И все заулыбались, поглядывая на сидевшего в углу с виду неторопливого, мешковатого, задумчивого полковника.
Второй вопрос, обсуждавшийся в эту ночь, касался непосредственно Ватагина и Котелкова, и, когда ветеринарное начальство покинуло комнату, им кратко объяснили суть дела. Друзья из Болгарии только что сообщили по радио, что фашистские дипломаты уже бежали из Софии в специальном поезде в направлении турецкой границы и там, на полустанке, задержаны крестьянами и пограничниками. Активно действует некто Атанас Георгиев, подпоручик. Он уже разоружил фашистов, солдаты перетащили к нему на квартиру все посольские архивы и канцелярию, он просит помощи. Дело ясное: нужно отправить десант. Болгары обещают приготовить посадочную площадку.
– Это надо сделать. И чем быстрей, тем лучше, – подвел черту генерал. – Значит, решено?
И разговор снова перешел на дела ветеринарные.
Ватагин не участвовал в спорах. Вдруг в памяти его возникла немецкая позывная: «Фюнф хуфайзен фон айнем пферде». Так неожиданно вспомнилась в разговоре о сапе эта загадочная фраза о пяти подковах с одного коня, что полковник тут же зашептал об этом на ухо Котелкову.
Тот выслушал и улыбнулся.
– Ждите! Так они и раскроют вам в условной позывной суть диверсии. Дети, что ли?
– Да, это верно. Однако забавное совпадение.
В ожидании полковника Шустов во дворе болтал под стук движка с генеральским адъютантом. Оба понимали, что их начальники, наверно, обсуждают серьезное задание, но об этом не принято было говорить.
– Что-то твой похудел, – заметил генеральский адъютант о Ватагине.
– Езды много. А «виллис» кого не растрясет, – уклончиво сказал Шустов.
Не хотелось признаться, что только вчера он вернулся к полковнику. Он и сам обратил внимание на то, как тот осунулся в дни наступления. Со слов Ватагина он знал, сколько было у него работы. За Днестром к нему привели многих «старых знакомых». Их след тянулся от Пятигорска, от Павлограда, от Николаева. Полковник допрашивал ночью и днем где придется: в погребах, в тени танков, в густой кукурузе. Шустов выслушал все это с завистью – вот каких впечатлений он лишился, пока возил фургон с унылым Бабиным. Сейчас в разговоре с генеральским адъютантом не хотелось бередить свою обиду.
– Писем давно нету, – заметил собеседник.
– Полевая почта отстала.
И они окончательно умолкли, задумавшись каждый о своем под ночной стук движка.
Ватагин подошел к машине внезапно. Срочно послал Шустова с майором Котелковым в батальон.
– Знаешь, где искать? На обратном пути прихватите Бабина. И – сюда!
Мишу Бабина пришлось расталкивать: он спал, как сурок. Шустов мчал машину по сонному городку. Котелков сидел рядом. Бабин терпеливо мотался на заднем сиденье.
– Что бы все это значило, товарищ гвардии майор? – спросил Шустов, как обычно, с подходцем.
– Что-нибудь да значит, – бодро ответил Котелков. – Мы здесь – не просо воробьям давать.
Шустов вспыхнул, но промолчал. Когда же наконец майор научится с ним разговаривать по-человечески! Впрочем, он со всеми такой – плохо воспитанный человек, держится высокомерно, командует. Смелый до чертиков, это точно, а действует нахально. Полковник верно однажды о нем отозвался: «Высади его с десантом хоть на луне, он только гаркнет на хлопцев: “Мы здесь – не просо воробьям давать! За мной!” Никакого интереса к обстановке. Политически незрелый товарищ…» И хоть бы раз майор Котелков взял с собой в операцию Славку Шустова. Этого не было никогда.
– Товарищ майор… – просительным тоном снова начал Шустов.
Котелков грубо хмыкнул:
– Слушайте, Шустов, ведите машину и помалкивайте. И не просите – не будет. Еще молоко на губах не обсохло.
– Вам так кажется, товарищ майор? – вежливо переспросил Шустов и сильно встряхнул машину на повороте.
В эту минуту он ненавидел Котелкова.
Не прошло часу, и Славке Шустову все стало ясно: Котелков возглавляет опергруппу, воздушный десант в глубоком тылу противника. Летят на двух Ли-2 даже без прикрытия: ради полной конспирации. Головным идет вызванный из ВВС летчик Колдунов – бесстрашный Колдун, сделавший когда-то двести ночных полетов в осажденный Севастополь. С Котелковым – тридцать ребят с автоматами, два отряда. Во главе второго – капитан Цаголов.
За час Шустов трижды побывал на аэродроме: то подвозил Ватагина и Котелкова, то Мишу Бабина с радиопередатчиком. Миша тоже летит. Полковник настоял на отправке Бабина: может быть, захватим ту, софийскую, радиостанцию, тогда радист пригодится – устроить ловушку. Бабин кивал головой, соглашался, но ясно было, что все это ему не очень по душе: в такой операции раз плюнуть старшинские лычки заработать.
Давно не чувствовал себя Шустов таким униженным. Ненавистный Котелков забыл о нем. Гордость запрещала Славе попросить полковника. И он сидел в машине, нахохлившись, мрачно поглядывая по сторонам. Обидно было, что Миша Бабин летит, а он, Шустов, только возит.
Все же, поборов недоброе чувство, Шустов догнал Мишу у самолета. Вспомнил: летит, чудак, без свитера. А в воздухе будет холодно, лейтенанты – вон как одеты.
– Где он у тебя? В чемодане? Я враз за ним смотаюсь. Замерзнешь!
– Спасибо, Слава. Не надо.
Все распри забыты, и Бабин это ценит. Славка – настоящий товарищ, и жаль, что его не берут. Бабин ведь слышал, как Шустов просил майора Котелкова взять его с собой в десант, хотя бы на помощь радисту: аппарат таскать. Котелков отрывисто рассмеялся: «Бодливой корове бог рог не дает». И успокоил: «Вы полковнику понадобитесь, тут не заскучаешь».
Лейтенанты поспешно докуривали, прежде чем войти в самолет. Шустов с завистью наблюдал, как Ватагин пожимает руки Котелкову, Цаголову. А Колдуну сказал что-то, чего Слава не расслышал.
Десантники с автоматами взбегали по лесенке.
Шустов постеснялся поцеловать Бабина, только сунул ему зачем-то кожаные перчатки и финку с янтарной рукоятью. Миша был бледен, может быть, из-за ночного холодка.
Две тяжелые птицы, нехотя поворачиваясь, нагоняя ветер, пошли вперевалку набирать скорость по выгоревшей траве, потом оторвались от взлетного поля и взяли курс на юг.
Ватагин и Славка молча возвращались с аэродрома. Лишь у квартиры полковника, когда младший лейтенант остановил машину, Ватагин посмотрел, улыбнулся:
– Ты на судьбу не жалуйся, Слава. Иди спать, отдыхай.
Откуда он догадался о том разговоре, который был у Шустова с Котелковым?
9
Поздно ночью над болгарским селом раздался тяжелый гул моторов. Было ясно, что летит самолет. Но чей? Если американский, то будет бомбить. А что, если немецкий, на выручку своим? Тогда сражаться насмерть! Во всех дворах взахлеб надрывались собаки. По кирпичным ступеням в погреба бежали женщины и дети.
Два самолета делали круги над селом и вдруг доверчиво засветили бортовыми окнами.
– Русские летят! Ай да руснаки!
Сотни болгар, обгоняя друг друга, устремились на широкий луг. Самолет шел на посадку по свету костров, наскоро разложенных пастухами. Тяжко подпрыгнув, он наконец остановился. В свете костров было видно, как выскочил офицер, за ним посыпались другие – много их, и у всех в руках автоматы.
– Отставить оружие! – скомандовал советский офицер не то болгарам, бежавшим прямо на него, не то своим парням, стоявшим сзади. – Здравствуйте, братья болгары!
Прошло не менее пяти минут, пока десант пробивался сквозь руки, протянутые для объятий. Отовсюду раздавались по-славянски щедрые возгласы:
– Добре дошли, братушки!
– Да живее Москва!
В толпе слышался злой голос майора:
– Колдунов, береги самолет! Черт… Изломают в щепу!
Миша Бабин видел из двери самолета, как отбивался от крестьян майор Котелков. Каждая минута, сбереженная для броска, решала успех операции.
– Цепью! Вперед!
Котелков обернулся:
– Радист, за мною!
Рядом с Котелковым бежал учитель Никола Цвятков:
– Вы не тревожьтесь, господин офицер.
Но Котелков не удостоил его вниманием.
Навстречу от полустанка бежали пограничники.
– Где начальник заставы? – крикнул издали Котелков.
– Он отдыхает, господин офицер.
– Отдыхать в могиле будем – понятно?
– Его трясет малярия, господин офицер. Да здравствует Отечественный фронт!
– Меньше слов, больше дела… – огрызнулся майор.
Котелков знал главное: все решает внезапность. Еще в воздухе он решил немедленно отстранить болгар. Теперь пограничники с их офицерами показались ему совсем не внушающими доверия. Проще – без них! Пусть Цаголов выбросит засаду в сторону турецкой границы. Ворваться в вагоны – порядочек!
По одному перебегали автоматчики железнодорожное полотно, накапливаясь на полустанке. Из окопа высунулся болгарский подофицер Славчев.
– Где же ваш подпоручик? – с досадой спросил Котелков.
– Тяжко болен. Малярия.
– Ну и мы тут – не просо воробьям давать, – пробормотал Котелков сквозь зубы.
Болгарин ничего не понял, он радовался, что рядом с ним стоят русские и, значит, враги не уйдут. Подофицер опасался только, как бы русские сгоряча не подумали про Атанаса Георгиева, что он фашист.
– А где бумаги посольства? – спросил Котелков.
– Дома у Георгиева. Все в порядке, товарищ!
– По вагонам! – крикнул Котелков.
Несколько секунд на полустанке мелькали тени. Это десантники вскакивали на площадки вагонов. Два-три выстрела. Немецкая возбужденная речь. Чей-то крик… Бабин вслед за одним из автоматчиков тоже вскочил в ближайший вагон – он должен найти радиостанцию.
Как ни возбужден был Бабин, он удивился тому, что увидел в свете «летучей мыши»: германский дипломат стоял перед майором Котелковым навытяжку. Он так нелепо тянулся перед майором, что напомнил Бабину одного пленного обозника, которого шоферы его автобата вытащили из засыпанного снегом стога в донской станице. Однако времени терять нельзя. Миша просунулся между майором и фашистом и смело пошел по всем купе. И немецкие офицеры поднимали при его появлении руки. Где же радиостанция?..
– Взять вагоны под наблюдение! – командовал Котелков. – И чтобы мышь не проскочила! А ну-ка, братушки, ведите к вашему подпоручику.
Освещая фонариками дорогу, Котелков с группой лейтенантов бежал по селу. Учитель задохнулся, отстал. Его сменил подофицер Славчев. Переулок был похож на каменную щель. Впереди за домами старобалканской застройки слышался ропот горного ручья. Здесь пахло кожевенными мастерскими, кислым запахом дубления. Подпоручик Георгиев жил в последнем доме, над рекой. Дверь была открыта настежь.
Котелков вошел первым.
– Кто тут живой? – спросил из-за его плеча автоматчик.
Прислушались – тишина. Только за окном шумел поток. Прошли еще две комнаты.
– Господин подпоручик, вы спите? – спросил Славчев, заглядывая в горницу.
Котелков и автоматчики вошли вслед за ним.
Звездный свет ночи едва проникал сквозь решетку полуоткрытого окна. В горнице пахло странной смесью кожи и пороховой гари. Котелков, широко расставив ноги, вглядывался в полумрак. Подпоручик лежал на тростниковой кушетке. Ужасно длинными казались вытянутые ноги в тяжелых болгарских сапогах. Лицо глядело в потолок. Что-то темное, как будто курчавое, напоминающее каракулевую шкурку, облегало его шею и плечи.
– Порядочек, – сказал Котелков.
Он подошел вплотную. Теперь он видел, что это за каракуль: широкая резаная рана в загустевшей кровавой корке. От шагов Котелкова узкая плетеная кушетка поскрипывала под трупом.
– Понятно.
Горница опустела. В доме слышались шаги солдат, их голоса, Славчев звал хозяйку:
– Костадинка! Где ты, Костадинка?
Котелков посветил фонариком. Вдоль стены валялись разбросанные баулы дипломатического архива. Судя по беспорядку, кто-то второпях рылся в них.
На коврике под правой рукой Георгиева – револьвер. Майор поднял, понюхал – подпоручик стрелял. Кровавые следы шли к двери. Котелков внимательно оглядывал горницу. Домотканое одеяло лежало брошенное на пол в ногах подпоручика. На гвозде висела фуражка с бело-зеленой кокардой. На столе – стакан с недопитым чаем, облатки, наверно хина, косточки сливы на блюдце. На отсыревших стенах – церковная картина с видом Иерусалима и тусклый портрет усатого и завитого мужчины времен оттоманского владычества.
Что же случилось здесь полчаса назад?
Болгарский солдат шепотом позвал майора.
– Кто был в доме? – спросил Котелков.
– Старуха. Больше никого. Она спятила, что-то бормочет.
Вслед за солдатом майор сошел по крутой лестнице в кухню. Горный поток шумел под открытым окном, возле которого на низенькой скамеечке сидела старуха в черной шали. Она не замечала толпившихся в кухне солдат.
– Вот так гости, – оцепенело твердила она. – Вот так гости…
– Что говорит? – спросил у болгар Котелков.
– Бессмыслица, – ответил Славчев. – Не разберу, при чем тут…
– Вот так гости, – внятно твердила старуха, гортанно и резко звучал ее голос. В свете фонарика Котелков увидел, как подагрической рукой она поправила седую прядь.
– Послушай, мама, – тронул ее за плечо Котелков. – Ты не бойся, рассказывай. Мы – русские.
Старуха обратила на него застывший взгляд:
– Вот так гости. Они искали подковы. Я слышала: «Пять подков! Бързо, бързо… быстро!» Потом стали двигать стульями, как будто подметали пол. Потом – выстрел… Они пробежали по лестнице. Один, за ним другой… Вот так гости.
– Ты их узнала, мама? – допытывался Котелков. – Это были болгары или…
Но, видимо, ужас мешал ей ответить членораздельно.
– Вот так гости, – бормотала старуха.
10
Нет ничего прелестнее болгарских городков на рассвете, когда вчерашняя пыль улеглась и горы чисты над крышами, а в палисадниках благоухают розы и качают своими пушистыми головками астры, и даже конское ржание просыпающихся солдатских обозов не нарушает этой простодушной прелести.
Едва светало, когда Шустов растолкал во дворе шофера спецмашины и поднял полковника Ватагина. Они выехали еще до того, как на дорогу вытянулись колонны грузовых машин, минометные батареи и конные обозы.
С радиостанцией полковник теперь, в Болгарии, не разлучался. И младший лейтенант Шустов рядом, в машине, – с ним веселее. Удивительный человек этот Славка: и отважный воин, и в то же время легкомысленный мальчишка. На Миусе он спас бетонный мост: влетел на мотоцикле под огнем противника, когда до взрыва оставалось секунд двадцать, и затоптал бикфордов шнур. Потом спрашивали его – он и сам не знал, как это случилось. Но числилось за ним и много смешного: однажды он впотьмах принял тол за мыло и отдал хозяйке на стирку кусочек взрывчатки. Офицеры дразнили его: «Ну как, мыло не кончилось? Не смылил?» На это Славка не обижался. Щеголь он был отчаянный и, хотя перестал носить планшет и спрятал финку с янтарной рукоятью, но перед каждым рейсом надраивал до полного блеска свои шевровые сапоги.
Все оперативные работники от него отказывались: ненадежен этот стажер, недисциплинирован. Ватагин говорил им: а вы напрасно – и оставлял Шустова при себе. По молодости лет Шустов не догадывался, что со своим шумным ребячеством он просто необходим Ватагину, что тот отдыхает в его компании и от утренних бумаг, и от бесконечных телефонных переговоров, и от ночных поездок в Военный совет.
Шустов знал на фронтовой дороге всех шоферов, всех регулировщиц. За баранкой, особенно в населенных пунктах, ему приходилось трудновато: с риском для жизни – своей и полковника – он провожал взглядом каждую мало-мальски хорошенькую девчонку и, заметив внимание полковника, говорил ненатуральным баском: «Предпочитаю блондинок, слегка склонных к полноте…» Ватагин догадывался, что за внешней развязностью Шустова скрывается самая настоящая застенчивость, может быть, поэтому в любовных делах его и постигали страшные разочарования. Девушки почему-то не ценили его, но через два-три дня Славка забывал все огорчения: природная доверчивость и широта натуры залечивала раны сердца. Ватагин исподтишка наблюдал эти минуты борения самолюбия и веселости. В последний месяц регулировщица Даша Лучинина встала со своими флажками на Славкином пути. Надолго ли?
Ватагину не скучно было слушать бестолковые монологи Шустова – о футболе, о кинофильмах, о прочитанных книгах. Не подсчитать, сколько раз полковник должен был восхищаться похождениями Капитана Сорвиголовы в Англо-бурской войне. Это любимая книга детских лет Славки Шустова. Ее написал Луи Буссенар. Война там не похожа на нынешнюю, враги – великодушны, как рыцари. Славка мог в любую минуту завестись и рассказывать. И при такой детской нетребовательности к собеседнику он был от природы понятлив и тактичен и, что еще удивительнее, – наблюдателен. Вдруг вспомнит, какие были у пленного немецкого оберста мягкие светлые волосы с пробором на середине, а под усиками улыбка и румянец на щеках; и как его, Славку, удивили грязные руки пленного; и как неверно и резко оборвал немца майор Котелков: «Мы учили немецкий язык, чтобы допрашивать, а не разговаривать…» И тут, если полковник не прерывал Славку, он мог еще пятьдесят километров вспоминать вслух, как он сам учил немецкий язык – в трамвае, в антракте на спектакле, на стадионе; он зажимал большим пальцем левый столбец и говорил сам с собой по-немецки: «Рехт хабен – быть правым…» И как он все-таки срезался в четверти и учитель немецкого языка стал его личным врагом: в ту минуту он его ненавидел до дрожи.
Спецмашина с часовыми на подножках шла по горным дорогам тяжело и осторожно. Поездка затягивалась. То танки перекрывали на много часов дорогу, то на перевале дожидались попутного тягача. Повсюду на остановках радист распускал антенны. А чуть вечер – искали уединенной стоянки для ночлега, чтобы слушать всю ночь по расписанию работы.
При всех этих хлопотах Славка ухитрялся жить полной жизнью со всеми дорожными удовольствиями и огорчениями, ссорами и новыми знакомствами. В Варне он купался: прыгнул в море прямо с мола. Он ел только болгарскую еду, например «зарзават» в глиняной миске. Из фруктов предпочитал не яблоки, а мушмулу. В Добриче накупил табаку, три арбуза и фисташек, которыми засыпал все сиденье. В Шумене собрался сбегать в турецкие бани, да полковник отговорил:
– Хорош будешь после бани в такой пыли! Брось. Не уйдут турецкие бани.
Они въезжали в городок, искали корчму – пообедать.
– Молим! – подзывал Славка официанта.
Он заказывал себе и полковнику пылающий перец, фаршированный творогом.
Ватагин предоставлял стажеру вести переговоры и только иногда внушал:
– Ты теперь не просто младший лейтенант Шустов. Ты теперь – руснак! Больше выдержки.
Они обедали, а вокруг толпился народ, по-южному пылкий, возбужденный великими событиями. Славка заговаривал то с девушками-партизанками, которые упрашивали его поменяться оружием, то с монахом: угощал его солдатской махорочкой, а старец приглашал в гости в свой монастырь. По улицам вели изловленных фашистов или местных богачей фабрикантов, иных – прямо в носках, как захватили на чердаке или в погребе, и народ гневно вздыхал, вглядываясь в их ненавистные лица. Кто-то празднично выдувал на овечьем бурдюке диковинную музыку, и Славка тотчас узнавал название инструмента – гайда. Он все хотел испробовать, понять, вкусить, и всего ему было мало.
И на дорожных перегонах было хоть и пыльно, но весело.
Обозы тянулись – казалось, вся Россия в гости к болгарам! Реки были желты, горы зелены. Деревья подстрижены. На стареньких машинах мчались новые власти – кметы, народная милиция: в Софию и обратно. Ехали с гор партизаны на конях. Старухи восседали у ворот с пряжей в руках. Цыганский табор отдыхал с выпряженными конями. Странно выглядели ходжи в белых чалмах: Славка узнал – правоверные турки, побывавшие в Мекке. Детвора бежала за орудиями. Из девичьих рук летели в кузова грузовиков цветы и гроздья винограда… Вот и еще одно село осталось позади.
Сторонясь и пропуская Славку, армейские обозы заполняли дороги – бесконечный поток телег, бричек, фур, пролеток, шарабанов. Все довольны: боя не слышно впервые за долгие времена войны.
– Не слыхал ли, земляк, где она теперь, передовая?
– Да сказывали, в Сербии, в горах.
Благодушие на пыльных лицах. И едут, едут войсковые обозы. Лошади бегут ходко. Почмокивают ездовые. Истосковались по вожжам крестьянские руки.
– Но, но, мухортый!
И пылят по Болгарии обозные меринки – соловые, рыжие, каурые, кобылки гнедые да корноухие, с лысинками на лбу, с гривами налево, направо, а то и на обе стороны; бегут за колесами жеребята – чалые, игреневые, белогубые, ржут тоненько, перестукивают копытцами, радуют солдатские души. Тут и надежда на скорую победу, на встречу с родными не отстает от сердца, как лошонок от брички.
Теперь полковник Ватагин не пропускал ни одного обоза: выходил из машины, заговаривал с ездовыми, оглядывал лошадей. Славка с удивлением замечал вдруг пробудившийся в Ватагине интерес к сбруе, попонам, кормушкам. Трофейных лошадей выпрягали из подвод, и Ватагин лично присутствовал при ветеринарном осмотре.
Однажды провели мимо по дороге понурую лошадь. Взъерошенная шерсть потеряла блеск, дрожь окатывала спину и круп, из углов глаз спускались гнойные шнурки. Ватагин чуть не на ходу выскочил из машины: да, это сапная!
– Куда? – крикнул полковник.
– На скотомогильник… куда же еще?
– Там, где проходили, цыганских лошадей не было?
– Болгары говорят: это немец гадит. Вот зараза. Добрый конек был.
Сели в машину с ветеринарным врачом, подвезли его, и по дороге Славка все понял из разговора полковника с капитаном: армейские кони заражаются сапом от местного поголовья, срочно созданы изоляторы, взяты на учет все скотомогильники, производится проверка на маллеиновую реакцию (этого Славка не понял, но запомнил на всякий случай незнакомое слово).
Когда уже высадили врача, младший лейтенант спросил осторожно, как всегда, с подходцем:
– Входит в нашу сферу?
И полковник молча кивнул головой.
– Вот гады… – спустя несколько минут пропел Славка с той душевной интонацией, которую он легко усвоил в украинских селах у сердобольных, певучих молодаек. – А скоро ль наши с десанта вернутся? – вспомнил он по одному ему понятному ходу размышлений.
– Думаю, что уже вернулись, поджидают нас впереди, в штабе, – ответил Ватагин.
11
В тот же вечер приятели встретились.
Перед ними на большом столе, за которым только что отужинали ординарцы, были разложены фотографии. Синий плюшевый альбом, найденный на полустанке, испачканный мазутом, изучался под лупой.
– Так ты считаешь, что об этой твоей находке не нужно знать полковнику? – допрашивал с пристрастием Славка Шустов.
– Даже и не думал об этом.
– Но, может, ты думал, откуда и как на турецкой границе в железнодорожной канаве очутился семейный альбом из царской России, с видами Ярославля и его соборов?
На такой прямой вопрос Бабин действительно не мог ответить.
Всего три часа, как он прилетел из операции, разыскал штаб фронта, уже находившийся с войсками на дорогах Болгарии, дождался Шустова – и вот опять препирательства! Теперь, под влиянием Славкиной мнительности, радисту стала казаться подозрительной его собственная находка. Там, на полустанке, это даже не приходило в голову.
Все началось с того, что никакой радиостанции в поезде обнаружить не удалось. Может быть, она осталась на чердаке в посольстве? Утром Бабину делать было нечего. Болгары на дрезине повезли в столицу тело подпоручика Георгиева. Наши десантники дали прощальный залп из автоматов. Потом всю фашистскую компанию с ее бумагами погрузили на колдуновские самолеты и отправили в штаб. Майор Котелков продиктовал Мише шифровку. Радиопередатчик он поставил в доме, где погиб Атанас Георгиев. Усевшись у аппарата на кухне, Миша слушал шум горного потока за окном и скучал.
Котелков приказал ему и еще двум автоматчикам собрать на путях и в вагонах весь бумажный сор – до последнего клочка. Миша обрадовался занятию. Тут-то в канаве, возле железнодорожного полотна, он и нашел плюшевый альбом. Присев на травку, он заглянул в него, и первое, что совершенно ошеломило его, – это Ильинская церковь. Даже во сне Миша Бабин узнал бы среди всех архитектурных ансамблей этот прекрасный памятник ярославского зодчества семнадцатого века хотя бы потому, что мать его работала экскурсоводом в Ильинской церкви, и в детстве Миша бывал там так же часто, как у себя дома. Ярославль – его старинные церкви: Иоанн Златоуст в Коровниках, Никола Мокрый и монастыри, крепостные башни и звонницы – родной древний город глядел на Бабина с каждой страницы. Это был семейный альбом стародавнего дворянского семейства – с реликтами многих поколений. Наверно, какая-нибудь эмигрантская семья завезла в Болгарию после революции эту синюю плюшевую книгу, на толстых картонных листах которой сидели попарно архиереи и невесты, сенаторы и бабушки в кружевных наколках, генералы, новорожденные в крахмальных конвертах, гимназисты и кормилицы. Все это было Мише неинтересно, но Ярославль – вот он во всей древней красе! И Миша, сунув альбом под мышку, решил не расставаться с ним. Потом его взяло раздумье. Ведь Котелков приказал собрать на путях все – до последнего клочка. Может быть, и альбом пойдет в дело? Сам не веря этому, он показал майору; тот повертел в руках, молча возвратил. И Миша втихомолку обрадовался, сел у своего аппарата, подложив под себя альбом. Пусть теперь шумит горный поток за окном! Бабин как будто дома побывал, счастливое состояние отпускника не покидало его. С этим он и вернулся из десанта.