Похищение Муссолини
– У меня есть для вас важное задание… – Фюрер принял его в своем довольно скромно обставленном кабинете. Выглядел он уставшим и, как показалось Скорцени, слегка растерянным. Впрочем, исходя из того, что ему докладывали по поводу событий в Италии, из-за которых по существу разваливался весь Южный фронт, растерянность эта по-человечески была вполне понятна Скорцени. – Муссолини, мой друг и наш верный боевой союзник, был арестован вчера королем. О судьбе короля Виктора-Эммануила III мы поговорим потом. А дуче надо немедленно спасти, иначе Бадольо выдаст его англо-американцам.
Гитлер с трудом оторвался от кресла, прошелся по кабинету уставшей неуверенной походкой измученного болезнями старика и остановился напротив гауптштурмфюрера. Остановился, очевидно, слишком близко и рядом с могучим Скорцени почувствовал себя ничтожным карликом, потому что сразу же отступил на шаг назад и внимательно, настороженно всмотрелся в лицо одного из лучших диверсантов империи: не ощутил ли тот своего превосходства? Не ощутил ли он его хотя бы на мгновение? Ведь Скорцени – именно тот человек, который способен поддаться искушению.
Правда, у Скорцени, в отличие от других, есть еще и основание ощущать свое превосходство над многими, кто стоит сейчас выше его на иерархической лестнице. Но это не могло бы оправдать гауптштурмфюрера, если бы он, Гитлер, действительно уловил во взгляде своего любимца хотя бы намек на неуважение к себе.
– Эту операцию, имеющую важное значение для дальнейшего ведения войны, я поручаю вам, Скорцени. Вы поняли меня, гауптштурмфюрер?
Уже в который раз вспоминая эту короткую встречу, Отто ловил себя на том, что, уяснив смысл задания, он должен был бы тут же отчеканить: «Яволь!», «Будет выполнено, мой фюрер» или что-то в этом роде. Но он промолчал.
Теперь Скорцени даже не мог понять, почему он тогда промолчал. Однако фюрер, конечно же, истолковал это его растерянностью, оцепенением. Ведь, давая такое задание, он не мог не понимать, что выполнить его будет крайне сложно. Что сама эта операция, если только она удастся, может войти в историю как образец высшего профессионализма сотрудников секретной службы, на примере которого будут учиться агенты не только спецслужб Германии, но и всего мира.
Но именно потому, что Гитлер понимал всю фантастичность будущей операции, он и вызвал к себе того единственного, по его убеждению, человека в империи, который только и мог бы осуществить ее. И пусть этот человек помнит: он, фюрер, не приказывает, а просит совершить подвиг. Просит, – не прибегая к посредничеству Гиммлера, Кальтенбруннера или Шелленберга, – как о личной услуге.
– Но самое главное… – продолжал Гитлер, решив, что пауза была достаточно продолжительной для того, чтобы тридцатичетырехлетний гауптштурмфюрер, лишь недавно назначенный по протекции своего австрийского земляка и друга доктора Эрнста Кальтенбруннера начальником отдела диверсий в управлении зарубежной разведки СД, пришел в себя, – самое главное заключается в том, что вы обязаны хранить это задание в полнейшей тайне. Знать о нем могут пока только пять человек. Всего пять. Включая вас.
Их взгляды снова встретились. Лишь заговорив об исключительной секретности задания, Гитлер вдруг по-настоящему проникся государственной важностью его и немного приободрился. Скорцени даже показалось, что фюрер вот-вот разразится длинной вдохновляющей речью великой миссии, возложенной на него, Отто Скорцени, и людей, которых он привлечет к операции; о судьбе мира, напрямую зависящей от судьбы Германии, которая, в свою очередь, во многом находится сейчас в руках небольшого круга офицеров имперской службы безопасности.
Но фюреру было не до речей. Он всматривался в изуродованное шрамами смуглое лицо эсэсовца с тайной надеждой, что тот все же осуществит почти неосуществимое.
Лучше уж пусть Муссолини погибнет во время этой операции, чем попадет в руки англо-американцев. А ведь они уже потребовали выдачи великого дуче, расценивая ее, как жест доброй воли, после которого только и может стоять вопрос о каком-либо снисхождении к ввергнутой в хаос переворота и, по существу, не способной к серьезному сопротивлению Италии. И если совершится чудо, если оно совершится, и дуче будет доставлен в Берлин живым… О, это может произвести потрясающий эффект!
– Итак, повторяю, гауптштурмфюрер: вы лично отвечаете за строжайшее сохранение тайны этого задания.
– Все ясно, мой фюрер! – сдержанно пророкотал Скорцени, избежав привычного «Хайль!» Но могучий голос его, не голос, а рык закаленного в боях воина-тевтонца, прозвучал для фюрера последним колоколом надежды. – Я выполню ваше задание.
6
Машина углублялась все дальше и дальше в лес. В некоторых местах ветки деревьев уже буквально сплетались над ее кабиной, и тогда Штуберу казалось, что они вот-вот упрутся в частокол стволов и оттуда прогремят выстрелы. Но тотчас же открывался очередной поворот, за ним – осветленная солнцем опушка. И от души немного отлегало.
Сейчас, сидя в кабине и прислушиваясь к разгорающейся где-то далеко впереди, в глубине леса, перестрелке, он, наконец, мог спокойно проанализировать то, что произошло с ним в течение последнего часа. Всего в течение часа.
Особенно важно было мысленно вернуться к разговору с шефом абвера подполковником Ранке. Он состоялся совершенно неожиданно. И хотя длился лишь несколько минут, успел зажечь в нем и жажду мести, и надежду на успех, привел к гибели остатки группы и чуть было не погубил его самого.
…Когда дежуривший у телефона роттенфюрер[7] вышел из башни, он увидел, что Штубер сидит на камне, лицом к стене и, обхватив голову руками, то ли бездумно всматривается в почерневшие камни, то ли дремлет.
– Господин гауптштурмфюрер!
– Какого черта? – добродушно проворчал Штубер, не оглядываясь.
– Вас требуют к телефону…
– В этих стенах могу требовать только я, – уставшим голосом перебил его Штубер.
– …требует подполковник Ранке, – все же успел уточнить роттенфюрер.
– Ну и плевать. – Но потом, словно опомнившись, переспросил: – Ранке? Это уже должно быть любопытно…
После того как две недели назад партизаны наполовину уничтожили, наполовину развеяли по лесу второй подсадной отряд, состоящий из его «рыцарей», Ранке так ни разу и не позвонил ему. И вообще о его существовании словно забыли.
Казалось, он уже никому не нужен был ни в абвере, ни в гестапо, ни в сигуранце, ни даже в их варварском управлении местной полиции. Вот уже две недели, подчиняясь этому неизвестно кем организованному «заговору молчания», никто не передавал в крепость сводок чрезвычайных происшествий в районе, никто не обращался к нему за помощью. Создавалось впечатление, что он просто-напросто перестал кого-либо интересовать.
Впрочем, самого Штубера точно так же перестали интересовать чудом уцелевшие пятнадцать «рыцарей», которые все еще числились в составе его группы. Предоставленные сами себе, они или играли в карты, запивая горечь проигрышей и радость побед украинским самогоном, или же слонялись по крепости, не решаясь без крайней нужды выходить за ее ворота и не подчиняясь при этом даже ускользнувшему от партизан фельдфебелю Зебольду, которого еще недавно побаивались пуще самого командира группы.
Подходить к телефону не хотелось. Однако времена, когда мог посылать подполковника Ранке к черту, видимо, прошли. Уже поднимаясь башенной лестницей, он вдруг почувствовал, что опасается беседы с этим человеком. Сейчас шеф отделения абвера напоминал коршуна, который, дождавшись, когда добыча обессилела от погони, решил, что настала пора добить ее.
– Поступил приказ из Берлина, – начал подполковник без какого-либо вступления. – Вам предписано завтра же отбыть в Краков. Очевидно, для объяснений. Говорят, туда прибыли высокие чины СД.
– Там указано, что именно для объяснений? – пытался уточнить Штубер.
– Или для вручения Золотого креста. За особые заслуги. Я обстоятельно ответил на ваш вопрос, гауптштурмфюрер?
«Паскуда! – выругался про себя Штубер. – Он еще смеет!.. Хотя… Неужели действительно для объяснений?»
– Что в таком случае будет с группой, господин подполковник?
– А что, разве она еще существует? У меня есть другие сведения. Впрочем, даю вам последний шанс, Штубер.
«Мне? Последний шанс?» – почти проскрежетал зубами барон фон Штубер.
– Несколько минут назад меня уведомили, что в лесу, в районе скалистого плато Змеиная Гряда, окружена группа партизан, – проигнорировал его эмоции подполковник. – Командир батальона передал по рации, что полицаи узнали среди них вашего давнего знакомого – Беркута. Конечно, теперь с ним вполне могут справиться и без вас. Но с моей стороны было бы неблагородно не дать вам возможность пленить главаря партизан и доставить его в гестапо. Что бы потом ни говорили о ваших способностях как командира группы особого назначения, никто уже не посмеет не считаться с этим фактом. Особенно, если позаботиться, чтобы в Кракове узнали об этом в день вашего появления там.
Ранке красноречиво помолчал, давая Штуберу возможность в полной мере оценить его благородство. И Штубер, хотя и скрепя сердце, действительно оценил его. В конце концов Ранке мог и сам выехать в лес и живым или мертвым доставить Беркута в город.
– Весьма признателен за информацию, господин подполковник.
«За информацию! – хмыкнул он про себя. – В информации ли дело?»
– Пять минут вам, гауптштурмфюрер, на то, чтобы собрали жалкие остатки своего воинства и отбыли в лес. Я приказал командиру батальона не торопиться. Но учтите: брать Беркута придется живым. Можете считать, что я загорелся той же страстью общения с бывшими командирами-комиссарами, что и вы, – раздался в трубке тенорный смешок. – Надеюсь, что потом, когда все грозы над вашей головой отшумят, вы вспомните, что где-то в Подольске прозябает ваш спаситель, подполковник Ранке, – вдруг совершенно иным, трезвым, рассудительным голосом закончил шеф отделения абвера и, не прощаясь, повесил трубку.
Никогда еще в своей жизни Штубер не испытывал большего унижения, чем при разговоре с этим вшивым абверовцем. У него вдруг появилось дикое желание выхватить пистолет и разрядить его прямо в телефонный аппарат. Штубер даже инстинктивно потянулся к кобуре, но вместо этого холодно приказал:
– Роттенфюрер, поднять группу! Обе машины – к воротам! В крепости остается только один часовой. Остальные – по машинам!
Живым он им Беркута, конечно, не привезет. Там же, в лесу, прикажет спустить с него шкуру. И приказ будет выполнен. Уезжая отсюда, он увезет скальп этого варвара и повесит его на воротах своего родового замка. Поправ этой интригующей дикостью нравы и обычаи рыцарского рода Штуберов.
– Вас не гложет никакое предчувствие, мой фельдфебель? – спросил он, подходя к кабине своей «унтер-пропаганд-машинен».
– Они уже давно перестали посещать меня, господин гауптштурмфюрер, – мрачно ответил Зебольд, готовясь втиснуться в кабину грузовика. – Последнее предчувствие появилось в тот день, когда вы представили меня к присвоению офицерского чина. Плохое предчувствие.
Это была дешевая месть. Ведь Зебольд наверняка понимал: не гауптштурмфюрер виновен в том, что это представление затерялось где-то в лабиринтах военного ведомства. Да и время ли сейчас вспоминать о нем.
– Не пытайтесь испортить мне настроение, мой фельдфебель.
– Ровно через час партизаны испортят его нам обоим.
7
Да, голос этого поражающего своим хладнокровием «венского фюрера» действительно способен был показаться Гитлеру последним колоколом надежды. В конце концов он не мог допустить, чтобы страна, в которой фашизм зарождался как идеология, стала жертвой заговора предателя-короля.
Гитлер никогда всерьез не воспринимал ни опереточный вождизм дуче, ни боевые качества его полевых армий, в которых Муссолини так и не сумел возродить дух римских легионов. Но в то же время он смутно представлял себе, какими иными силами Германия могла бы в свое время отвлекать крупные соединения войск антигерманской коалиции, не будь итальянских дивизий в Африке, Греции, России. Нет, существуют бреши, при которых любая цитадель – уже не цитадель.
Буквально перед прилетом Скорцени в «Волчье логово» Гиммлер просил разрешить ему ввести в действие свой план изменения ситуации в Италии. Детали этой операции, получившей название «Аларих», начали разрабатываться в кабинетах службы безопасности еще два месяца назад. При этом они рассматривались как один из основных вариантов «умиротворения» союзницы – Италии на случай вполне прогнозируемых «непредвиденных» обстоятельств.
Немного поколебавшись, Гитлер дал согласие на осуществление и этой операции, хотя и считал ее неосуществимой. Для успешного ее проведения Гиммлеру скорее всего придется требовать открытия еще одного фронта – итальянского. При котором многотысячные дивизии «макаронников», как бы ни были они презираемы эсэсовским воинством рейхсфюрера, все же окажутся союзниками англо-американцев.
Когда при разговоре с Гиммлером в голову фюрера закралась мысль о возможности такого союзничества, он едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Однако никаких опасений рейхсфюреру СС при этом не высказал. Вместо этого, как бы между прочим, поинтересовался, где сейчас находится тот прославившийся во время австрийских событий «венский фюрер» Скорцени и как скоро представляется возможным вызвать его в ставку. И даже был немного разочарован, узнав, что гауптштурмфюрер сейчас в Берлине, занимается особой диверсионной школой и развертыванием эсэсовских террористических групп на Востоке и в Югославии. Гитлер считал, что самим дьяволом заложенный в этом парне талант диверсанта, талант, усиленный наполеоновским фатализмом, следует использовать куда более рационально.
Впрочем, совсем недавно Гиммлер докладывал ему, что Кальтенбруннер рекомендует «венца» Скорцени на пост шефа эсэсовских диверсантов. И он тогда не возражал. Рекомендация Кальтенбруннера говорила сама за себя.
Он не возражал, но все же нашел время более подробно ознакомиться с личным делом этого «фюрера СД» и даже при случае попросил Кальтенбруннера напомнить кое-какие подробности из биографии нового подчиненного. Так вот, детали были весьма впечатляющими.
Оказалось, что Кальтенбруннер близко познакомился со Скорцени, еще будучи членом «Академического легиона», этого студенческого добровольческого корпуса молодых австрийских национал-социалистов, сторонников воссоединения Австрии с рейхом. В свою очередь, Кальтенбруннер познакомил тогда еще двадцатичетырехлетнего Скорцени с фюрером австрийских национал-социалистов Артуром Зейс-Инквартом. Он же летом 1932 года рекомендовал Отто кандидатом в члены нацистской партии.
«Похвальная поддержка, – мысленно проворчал фюрер, – если только она продиктована интересами партии, а не дружбой собутыльников. Похоже, в этот раз дружба и интересы дела совпали».
С первым своим партийным поручением: вести подрывную пропаганду против австрийского правительства со страниц газеты «Национал-социалистише нахрихтен», органа нацистской партийной группы округа Веринг, Скорцени справился великолепно. Как оказалось, он отлично владел не только пистолетом и шмайсером, но и пером. Гитлер знал, как мало таких людей в партии – чтобы и оружием, и словом оратора, и пером…
«Ага, февраль 1934 года. Наш “венец” дает эсэсовскую клятву при вступлении в 89-й штандарт[8] СС».
– Неужели еще в феврале 1934 года? – спросил Гитлер, не отрываясь от досье. Словно там могла быть описка. – Уже одно это заставляет относиться к нему с уважением.
– Тот, кто входил в первые охранные отряды партии, заслуживает особого уважения, – позволил себе то ли уточнить, то ли поправить фюрера Кальтенбруннер.
Гитлер что-то недовольно проворчал в ответ и спросил:
– Что вы еще можете добавить к тому, что есть в деле?
Из пересказа, услышанного из уст Кальтенбруннера, фюрер смог вспомнить, что в том же году эсэсовец Отто Скорцени принял участие в нацистском путче в Вене, находясь в рядах штурмового отряда по захвату резиденции федерального канцлера Австрии. В этой операции тогдашний канцлер Энгельберт Дольфус был убит. Однако Гитлер не стал выяснять, является ли его убийцей именно Скорцени. Не следует искать убийцу там, где на спусковой курок нажимает история. Да, именно так: история.
А вот то, что после поражения путча гауптштурмфюреру[9] СС Скорцени, в отличие от многих других заговорщиков, удалось избежать суда, показалось Гитлеру весьма существенным. Как и то, что он не покинул Австрию и не поспешил уйти в глубокое подполье. Наоборот, сумел открыто устроить свою женитьбу и стать управляющим делами одной венской строительной фирмы, которая после этого не раз давала крышу «Германскому гимнастическому союзу» и другим молодежным объединениям, стремившимся к утверждению в своей стране нацизма.
«Этот факт говорит о многом, – подумалось фюреру. – И прежде всего – о хладнокровии парня, его умении выдерживать удары судьбы, не отрекаясь от неудачников.
“Не отрекаясь от неудачников”, – повторил про себя Гитлер. – А ведь нашлось немало таких, что отреклись. Трусливо отсиделись. Сколько их еще появится на пути к вершине рейха. Сколько неудач придется пережить…»
И все же по-настоящему этот боевик раскрылся в марте 1938 года, когда президент Австрии Вильгельм Миклас отказался утвердить усиленно поддерживаемого из Берлина национал-социалиста Зейс-Инкварта федеральным канцлером, и стало ясно, что путем мирного правительственного переворота к власти в стране национал-социалистам не прийти.
Гитлер хорошо помнил это время. Но лишь сейчас открыл для себя, как много сделал для аншлюса этот почти незнакомый ему гауптштурмфюрер, чье имя, несомненно, войдет в историю национал-социалистического движения. Однако история подождет.
Как раз тогда, в марте 1939-го, Кальтенбруннер получил приказ начать еще один путч. Руководитель гимнастического союза Бруно Вайс, одновременно являющийся унтерштурмфюрером[10] 89-го штандарта, отлично знал возможности и характер Скорцени. Именно поэтому назначил его командиром одной из «мобильных» групп СС – той небольшой, всего из двадцати человек, группы наиболее отчаянных эсэсовцев, которой было поручено ворваться в президентский дворец и арестовать самого главу государства.
К чести этих боевиков, они сумели смять охрану без единого выстрела. Причем Скорцени ворвался в вестибюль дворца и устремился по лестнице наверх, к апартаментам президента. Говорят, дорогу ему успел преградить молодой лейтенант вместе с несколькими солдатами дворцовой охраны. И наступил момент, когда если бы Скорцени хоть на мгновение растерялся, эта растерянность не только стоила бы ему жизни, но и, возможно, свела бы на нет весь путч. Однако, уже стоя под дулами винтовок, Скорцени догадался крикнуть: «Я послан новым правительством! Немедленно проводите меня к президенту!»
Почему лейтенант поверил ему, почему взялся провести в приемную президента – объяснить невозможно. Один из тех загадочных фатальных случаев, без которых не обходится ни один путч, ни один заговор. Важно, что это произошло. Ну а как только гауптшарфюрер и два других эсэсовца оказались в приемной, они тотчас же разоружили офицера и со всей возможной в этой ситуации вежливостью арестовали вышедшего на шум президента Микласа. Еще через час тот же Скорцени со своими сорвиголовами уже врывался в резиденцию австрийского канцлера, который, согласно плану путча, тоже подлежал аресту.
Впрочем, не меньшую преданность национал-социализму проявил этот гауптшарфюрер 89-го штандарта СС и во время венской «Кристальной ночи»[11]. Однако на выбор Гитлера, на его решение этот факт никакого влияния уже не оказал. Пути выхода из ситуации, которая создалась после ареста Муссолини, были подсказаны именно этими, памятными ему, венскими событиями 1938-го и тем обстоятельством, что отдел диверсий Главного управления имперской безопасности возглавлял человек, имеющий большой диверсионный опыт и лично арестовывавший двух первых лиц в государстве. Среди бела дня, в независимом государстве, в котором вовсю развернулось преследование нацистов.
8
Ливень, разразившийся в то июльское утро над Харбином, был настолько мощным, что в течение какого-нибудь часа Сунгари взбухла, словно пораженная тромбами огромная вена, и казалось, что потоки свинцово-черной «крови земли» вот-вот хлынут на окраины города. Но ливень утих так же неожиданно, как и начался, и река застыла на последней грани своих берегов, чтобы еще через какое-то время обессиленно отступить в глубокое каменистое прарусло.
С балкона своего дома, что был уже не столько жильем, сколько штабом белогвардейского движения и центром всей русской жизни в Маньчжурии, атаман Семенов осматривал реку, словно рубеж, который его армии неминуемо придется форсировать. И какое-то странное предчувствие угнетало его душу – предчувствие того, что эта река будет последней, и если даже волны помилуют его, то на том берегу все равно ждет гибель.
«Как Наполеон у Березины? – робко попытался он выяснить суть этих предчувствий. – Но пока что я не потерпел ни одного поражения. Хотя и ни одного сражения тоже пока не выиграл, – с грустью заметил он, всматриваясь в рой приземистых фанз, постепенно вырисовывающихся в глубинах редеющего тумана и все отчетливее обретающих свое истинное очертание. – Да, не выиграл. Ни одного по-настоящему крупного важного сражения. И вообще, похоже, что это уже не твоя война, генерал-атаман, не твоя. Свой шанс ты упустил еще в Гражданскую».
Он взглянул на часы. До появления Родзаевского оставалось сорок минут. Обычно полковник был по-немецки точен и по-японски вежлив. Он даже водки стал употреблять значительно меньше, дабы вытравить из себя «остатки русского свинства». Что касается остатков этого самого русского свинства, то тут Семенов не возражал. Уж чего-чего, а свинства у его воинства хватало. И все же…
С того времени, когда Родзаевский возглавил «Российский фашистский союз», он не считал возможным для себя и дальше скрывать все то презрение, что накопилось в нем по отношению к русскому разгильдяйству, пьянству и особенно к «хамскому выражению способа мыслей», как витиевато изъяснялся по этому поводу сам полковник.
Это его неприятие всего русского во имя Великой России стало еще более заметным, когда в 1937 году он оказался во главе Харбинской секретной школы, в курсе обучения которой пытался теперь соединить техническую вооруженность немецких спецшкол с восточными методами физической подготовки японских разведчиков. Сабельную казачью удаль загнать в «каноны европейской цивилизованности и восточной выживаемости».
Вспомнив это выражение Родзаевского, генерал снисходительно погасил тонкими аристократическими губами улыбку. Родзаевский действительно обладает удивительным даром любую банальщину облачать в замысловатые словесные формулы. И следовало признать, что очень часто ему это удается. Во всяком случае, на совещаниях командного состава армии его «выраженьица» теперь уже нередко можно было слышать из уст других полковников и даже генералов.
Семенов вошел в кабинет, обставленный в старом дворянском стиле из всего того, что удалось найти истинно русского, вообще европейского, в Харбине. Просторный, с двух сторон завершающийся большими полукруглыми лоджиями, он уже по существу был превращен в музей атамана Семенова, экспонаты которого виднелись везде: вывешенными на стенах, выставленными на полках шкафов, которые по идее должны были бы заполняться книгами; на трех П-образно поставленных столах, на каждом из которых царила статуэтка одного из кумиров: Наполеона, Колчака, недавно подаренная ему фюрером русских фашистов Родзаевским, Гитлера.
Впрочем, все трое пылились здесь лишь до той поры, пока появится статуэтка атамана Семенова. Генерал уже заказал ее одному местному скульптору из русских, что прибыли в Маньчжурию еще полвека назад. Он и сейчас старался никого не впускать в свой кабинет-музей, – для приемов у него был другой, рабочий, на первом этаже, – тогда же путь сюда вообще будет заказан кому бы то ни было.
Когда вернемся в Россию, прикажу, чтобы этот кабинет, как он есть, перевезли в Читу, решил Семенов, садясь в удобное, обшитое зеленым бархатом, кресло. Именно в Читу, а не в заезженный, превращенный в сонмище Петербург, а уж тем более – в развращенную большевиками Москву.
Пусть для кого-то Чита кажется забытой богом и людьми провинцией. Но именно этот город будет объявлен когда-то колыбелью семеновского движения. «Семеновского освободительного, – уточнил генерал, – движения». Колыбелью и столицей. Она же станет и первым городом, который он изберет для ставки, когда его войска начнут новый поход в Россию.
«Даже если не удастся продвинуться к Уралу, – взглянул он на карту, – создам Забайкальскую Русь – Даурию. Только так: Русь-Даурию».
Генерал склонился над картой и взглядом очертил территорию, которая, по его замыслу, должна составить страну Даурию. Получалась огромная природная крепость, рубежи которой на Севере вырисовывались непреодолимым рубежом Байкала; Становым хребтом и отрогами Восточного Саяна – на востоке и западе; с тылами в виде границ с Монголией и Китаем – на юге.