Леди Ру

Глава 1. Все кончено

Плакать не хотелось. Есть – тоже. Хотелось курить.

Я закурила «Vogue». Как всегда. Хотя слово «всегда» теперь, в силу сложившихся обстоятельств, явно распространялось только на прошлое.

Странное это слово – «всегда». Похоже на избушку на курьих ножках. Или на матерую шлюху. Поворачивается то задом, то передом, в зависимости от превратностей судьбы.

Сейчас «всегда» (курить «Vogue») обернулось ко мне задом. Я курю эти сигареты где-то четыре года. Чуть больше. Судя по всему, через пару недель эти изящные «палочки здоровья» придется сменить на что-нибудь более дешевое. Потому что они станут слишком дорогим удовольствием.

В принципе дальнейший сценарий сегодняшнего вечера мне был ясен. Сейчас я покурю. Потом меня потянет плакать. Плакать придется в кладовке. Для конспирации. В кладовке, «как всегда», будет пахнуть просроченным пивом. А пахнет оно мерзко – типа подгнившего чеснока.

И вот я проплачу минут двадцать в этом просроченном чесноке. Потом умоюсь. Покурю еще раз. А дальше – захочу есть.

И я скажу себе, как говорят эти похожие на мускулистых динозавров американские тети из жизнеутверждающих голливудских фильмов: «Дуся, – скажу я себе. – Ты не должна есть. Ты должна взять себя в руки и не есть. O’кей? Если ты начнешь есть, ты потеряешь этот… как его?.. селф-контрол и нажрешься, как африканский хомяк. И прибавишь еще пару килограммов к своим восьмидесяти. Дай себе установку не есть. Дай ее себе, Дуся! O’кей?»

А потом я отвечу себе, как простая русская баба: «Да залейся оно все вредным кетчупом!» Этот слоган можно петь на мотив: «Чтобы тело и душа были молоды…»

И я наемся. Салатики, тортики и дальше по списку.

Говорят, эффект психологического пофигизма при моем росте (165) наступает после ста килограммов. То есть сначала, до ста, женщина волнуется, комплексует, судорожно ощупывает до синяков свои целлюлитные соцнакопления и так далее, а после ста ей становится совершенно комфортно. То есть, по-нашему говоря, – на…рать. Господи, о чем я думаю! У меня сегодня с утра, можно сказать, жизнь порушилась, а я тут…

«Vogue» приятно катать между пальцев. Он похож на какой-то плотненький стебелек из детства. Катаешь его в руке, потом засовываешь в рот, затягиваешься, всасывая сладкий сок-дымок из стебелька… Да, как в детстве.

Я выбросила окурок в банку из-под Нескафе и стала ждать приступа слезливости. Странно, но он почему-то не наступал. Такое случается, но редко. Может быть, сегодняшний стресс сместил что-нибудь там, в носу? Или в гормонах? А может быть, он накатит позже.

В магазине все уже давно стихло. 10:30. Все разошлись по домам. Продавщицы, охранник, грузчики. Они еще ничего не знают, а завтра им надо будет все сказать. Но это будет завтра.

Я вышла из магазина. Вокруг было темно и тихо. Стояла русская провинциальная осень. Где-то глухо бухала, как будто кашляет отставной прапорщик, собака и гудела сбрендившим шмелем подстанция.

В старых пятиэтажках зажглись окна. В шахматно-пьяном порядке. Пустырь. Дальше – деревенские домики, темные, холмистые поля, переходящие в ночное небо с нарождающимися звездами. Полная желтая луна с голубыми тромбофлебитными венами вынырнула из-за облака и зависла словно бы в растерянности над полуоблетевшим черным тополем. «Еще и полнолуние до кучи», – подумала я.

Когда я подходила к дому, я поняла: нет, слезы и истерика все-таки будут. Только бы успеть зайти в подъезд, подняться на четвертый этаж. Никого не встретив, нырнуть в квартиру и запереться.

Мне повезло. По пути мне встретилась только кошка Сява на подоконнике лестничной площадки между третьим и четвертым этажами. Сява, обычная серая кошка с темными изводами, так и живет в нашем подъезде. Она конкретно ничья и общая. Вроде меня.

Я погладила кошку. Та нежно боднула мою ладонь шерстяной головой и преданно, не по-кошачьи, а совсем по-собачьи, мурлыкнула. И здесь на меня почему-то накатила такая жалость к себе, что я, быстро поцеловав Сяву в ухо, бегом бросилась по последнему лестничному подъему к своей двери. Споткнулась и больно ушибла колено. Это было последней каплей. Чтобы окончательно захотеть реветь, надо больно ушибиться. Желательно коленом или локтем. Проверено.

Слезы начали бесповоротно душить меня, когда я вставляла ключ в замочную скважину. Когда я закрывала задвижку изнутри, я уже выла. Правда, шепотом: у нас очень хорошая звукопроводимость.

Перебираться из коридора в комнату или на кухню для того, чтобы хорошенько пострадать не имело смысла. Страдается лучше на полу. Тоже проверено. Если спиной облокотиться к стенке и прижать ноги к животу. А там, на кухне, – всякие стулья, столы. Это мешает.

Я села на коврик для обуви и стала тихо выть.

Через полчаса я умылась и закурила. Когда огонек подобрался вплотную к фильтру и фильтр стал кофейно темнеть, я почувствовала, что кто-то стоит с той стороны двери.

Я затушила окурок в горшке с бессмертником, поглядела на себя в зеркало. Глаза красные, конечно. Ну и ладно. Я посмотрела в глазок. Никого. Но кто-то там явно был. Я чувствовала. Может быть, он был, но ушел? Может быть. Если не открывать дверь, то так и будешь переживать. А если открыть – все станет ясно. А я по-настоящему боюсь в жизни только одного – неясности. И в большом и в малом. А ясности, даже страшной, я не боюсь. Я взяла молоточек для отбивания мяса, отщелкнула задвижку и резко открыла дверь.

У двери стояла Сява и смотрела на меня зелеными, как мытый крыжовник, глазами. В глазах кошки была тревога и сострадание.

– Сявочка, Сявочка, – сказала я и стала гладить кошку. Кошка ласкалась и мурлыкала. Как ей и положено. Тут я почувствовала, что начинаю хотеть есть. Я взяла кошку на руки и понесла на кухню.

– Ну, Сява, давай пировать…

В два часа ночи я лежала в кровати. Полная белая, почему-то уже без прожилок луна пытливо заглядывала в мое лицо. Я посмотрела на нее устало, сказала «пока» и закрыла глаза. Кошка то ли успокаивающе, то ли тревожно урчала под боком. «Ну и ладно. Будь что будет», – подумала я и сразу же провалилась во что-то мягкое, невесомое и лунное.

Глава 2. Явление Аладдина

А случилось вот что.

Накануне утром, около одиннадцати, к моему магазину «У Дуни» подъехал забрызганный свежей грязью джип цвета маренго. Этот джип был мне хорошо знаком. Он принадлежал моему давнему приятелю, азербайджанцу с почти нереальным именем Аладдин. Сорок пять лет. Жена – русская. Четверо детей. Предприниматель. На редкость порядочный мужик, уже пятнадцать лет живущий в России. По-русски говорит чисто, почти без акцента. Так только, общая сладковатость в интонации. Модуляции в стиле рахат-лукум.

Поскольку Аладдин был, мягко говоря, полным азербайджанцем, в смысле – толстым, то наши девки звали его Оладушек. Мужики – Ахмадыч.

У Аладдина было три торговые точки в соседних городах. Две – в Коротееве. Это в трех километрах отсюда. И одна – в Починке, это чуть дальше.

Поясню.

Уже четыре года я «держала» магазин в Курилках. Курилки – это населенный пункт. Две с половиной тысячи жителей. Четыре пятиэтажки. Три магазина. Продовольственных. Плюс, как полагается, вино – пиво – водка. Один магазин – мой. Думаю, вернее – знаю, самый приличный. Оборот – тоже приличный. Жить можно. Две другие точки принадлежат Федору Храпунову. Этот вырос из криминала. Законник, кличка – Храп. Законник он, впрочем, липовый. Говорят, «вора в законе» он купил. Дела его идут плохо. Авторитета, даже во всей этой криминальной банде, вышедшей из девяностых, у него, видимо, не было. Потому что он каким был уркой пятнадцать лет назад, таким и остался. Все эти пацанские расклады, стриженые обдолбанные ребята в черных куртках и с лицами покемонов-даунов, которые с утра в спортзалах, а вечером на пьянках… В общем, как говорится, мелко плавает. К тому же он крепко сидел на героине, психовал и достал всех. От населения до администрации района. Честно говоря, мужик он изначально неплохой. Но «наслоений» – море. Обкурится – и поехал кукундер. Искалечит кого-нибудь. Потом, кстати, кается. Достанет со своими раскаяниями. Типичный урел: гремучая смесь дикой жестокости и надрывного сентиментализма. Вообще во всех этих шансонных уголовниках часто много бабьего, истеричного. Не уважаю.

Моя точка уже четыре года крепко крышевалась областным начальством. Наш районный папа, Сергей Сергеич Паровозов, был человек тоже с криминальным прошлым, тоже когда-то, в малиново-распальцованном начале девяностых, был Паровозом, но ситуацию просек быстро. Перестал слушать радио «Шансон», свел неприличную наколку на запястье и стал Сергеем Сергеевичем Паровозовым. При этом, разумеется, воровать он не перестал. Просто перешел на другой уровень. Упорно шли слухи, что Сергей Сергеич метил на область. То есть – на губернаторство. Губер Паровоз – это было бы неплохо.

Меня он крышевал по самой банальной причине: мой отец вместе с ним служил в армии. И не просто служил, а дружил и даже один раз вытащил его из реки, когда тот тонул по пьяни. Надо отдать должное Паровозову, такие вещи он не забывал. Помню, прихожу в 93-м устраиваться секретаршей в районную администрацию. Сидит Паровозов (он там тоже был еще начальником отдела кадров), держит мои документы.

– Так, – говорит, – значит, Евдокия Ивановна Русакова?..

– Да, – говорю.

– Так. Родилась в деревне… Кресты. Отец – Иван Иванович… Лаптев. Стоп, девочка… Ваня Лаптев из Крестов… Это твой отец, что ли?

– Он.

– Тракторист?

– Да. Он умер полгода назад. Погиб.

– Как?

– Водкой отравился.

Паровозов внимательно посмотрел на меня. Вздохнул. Сильно саданул ладонью по столу. Подписал документы. Помолчал, затем спросил:

– А чего же фамилию ты не его взяла, а?

– Так вышло, – отвечаю.

– Вышло… Ты на него, девочка, похожа. Очень похожа.

Потом, уже через несколько лет, Паровозов как-то позвонил мне теплый и все рассказал. С тех пор, с 93-го, он мне покровительствовал. Крышевал, если по-нынешнему.

Я почти не помню отца. Жили вместе шестнадцать лет. И – почти ничего. Так, смутно. Как через стекло, когда ливень.

И вот в одиннадцать на своем подержанном внедорожнике цвета маренго к магазину подъехал Аладдин. Аладдин был очень возбужден. Красный, мокрый. Когда он волновался, у него усиливалась одышка и он скалился, дыша почему-то сквозь зубы. И еще очень отчетливыми становились ресницы. Такой получался огромный, толстый, потный, оскалившийся ангел.

Я была в магазине. Могла бы, конечно, сидеть дома. Но дома мне делать нечего… поэтому я почти всегда на работе.

– Привет, Евдокия, – сказал Аладдин, властно накрыв собой стул.

– Привет, – ответила я. – Что случилось?

– Есть разговор. Звонить я тебе не стал. Знал, что ты тут. Лучше так поговорить.

– Давай поговорим.

Аладдин красноречиво покосился на грузчика Петьку, стоявшего у стены и невинно щелкавшего на мобильнике. Он играл. Двадцать три года мужику, а играет, как первоклашка. Петька взгляда не заметил: он был очень увлечен.

– Эй, Петь… – сказала я.

– Чо? – спросил Петька, не глядя на меня.

– Петь…

– Ну чо?..

Вот животное, а?!

– Суп харчо, блин! – взорвалась я. – Иди работай!

Петька поднял на меня свои телячьи белесые глаза:

– Вы чо, Евдокия Иванна?!

– Ты меня, может быть, еще раз свое «чо» спросишь, а? Иди, работай, тебе сказали…

– А я ничо. Я работаю. У меня перекур.

Петька ушел. Причем уже на ходу возобновил игру. Я глубоко вздохнула, закрыла дверь, села и закурила. Аладдин некоторое время никак не мог отдышаться, потом тоже закурил. Затянувшись, Аладдин заговорщически выпустил дым себе куда-то за левое плечо и сказал:

– В общем так: Сергеич уходит.

– Сергей Сергеич?! Как уходит?.. Куда уходит?..

Аладдин помолчал, оскалившись:

– Думаю, в тюрьму уходит.

– Да ты что говоришь-то?! Аладдин, ты что?..

– Что знаю, то и говорю. Хана нам, Евдокия, вот что. Короче, мне Ахмад все рассказал. Сергеич, ты знаешь, уже год работает на повышение. Он, чтобы область взять, очень конкретно вложился, там что-то типа двадцати лимонов долларов получается. Я не знаю точно, в чем дело. Только получилась такая фигня, что он не один туда, в эту область, хочет, вот что. Туда еще другие хотят, Евдокия. Вот как нехорошо получилось.

– Но это ж так обычно делается… что ж тут особенного? Переплатит всех и все.

Аладдин нехорошо ухмыльнулся:

– Всех, Евдокия, не переплатишь. Понимаешь, Евдокия… Паровоз дурак оказался. То есть он, конечно, умный человек. Но есть еще умнее люди. Понимаешь, бывает животное хорек. Он хищник, но мелкий. А бывает крупный хищник крокодил. Хорек, конечно, тоже может за жопу укусить. Но крокодил на жопу размениваться не будет. Он тебя целиком кушает. Концепция у него такая. Паровоз из воров в начальники пришел и, наверно, как это сказать?.. Устал, что ли. Потолок у него образовался. В виде жопы. А там, понимаешь, Евдокия, уже другие люди идут. Которые не устали. Молодые, здоровые, с толстыми умными мордами. И денег у них намного больше, несмотря на этот ихний кризис-шмизис. Раз в сто больше. Он пока свои жалкие лимоны вкладывал, чтобы из районного папы областным дедушкой стать, другие за ним внимательно из-за шкафчика наблюдали. Фотографировали, на пленочку снимали. Он думал, он хитрый и его не видит никто. Вот как он думал. Я образно выражаюсь. Он деньги из всех карманов быстро выложил, сидит и думает: «Вот я умный какой дядя Паровоз, всех нае. л, как Зорро». Увлекся он. Как этот твой…овощ… грузчик Петя. А тут к нему подошли приличные такие господа в начищенных штюблетах и сказали: «Дорогой Сергей Сергеич, это случайно не ваши кипюры?» Он гордо говорит: «А что?» А они говорят: «Вы, Сергей Сергеич, извините за прямоту, взяткодатель, вымогатель и расхититель. А еще – очень-очень нехороший человек. Можно сказать, падла, гнида и потс. Так что пошли с нами к следователю». Вот примерно, что получилось, Евдокия. Забрали Сергея Сергеича. Вчера вечером. Что думаешь?

Я, честно говоря, не знала, что и думать. Я знала, что Аладдин тоже ходил под Сергеем Сергеевичем. Плохо, конечно, что крыша уходит. Но ведь будет какая-нибудь новая. То, что Паровозов сгорел – это, конечно, странно. А впрочем…

Взять нас с Аладдином – не за что. Все отстегивалось тихо. Да и не нужны мы никому. Плохо, конечно, дело. Но не надо отчаиваться.

– Слушай, Аладдин, – сказала я. – А чего нам с тобой бояться? Что будет нашим точкам? Кроме Храпа, все хозяева – люди вменяемые. Ахмад, я, ты. С Храпом мы как-нибудь сообща разберемся, если он накатывать начнет. Да он и не начнет. Ну, придет другой папа… Договоримся и с ним.

Аладдин уверенно, с расстановкой, до отказа покачал головой из стороны в сторону. Пять раз туда, пять раз обратно. Я зачем-то считала.

– Нет, Евдокия, не договоримся.

– Почему, Аладдин?..

– Потому что крокодилы с жертвами не договариваются. Ты, Евдокия, знаешь такое выражение: «Торговая сеть»?

– Ну.

– Вот. Не будет больше торговых точек дяди Аладдина, торговых точек дяди Ахмада, торговой точки тети Дуни и магазинов Феди-придурка. Не будет. Будет «торговая сеть». Вот что будет, Евдокия. И знаешь, кто будет хозяин этой сети?

Аладдин помолчал, потом, опять оскалившись, почти шепотом произнес:

– Ваха.

Ваху знали все. То есть не знал его никто, но знали, что есть такой человек – Ваха. Он нигде не светился. Его никто не видел. Никакой информации о нем ни у кого не было. Вернее, была одна информация – это самый серьезный человек. Вот и все. Если приходил Ваха, уходили все. Кто не уходил – например, попадал в аварию.

– Что, Ваха будет губернатором? – неуверенно спросила я.

– Нет. Никогда. Губернатором будет какой-нибудь клоун из телевизора. Который рот умеет правильно раскрывать, нужные пионерские речовки произносить и улыбаться, как карапуз на соску. А в районе – вообще какой-нибудь беспризорник будет сидеть. Типа официанта в «Макдоналдсе». А главный будет – Ваха. Ваха уже главный в трех областях. Ему, Евдокия, четвертая нужна, наша. Магазины – это так, до кучи. Ему тут лес и наркотики приглянулись. Понимаешь? У нас в области много леса и много наркоманов. Нужна ему наша область. И он ее уже взял. Паровоз уже сидит, и еще пятеро гоблинов сидят, которые Вахе не нужны. Сейчас решается, будет нынешний губернатор под Вахой или этого поменять надо. На свежего. Знаешь, как постельное белье меняют?..

– А я думала, губернаторов в Кремле назначают.

– Правильно. Вот Ваха решит, кого нужно назначить, порекомендует, его в Кремле и назначат. Он свой в администрации. Вот оно что. Дядя Вова или дядя Митя ему руку пожмет… Скажет, чтоб надои повысил, чтоб с коррупцией боролся, как Мцыри с барсом. Тот скажет: нет базара… А этот-то наш… Шмаровоз… попку уже шампунем от перхоти помыл, трусики «Тайдом» выстирал, зубки «Блендамедом» почистил… Вай-вай-вай…

– Ну а нам-то что с тобой, Аладдин?.. А? Пусть они там себе наверху в свои взрослые кегли играют… Нам-то что? Что, Вахе твой магазин нужен? Или мой? Это ж ему – как киту «тик-так»…

– Эх, Евдокия, Евдокия, умная ты женщина, а все равно… баба. Извини, конечно. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Очень хорошо отношусь. Ты – умней меня, клянусь Аллахом.

Аладдин посерьезнел, даже помрачнел:

– Слушай. Вся торговля в области, включая наш зажопинский район, уходит под Ваху. Это – решено. То есть под его контингент. Это уже все в соседних областях обкатано. Хозяева всех точек будут его люди. Понимаешь? Это уже точно. Ахмада уже предупредили. И предупредили, чтоб он предупредил тебя и меня. Федю Храпа этого просто… уберут. Ну, не физически, может быть… Это от него зависит… У Вахи такой принцип: все – свои. А хозяева точек обязательно возьмут на работу своих родственников. Ну… грузчик Петя, может, и останется. Хотя – сомневаюсь. А вот ты точно не останешься. И я тоже. У нас с тобой три дня. Знаешь, как в сказках. До выходных. Пожалуйста: реализуй все, что успеешь. Бери выручку. Рассчитывайся с Петями-Машами… Тут Ваха, в общем… даже благородно себя ведет. Тебя не грабят, ничего у тебя не отнимают. Кроме главного – точки. Ты гордо уходишь и освобождаешь помещение… Но если ты его не освободишь – его освободят от тебя… Кое-что компенсируют. Чуть-чуть. Чтоб тебе пару месяцев было что покушать. Тебе ведь Паровоз точку считай подарил. Так? Ты с нее четыре года хлеб с маслом кушала? Так? Чего тебе еще надо? Логично? Кстати, помещения Вахе на год-другой только нужны. Он потом отстроит новые. Создаст эту… как ее?.. цивилизованную, б… дь, систему торговли. Для нас с тобой тысяча долларов – это деньги, а для него нет. У него другой порядок бабок. Все будет у него зашибись три раза, но мы с тобой этого рая уже не увидим. Вот такие дела, Евдокия.

Он замолчал, глядя в край стола. Я почувствовала, что у меня начинают дрожать руки. Я зажала их между колен и стала смотреть в ту же точку, что и Аладдин.

– Жалко, что я не чечен, б…дь, – сказал, зло улыбаясь, Аладдин. – Был бы я из Вахиного тейпа. А то, б…дь…

– Ладно, не матерись, – поморщилась я. – Зербод – это тоже некисло. У тебя вон два двоюродных брата в Москве.

– Два брата… акробата. Они на Мытищинском рынке дагестанской бараниной торгуют… Рубят баранину по десять часов в день. Мне Тогрул звонит, говорит: каждую ночь бараньи яйца снятся. Словно я их отрубаю, а они, паразиты, обратно отрастают… Кошмарный такой вот сон… В Москве, б…дь…

Помолчали. Аладдин нехорошие слова артикулировал особенно четко. Как будто вкладывал в них какой-то особый шаманский смысл.

– Баранина – это хорошо, – сказала я. Меня стало знобить. И началась тоска. Где-то в животе.

– Да уж, куда лучше, – отозвался Аладдин.

Я чувствовала, что надо говорить что-нибудь, а то будет плохо, разревусь еще:

– А у меня вот никого нигде нет. Мать в деревне – и все.

«И деньги я почти все в товар вложила», – подумала я, но говорить не стала, сказала другое:

– Но ведь так не делается, Аладдин… Три дня…

– Делается, Евдокия, еще как делается. Они там очень торопятся. Не знаю почему. Тебе звонить будут. Завтра, наверное. Ты не дури. Не психуй. Сама сказала – мать у тебя… Ладно. Что-нибудь придумаем, – сказал Аладдин.

Он взял сигарету, но тут же скомкал ее, оскалившись:

– Опять все заново начинать!.. Только все наладилось!.. Эх, ш-шайтан…

Аладдин произнес то, что мне так не хотелось произносить. Но слова были сказаны – и стало немного легче. Все ясно и просто, как эти отрубленные бараньи яйца. Где-то пять-шесть лет жизни остались в прошлом. Буквально физически отрублены. И никогда уже не отрастут. Если только во сне.

Через десять минут Аладдин уехал. Я стиснула зубы и стала работать. Звонить. За день кое-что удалось уладить. Очень немного, но хоть что-то удалось. Потом наступил вечер. А потом – ночь с Сявой и полнолунием.

Глава 3. Крокодилы и правила русской орфографии

Утром я проснулась около восьми. Голова не болела, но была совершенно свинцовой. Тело тоже. Сява скреблась в дверь. Наверное, уже давно. Она хотела выйти, чтобы опять стать свободной. Наш ночной гастрономический роман закончился. Сява поела колбасы, свиной печенки, сметаны и молока. Теперь ей нужна была свобода. Я подумала, что у кошек все куда логичней, чем у людей. У людей есть или свобода, или колбаса. А того и другого вместе не бывает. У меня вчера отняли колбасу, но дали свободу. Нормальный ход судьбы.

Я выпустила Сяву, поставила чайник, села за кухонный стол, обхватив голову руками. Впереди у меня было еще два дня. Которые мало что могли изменить. Точнее – ничего изменить не могли. В принципе все подсчеты я сделала еще вчера. Результаты были неутешительные. Я ощущала что-то среднее между жалостью к себе и уважением. Тоже к себе. Вернее: умилением перед собственным благородством. За четыре года я умудрилась не накопить практически ничего. Думаю, Петя накопил больше. Четыре года у меня был свой магазин. Свой! Я назвала его «У Дуни». Плюс – маленькая пивная. Это был добротный магазин. С оборотом солидного провинциального магазина. Обороты уверенно наращивались. Около двухсот мужиков ежедневно отоваривались в магазине водкой. Это уже немало. С пивом все было тоже в порядке. Алкоголь, конечно, определял кассу. Но и окорочка, и тортики, и чипсы – все это тоже делало свое дело. Персонал получал по местным понятиям более чем солидные деньги. Паровоз свое брал аккуратно. За своей долей ежемесячно приезжал вежливый мент с говорящей фамилией Посадилов. Месяц назад магазин был отремонтирован. Почти с шиком. Еще через месяц планировалось завести пять игровых автоматов. Паровозов дал разрешение. И что теперь?

Теперь, через два дня, после того, как я со всеми рассчитаюсь, у меня останется смешная до слез сумма. Просто трогательная: пять тысяч долларов. Которые я чудом не вложила три дня назад в пиво. Еще – однокомнатная квартира в пятиэтажке в поселке Курилки в двухстах с лишним километрах от Москвы. И старая, пятилетняя «Нива», которая в лучшем случае пробегает еще год-полтора. Если ее периодически латать.

Подозреваю, что мама, которой я в последнее время ежемесячно отсылала по пятьсот долларов в ее деревню с уговорами хоть что-нибудь купить, ничего не покупала, ела свою картошку и кое-что накопила. Кое-что – это максимум тысячи три-четыре. Наверное, какие-то крохи отсыплет дядя Ваха. Несколько тысяч максимум. Даже если у меня есть пятнадцать тысяч, ну двадцать, с такой суммой начать все заново нельзя. А что, собственно, начинать? Мне – тридцать пять лет. У меня нет никого, кроме мамы. И не будет. Господи!.. Зачем ты вообще сделал так, что я живу?!

Нет, очередное «курить-плакать-есть» отменяется. Я приняла холодный (потому что в Курилках горячей воды почти никогда не бывает) душ, попила пакетного чаю и пошла на работу. В предпоследний раз.

В обеденный перерыв я собрала всех и объявила твердым голосом, что завтра магазин закрывается. По причинам, которые от меня не зависят. Все получают отходные, которых им хватит месяца на три. Это немного утешило ребят.

Днем мне на мобильник позвонил очень вежливый неизвестный и назвался Тимуром Тимуровичем:

– С вами говорил Аладдин Ахмадович?

– Да.

– Он объяснил вам ситуацию?

– Да.

Трубка помолчала. Потом сказала:

– Может быть, у вас есть какие-то вопросы?

– Нет.

– Тогда, если вы позволите, мы… с коллегами придем послезавтра к шести.

– Утра?

– Да.

– Я вам… с коллегами… не нужна?

– В принципе… нет. То есть – если вы… конечно… хотите…

– Нет, не хочу. Не имею ни малейшего желания.