тел при помощи зрительных труб, которые по своим качествам значительно превосходят наши. И хотя самые большие тамошние телескопы не длиннее трех футов, однако они увеличивают значительно сильнее, чем наши, имеющие длину в сто футов, и показывают небесные тела с большей ясностью. Это преимущество позволило им в своих открытиях оставить далеко позади наших европейских астрономов. Так, ими составлен каталог десяти тысяч неподвижных звезд, между тем как самый обширный из наших каталогов содержит не более одной трети этого числа. Кроме того, они открыли две маленькие звезды или спутника, обращающихся около Марса, из которых ближайший к Марсу удален от центра этой планеты на расстояние, равное трем ее диаметрам, а более отдаленный находится от нее на расстоянии пяти таких диаметров.
Первый совершает свое обращение в течение десяти часов, а второй в течение двадцати одного с половиной часа, так что квадраты времен их обращения почти пропорциональны кубам их расстояний от центра Марса, каковое обстоятельство с очевидностью показывает, что означенные спутники управляются теми же самыми законами тяготения, которому подчинены другие небесные тела».
Не возникает сомнений, что «Гулливер» – книга фантастическая и в то же время – острая, беспощадная сатира на окружавшее Свифта общество.
Известно, что в 1609 году Галилей изобрел телескоп и в 1610 году открыл четыре спутника Юпитера, совершающих обороты вокруг этой планеты за несколько дней; обнаружил кольцо Сатурна и в этом кольце – две маленькие точки, два спутника, что выразил стихами: «Наблюдал тройное лицо высочайшей планеты».
С 1771 по 1778 год Кассини открыл еще четыре, а в 1789-м Гершель – еще два спутника. За десять лет до того он открыл два спутника Урана. И лишь в 1877 году, в год Великого противостояния Марса, когда Марс от Земли был на минимальном расстоянии в 55 миллионов километров, американский астроном А. Холл (1829—1907) открыл два спутника Марса. Тогда же итальянский астроном Скиапарелли, обладавший феноменальным зрением, разглядел их без телескопа. Ближайший к Марсу спутник был назван Фобос, что в переводе с древнегреческого означает имя демона страха, а более отдаленный от Марса – Деймос – по имени демона ужаса.
Фобос восходит на западе и заходит на востоке в течение марсианских суток три раза. Он находится на расстоянии 9380 километров от Марса и один оборот вокруг него совершает за 7 часов 43 минуты.
Деймос совершает один полный оборот вокруг Марса за 30 часов 18 минут. От поверхности Марса он находится примерно в три раза дальше, чем Фобос, то есть на расстоянии около 23 500 километров. Так что приблизительно Свифт был прав. Каким образом, каким внутренним зрением он смог угадать существование двух спутников Марса, обнаруженных А. Холлом через 132 года после его смерти? Что это – проскопическое ясновидение? Пророчество?
Нет ответа на эти головоломные вопросы. Свифт мог знать об открытиях Галилея, даже наверняка знал о них. По аналогии с Сатурном почему бы не предположить, что и у Марса два спутника? Однако более логично было предположить, что – только один, как у Земли? Поражает его утверждение о времени обращения спутников и отношении его к их расстоянию от центра Марса.
Его расчеты не могли быть точными, но в целом он был прав. Ясновидение ли это, или какое-то сверхъестественное волшебство? Ни одно пророчество относительно судеб людей или государств не может сравниться с этим.
В галерее пророков, о которых идет речь в этой книге, Свифт уникален и неповторим так же, как его странности, его необычная, полная трагизма судьба, его гениальные произведения.
Иоганн Каспар Лафатер: забытые пророчества[4]
Прославленный автор более пятидесяти опер, заслуживший при жизни памятник у театра Комической оперы в Париже, Андре Эрнест Модест Гретри (1741—1813) рассказал в своих «Мемуарах» об удивительном и самом горестном случае из своей жизни.
У него были три дочери-погодки: старшей – 16, средней – 15, младшей – 14 лет. Однажды зимним вечером вместе со своей матерью они отправились на бал, в дом, хорошо им знакомый. Его хозяйкой была приятельница их семьи. Гретри приехал туда с опозданием, после репетиции его оперы «Рауль Синяя борода». Эту оперу ставил театр «Комеди Итальенн».
Иоганн Каспар Лафатер
Когда он вошел в зал, танцы были в разгаре. Его дочери привлекали всеобщее внимание; все восхищались их красотой и скромным поведением, а жена композитора наслаждалась их успехом больше, чем они сами. Все стулья рядом с ней оказались заняты, и Гретри подошел к камину, где стоял какой-то важный с виду господин. Гретри увидел, что и он не спускает глаз с его дочерей. Но смотрел он на девушек, наморщив лоб, в глубоком и мрачном молчании. Вдруг он обратился к композитору:
– Милостивый государь, не знаете ли вы этих трех девиц?
Почему-то Гретри не сказал, что они – его дочери, а ответил сухо:
– Мне кажется, это – три сестры.
– И я думаю так же. Почти два часа они танцуют без отдыха, я смотрел на них все это время. Вы видите, что все от них в восхищении. Нельзя быть прекраснее, милее и скромнее.
Отцовское сердце забилось сильнее, Гретри едва удержался от признания, что девушки – его дети. Незнакомец продолжал, голос его стал торжественным, с пророческими интонациями:
– Слушайте меня внимательно. Через три года ни одной из них не останется в живых!
Слова незнакомца произвели на Гретри ошеломляющее впечатление. Мрачный господин сразу же ушел. Гретри хотел было последовать за ним, но не смог сдвинуться с места: ноги не слушались его. Придя в себя, он начал расспрашивать окружающих о странном человеке, но никто не сумел назвать его имени. Одно лишь выяснилось: он выдавал себя за физиогномиста, ученика знаменитого Лафатера.
«Странное сие предсказание оправдалось, – писал Гретри, – в течение трех лет лишился я всех дочерей моих…»
Имя Иоганна Каспара Лафатера (1741—1801) сейчас забыто, так же как созданная им физиогномика. Не вспоминают и талантливейшего из его учеников – венского врача и анатома Франца Галля, дополнившего физиогномику френологией, теорией, согласно которой можно определить характер и судьбу человека по строению его черепа.
Галль жил в Париже с 1807 года. Возможно, что именно он и был тем предсказателем, имя которого безуспешно пытался узнать Гретри. Слава Галля едва не затмила славу его учителя Лафатера, так как френология вскоре стала более популярной, чем физиогномика.
Суть же физиогномики Лафатера сводилась к следующему. Человек – существо животное, моральное и интеллектуальное, то есть – вожделеющее, чувствующее и мыслящее. Эта природа человека выражается во всем его облике, поэтому, в широком смысле слова, физиогномика исследует всю морфологию человеческого организма. Так как наиболее выразительным зеркалом души человека является голова, то физиогномика может ограничиться изучением лица. Интеллектуальная жизнь выражена в строении черепа и лба, моральная – в строении лицевых мышц, в очертании носа и щек, животные черты отражают линии рта и подбородка. Центр лица, его главная деталь – глаза, с окружающими их нервами и мышцами. Таким образом, лицо делится как бы на этажи, соответственно трем основным элементам, составляющим главную сущность каждого. Физиогномика изучает лицо в покое. В движении и волнении его изучает патогномика.
Разработав такую теорию, сам Лафатер не следовал ей на практике. С детства он любил рисовать портреты, был исключительно впечатлительным, и лица, поразившие его красотой или уродством, перерисовывал по многу раз. Зрительная память у него была великолепна. Он заметил, что честность и благородство придают гармонию даже некрасивому лицу.
Лафатер родился в Цюрихе, изучал там богословие и c 1768 года до самой смерти занимал должность сначала приходского дьякона, а потом пастора в своем родном городе. Он продолжал рисовать уши, носы, подбородки, губы, глаза, профили, анфасы, силуэты – и все это с комментариями. Постепенно Лафатер поверил в свою способность определять по внешности ум, характер и присутствие (или отсутствие) божественного начала в человеке. Он имел возможность проверять верность своих характеристик на исповедях. В его альбомах были рисунки фрагментов лиц всей его паствы, портреты людей знакомых и незнакомых, выдающихся, великих и обыкновенных. Он анализировал в «Физиогномике» лица великих людей разных времен по их портретам, и некоторые характеристики производили впечатление гениальных догадок в области психологии.
По Лафатеру, у Фридриха Барбароссы глаза гения, складки лица выражают досаду человека, не могущего вырваться из-под гнета мелких обстоятельств.
Для скупцов и сластолюбцев характерна выпяченная нижняя губа.
У Брута верхнее глазное веко тонко и «разумно», нижнее округло и мягко, что соответствует двойственности его характера – мужественного и вместе с тем чувствительного.
Широкое расстояние между бровями и глазами у Декарта указывает на разум не столько спокойно-познающий, сколько пытливо стремящийся к этому.
В мягких локонах Рафаэля проглядывает выражение простоты и нежности, составляющих сущность его индивидуальности.
У Игнатия Лойолы, бывшего сперва воином, затем – основателем ордена иезуитов, воинственность видна в остром контуре лица и губ, а иезуитство проявляется в «вынюхивающем носе» и в лицемерно полуопущенных веках.
Изумительный ум Спинозы ясно виден в широком пространстве лба между бровями и корнем носа.
Эти замечания, вкупе с соображениями относительно темпераментов, «национальных» физиономий увлекательны и интересны, но научной ценности при отсутствии научных методов наблюдений не имеют.
Изложение основ физиогномики все время прерывается у Лафатера разными лирическими отступлениями: то он поучает читателя, то бранит врагов физиогномики, то цитирует физиогномические наблюдения Цицерона, Монтеня, Лейбница, Бэкона и других философов.
Кроме них, у него еще были предшественники: древние греки – Аристотель и Зопир, определивший сущность Сократа и уверенный, что большие уши – признак тонкого ума; Плиний Старший, уверявший, что это совсем не так, но обладающий большими ушами доживет до глубокой старости.
В своей «Физиогномике» Лафатер временами предается отчаянию при мысли о непознаваемости человеческой природы, иллюстрируя эту мысль изображением кающегося царя Давида, ослепленного небесным светом. И действительно, проникновение в сущность человеческого характера у такого гения, как Шекспир, не требует описаний внешности. В его пьесах очень редко говорится о чертах лица, однако, читая их, представляешь и Гамлета, и Шейлока, и Отелло, и Яго…
С улыбкой читаешь у Лафатера о Гёте: «Гений Гёте в особенности явствует из его носа, который знаменует продуктивность, вкус и любовь, словом, поэзию». Кстати, о Гёте. Еще до того, как стать дьяконом в Цюрихе, юный Лафатер совершил путешествие по Германии и имел счастье познакомиться и подружиться с Гёте. В то время он уже собирал материал для своей «Физиогномики» (книга была опубликована в 1772—1778 годах сначала в Германии, затем – во Франции, со множеством рисунков лучших граверов того времени).
В рассуждениях на тему «поэзия и правда» Гёте оставил привлекательный портрет своего друга: «Его кроткий и глубокий взгляд, его выразительный рот, простой швейцарский диалект, который слышался в его немецкой речи, и многое другое, выделявшее его среди других, давали всем, кто обращался к нему, – самое приятное душевное успокоение».
Гёте увлекся его теорией и сам начал изучать (довольно поверхностно) черепа людей и животных. Не дождавшись научных объяснений физиогномики, он стал говорить о Лафатере как об очень добром человеке, но подверженном огромным заблуждениям. «Вполне строгая истина не вдохновляла его, он обманывал себя и других. Поэтому-то между мною и им дело дошло до полного разрыва. Последний раз я видел его в Цюрихе, причем он меня не заметил. Переодетый, я шел по аллее и, увидев, что он идет мне навстречу, свернул в сторону, так что он прошел, не узнав меня. Своей походкой он напоминал журавля».
Лафатер верил в Калиостро и его чудеса. И когда его надувательства были разоблачены, Лафатер стал утверждать, что это был другой Калиостро, а истинный – святой человек.
Гибкий и длинный, с торчащим носом и выпуклыми глазами, всегда экзальтированный, Лафатер походил на взволнованного журавля. Таким он запомнился тем, кто его знал.
В 1781 —1782 годы будущий император России Павел I и его жена Мария Федоровна – граф и графиня Северные (под таким псевдонимом по настоянию Екатерины Великой они путешествовали по Европе) побывали во многих странах. Одной из последних они посетили Швейцарию, и в Цюрихе Павел встретился с Лафатером. Павел попросил во всей полноте изложить его идеи и слушал его с большим интересом. Стремившийся в тот период своей жизни ко всему мистическому, он с наивным волнением замечал, что доктрины цюрихского философа дали очень много его душе.
В начале августа 1780 года Николай Михайлович Карамзин приехал в Цюрих (тогда в России говорили «Цирих») для встречи с Лафатером, с которым переписывался и «Физиогномику» которого изучал. Вот несколько фрагментов из его «Писем русского путешественника»:
«В карете дорогою. Уже я наслаждаюсь Швейцарией, милые друзья мои! Всякое дуновение ветерка проницает, кажется, в сердце мое и развмвает в нем чувство радости. Какие места! Какие места!..
…Мы приехали в Цирих в десять часов утра… После обеда пойду – нужно ли сказывать, к кому?
В 9 часов вечера. Вошедши в сени, я позвонил в колокольчик, и через минуту показался сухой, высокий, бледный человек, в котором мне не трудно было узнать – Лафатера. Он ввел меня в свой кабинет. Услышав, что я тот москвитянин, который выманил у него несколько писем, Лафатер поцеловался со мною – поздравил меня с приездом в Цирих, – сделал мне два или три вопроса о моем путешествии и сказал: «Приходите ко мне в шесть часов; теперь я еще не кончил своего дела. Или останьтесь в моем кабинете, где можете читать и рассматривать, что вам угодно. Будьте здесь как дома». – Тут он показал мне в своем шкапе несколько фолиантов с надписью: «Физиогномический кабинет» и ушел. Я постоял, подумал, сел и начал разбирать физиогномические рисунки. Между тем признаюсь вам, друзья мои, что сделанный мне прием оставил во мне не совсем приятные впечатления…
Лафатер раза три приходил опять в кабинет, запрещал мне вставать со стула, брал книгу или бумагу и опять уходил назад. Наконец вошел он с веселым видом, взял меня за руку и повел – в собрание цирихских ученых… Небольшой человек с проницательным взором, – у которого Лафатер пожал руку сильнее, нежели у других, – обратил на себя мое внимание. При первом взгляде показалось мне, что он очень похож на С.И. И.Г. и хотя, рассматривая лицо его по частям, увидел я, что глаза у него другие, лоб другой и все, все другое, однако ж первое впечатление осталось, и мне никак не можно было разуверить себя в сем сходстве. Наконец я положил, что хотя и нет между ними сходства в наружней форме частей лица, однако ж оно должно быть во внутренней структуре мускулов! Вы знаете, друзья мои, что я еще и в Москве любил заниматься рассматриванием лиц человеческих, искать сходства там, где другие его не находили, и проч. и проч., а теперь, будучи обвеян воздухом того города, который можно назвать колыбелью новой физиогномики, метоскопии[5], хиромантии, подоскопии[6], – теперь и вы бойтесь мне на глаза показаться!..