Остров Надежды

Ушаков размышлял так: если рассматривать себя с позиции Кедрова, можно обнаружить немало изъянов. Институт не кончил, из действующих частей перекинулся в газету, перелетал с фронта на фронт, стремился не к матушке-пехоте, а то в авиацию, то к морякам, одним из первых отозвался на сенсационные залпы «катюш». Почему на самом деле, а? Если ты в тылу, почему не на фронте; если на фронте, почему не ранен; если ранен, почему не убит?

Из тысяч «почему» одно особенно заинтриговало капитана первого ранга: желание попасть на атомную. Побывал на крейсерах, ходил на торпедных катерах, на дизель-аккумуляторных подлодках – почему тянет на атомные? Эти борзописцы, мало им, обязательно забираются чуть не за пазуху, в тайный кармашек…

Для Кедрова незыблемо существовало начальство, и он умел подчиняться. Однако в душе считал себя альфой и омегой флота. Командиры – командовали, политработники – воспитывали, он – перепроверял. Он крутил триер, отбирающий полноценное зерно.

Обстановка, окружавшая его, вызывала почтение: кнопки звонков, «клавиатурный» телефон, сейф, обкопченный сургучным дымом, карта от потолка и до пола и даже, что и совсем странно для его должности, таблица светлого и темного времени суток под настольным стеклом.

Беседуя на отвлеченные темы, Кедров как бы расставлял приманки и усыплял бдительность. Своим надтреснутым голоском он подталкивал то к той, то к другой ямке. Кедров выстраивал факты, сличал их довольно умело, старался набрести на след. Многое ему было ни к чему: давила привычка, иначе действовать он не мог.

Беседа развивалась в благоприятном направлении, носила непринужденный характер при туго натянутых струнах. Лирические подробности меньше всего интересовали Кедрова, будто уплывали туманом мимо серых его щек и сосредоточенных глаз. Буравчик выдвигался откуда-то из глубины и вскоре должен был просверлить тут и там, как бы для пробы грунта.

Кедрову оставалось произвести уточнения, пройтись еще кое-где щупом, чтобы окончательно убедиться самому, не оставить белого пятнышка.

– Заранее прошу извинить, – Кедров поиграл компасом, – не расценивайте как формализм или придирки. По партийной линии у вас не было никаких осложнений? – Он укрепил компас в неподвижности, прилег грудью на краешек стола, и аскетическое его лицо непроницаемо застыло.

– Были осложнения. – Ушаков нетерпеливо поерзал, глухо добавил: – Выговор был. Сняли.

– Так-так. – Кедров облегченно откинулся в кресле, оживился, морщинки задвигались прежде всего на лбу, обтянутом сухой, бледной кожей. – Не только ради любопытства – проинформируйте…

Дмитрий Ильич с тоской вспомнил бурное собрание в пятидесятом – накаленные страсти, бесполезно растрачиваемая энергия, моральная мясорубка, иначе не назовешь. Стоило вступиться за товарища, хранившего огнестрельное оружие, и пошло-поехало… Пистолет был именной, с пластинкой на рукоятке, подарок командира партизанского отряда на Брянщине, куда пришлось раньше летать Ушакову с этим товарищем через линию фронта.

Выслушав, Кедров спросил:

– Там и гравер был?

– Где?

– В Брянских лесах.

– Разве гравер не мог уйти к партизанам? – голос Ушакова заклокотал. – Или граверы служили одним немцам?

Кедров снисходительно вынес резкость, только кончики его плоских ушей покраснели. А Ушаков вспоминал допрос на собрании. И тогда сомневались в гравере. Сомнения у собрания зародил выскочивший к столу президиума корреспондент, работавший в войну в далеком тылу, бесцветный, унылый субъект, набивший руку на доносах. Позже его изобличили в каком-то мерзком деле, изгнали из партии, назвали проходимцем.

– Гравер, конечно, мог быть среди партизан, – заметил Кедров, – но лучше бы для страховки документиком снабдить… Бумажка много не тянет, а весома… весома…

– Товарищ Кедров, пожалуй, достаточно об этом, – сурово остановил его Ушаков, – не отнимайте у себя время.

Кедров сдержался, сглотнул слюну, глаза его прищурились. Пробежавшую между собеседниками черную кошку прогнать не удалось. Он спросил о старых ранах, вписанных в воинский билет, не дают ли о себе знать.

– Как мне кажется, товарищ капитан первого ранга, мы забираемся в чужую область, – сказал Ушаков. – Предполагаю, медиков мне не миновать.

– Не поймите нас превратно, – Кедров поднялся, уперся костяшками полусогнутых пальцев в стол, – нам приходится… – Он вышел из-за стола. – Документы сдадите мне, после медосмотра. Ну и вам понятно: полное сохранение. Не мы просим, государство требует…

– До свидания, товарищ Кедров! – Ушаков тряхнул протянутую ему руку не то от радости расставания, не то из озорства.

– Ого, боксерская! Поддадите, не возликуешь, а? – Кедров выпрямился. – Если не возражаете, отобедаем вместе?

– Спасибо. Павел Иванович уже пригласил.

– О, тогда мы растворяемся, Дмитрий Ильич… Извините, я не предупредил, – экая забывчивость! – вас поджидает капитан второго ранга Куприянов.

Безымянная дверь закрылась. Ушаков облегченно вдохнул калориферное тепло коридора и направился вдоль него по ковровой дорожке в надежде отыскать Куприянова древним способом – с помощью языка, доводившего любого паломника до святограда Киева.

Его нагнал посланный вдогонку лейтенант, юноша с меднистыми волосами, остриженными по последней моде. Дело в том, что ни Куприянов, ни начальник медицинской службы Хомяков не значились в штате и потому постоянного места не имели. Лейтенант обладал недурными манерами, двигался энергично, скользящей походкой и, как попутно выяснилось, занимал не последнее место в конькобежных соревнованиях училищных команд Ленинграда. Ему страсть как хотелось попасть на атомную лодку, а причислили к штабу, хотя он получил техническое образование и был переполнен вдохновенными порывами.

За короткое время лейтенант сумел сообщить все эти сведения о себе. Для сотрудника отдела Кедрова такая разговорчивость могла показаться странной.

Этажом ниже, в конце коридора, изогнутого глаголем, лейтенант остановился, пропустил Ушакова в комнату, попахивающую известью и олифой. На загрунтованном полу была проложена дорожка из газет в другую комнату.

Четверо моряков встали при появлении офицера, а когда тот ушел предупредить Куприянова, снова заняли свои места и продолжили прерванный разговор.

– Храбрость – дело такое: в одном положении – храбр, в другом тот же человек – трус, – говорил мичман Снежилин. У него была отличная мускулатура. Бицепсы выпирали из-под кителя, играли под черным сукном. Широченные плечи, гладко выстриженный затылок, чистая кожа, а на левой руке вместо традиционного якорька наколот символ новой эры – формула цепной реакции атома. – Скажу, к примеру, о себе… Возьмем пулю. Пускай прошивает – не боюсь. Снаряд – пожалуйста. Нужно в зараженный отсек – не моргну. А увижу паршивый нож – холодею. – Снежилин поежился, потер ладони. Чистая шея вдруг зарябилась пупырышками. – Однажды в Мурманске у стадиона «Труд», знаете место, нарвался на меня бич. Из средств у него – бакенбардики и шотландская бороденка. Думаю, давай, давай. А как щелкнул, выпрыгнула у него финка. Я и того…

– Сдрейфил? – спросил матрос. Голос с акцентом, лицо природной смуглоты с желтизной, широкие скулы и монгольского разреза глаза.

Снежилин медленно обернулся, потрогал свои щеки, подбородок, сдержанно ответил:

– Я не сдрейфил, товарищ Муратов. Обезвредил бича приемом и подкинул дружинникам. Я регистрирую свое чувство. – Снежилин помолчал, насупился, продолжил с натугой: – Моего родного брата, офицера, на моих глазах убил пацан-сопляк ножом. Из-за глупой ревности. На танцульке. Мне тогда было тринадцать. Пять ночей передо мной ножик прыгал, будто меня норовил в живот. Подстегнуло, видно, в какой-то развилок в одном из полушарий, – показал на голову, – и чуть что похожее – по этой колее красный стоп-сигнал.

Белобровый синеглазый старшина, бесстрастно слушавший разговор, посмотрел на часы.

– Почему-то нас не вызывают.

– Начальник – думает, матрос – ждет, Бердянис, – сказал Муратов, неодобрительно поглядывая на неизвестного гражданского, вытащившего из своего кармана блокнот и ручку.

Муратов моргнул Снежилину на Ушакова, и тот сделал знак остальным. Замолчали. Ушаков остро почувствовал себя чужим. Ему хотелось влиться в их компанию, задавать вопросы да и самому отвечать, но это пока было невозможно.

Выручил лейтенант, позвавший Ушакова.

Замполит Куприянов встретил Дмитрия Ильича с улыбкой, которую обычно называют ослепительной. Все в нем – безмятежные глаза, ровный румянец, хорошей лепки губы и даже родинка на щеке – отмечало его молодость, ненаигранное прямосердечие. Таким был в самом деле Куприянов. Позже, в походе, Ушакову не пришлось разочароваться в нем, а сегодня он как-то сразу согрел его.

– Очень рад, Дмитрий Ильич. – Куприянов сжал его руку между своими ладонями, глядел на него улыбающимися глазами. Он был чуточку повыше Ушакова, тоньше в талии, с хорошо развитой грудной клеткой и прямой длинной спиной. На нем отлично сидела форма. Брюки сшиты по моде, тужурка черного бостона. Пожалуй, Куприянов умел и пофорсить, но это было в меру и не крикливо.

В комнате, густо заставленной канцелярской мебелью, стояли прислоненные к стенкам картины в тяжелых рамах. Окно упиралось в обледенелую скалу и было забрано решеткой.

– Не обращайте внимания на разруху. Ремонт. Там обвалилось, тут потекло. В нашем климате строительство – врагу не пожелаю… Вы были у капитана первого ранга Кедрова?

С той же приветливой улыбкой он выслушал Дмитрия Ильича.

– Не будьте жестоки к Кедрову, хотя первое впечатление отвратное. А потом проникаешься к нему уважением. Я лично, убейте меня, не смог бы двух дней просидеть на его месте. Вначале он напомнил мне полковника О’Хейра из штаба американской армии в период боев в Сицилии. О нем пишет Брэдли. Помните заявление О’Хейра о собственной персоне: «Они считают, что начальник отдела личного состава – сукин сын, и я докажу, что они правы».

– Брэдли я читал давненько, – признался Ушаков, – и могу поручиться – полковника О’Хейра не помню. А вы лихо оперируете…

Куприянов докурил сигарету, очистил пепельницу от окурков, открыл форточку.

– Отучаю себя от курева, – он протянул Ушакову леденец, – побалуйтесь. Вижу, вы не курите. Хорошо. А насчет лихости не удивляйтесь. Недавно из академии. Извилины еще незаметенные. Вы находите – я бравирую?

– Нисколько. – Ушаков пристально наблюдал за Куприяновым. Заметил смущение, больше того – огорчение, будто написанное на его лице.

Куприянов был отличен от многих политработников, с которыми приходилось Ушакову встречаться. Сумеет ли этот молодой человек завоевать, доверие грубоватых, могутных ребят?

– У меня есть дурная, на мой взгляд, черта в характере, – с прежней застенчивостью продолжил Куприянов, – похвастаться чужими мыслями… – Он поглядел на часы, на дверь. – Привычка осталась от плавания. Скучно под водой, придумываем кроссворды по истории, вводим розыгрыш кубка Нептуна на лучший «треп». Вот когда приходится шарить и по истории, и по литературе. Разрешите пригласить ребят, Дмитрий Ильич? Меня ожидают гидроакустики. Они приезжали на сборы гидроакустиков флота. Тут, в одной из губ. И только что вернулись катером. – Извинительно добавил: – Мне с ними служить, а им – со мной. У нас ознакомление обоюдное. Не хочется, чтобы они дурно думали о своем комиссаре.

– Пожалуйста. Если я не помешаю, посижу в качестве безмолвного свидетеля.

– Представить вас им или не надо?

– Думаю, не стоит.

– Добро! – И, подойдя к двери, пригласил моряков.

Снежилин отрапортовал о прибытии, назвал звания и фамилии людей своей группы. Его настороженные глаза встретились с глазами замполита, дрогнули ресницы, зрачки потеплели.

– Садитесь, товарищи, – пригласил Куприянов. – Как добрались?

– Хорошо, товарищ капитан второго ранга!

– На катере?

– Так точно.

– Как в море, товарищ мичман?

– Балла четыре-пять… – Снежилин назвал мыс, где их потрепало, и устроился рядом с литовцем. Скованность прошла, все почувствовали себя свободней.

Можно было предположить, что эти люди где-то проходили курсы или тренировку. Возможно, они прибыли с этой же целью со своей базы, и подготовка была впереди. Во всяком случае, это были члены команды атомной лодки, первые оттуда, и Ушакову хотелось знать, какие они, в чем их отличие от остальных моряков, в чем особенность. Пока они ничем не отличались и, кроме наколки у Снежилина (а ее мог сделать любой), ничто не говорило о их принадлежности к атомному подводному флоту.

Из беседы выяснилось – Снежилин участвовал в трех «автономках», имеет стаж плавания подо льдами; Донцов служил «по третьему году», металлист из Курска, окончил техническую школу; Муратов работал техником по ремонту оборудования на казанской меховой фабрике; литовец Альгиз Бердянис не сумел до призыва попасть в консерваторию, зато пришелся на флоте как лучший гидроакустик, плавал на дизельных, на атомной пойдет впервые.

Происходит как бы взаимная проверка. Низшие по званию вопросов не задают, но выводы их безошибочны. Молодой замполит ребятам, видимо, нравится.

Фамилия Куприянова не значится в комнате боевой славы. По возрасту ему не пришлось воевать. Это не Колышкин, не Щедрин, не Гаджиев. Ему приходится труднее, нет ореола. Созревали и Куприяновы и Снежилины почти в одни годы. Война не прошла и мимо них. Детям тоже пришлось нелегко. Они не упрекали отцов, живых или мертвых. Победителей судят хилые, подозрительные и порочные. В будущем им, Куприяновым и Снежилиным, придется справляться самим, под прищуристым оком предков. Перспектива ясно просматривалась благодаря таким рядовым биографиям. Да, им, молодым людям, продолжать дела отечества и отвечать за него. Линия горизонта не двоилась, растворялась во мраке.

Эти пять молодых людей займут свои места в стальных отсеках и скроются в глубине океанов.

Замполит продолжал. За окнами – ночь, хотя время суток дневное. Темно-фиолетовая краска уплотняется. Снаружи подвывает.

– Сколько у вашего отца орденов, товарищ Донцов?

– Точно не могу сказать, товарищ капитан второго ранга. Много.

– Видели?

– Показывал коробок, товарищ капитан второго ранга. – Предвосхищая следующий вопрос, твердо разъясняет: – Коробок с орденами. А медали мне подарил, когда я ходил в третий класс. Играть подарил медали… – Донцов смотрит на замполита неумолимыми, диковатыми глазами.

Легче всего провести назидательную беседу. Можно и не затрагивать «несознательного» родителя. Что бы ни говорилось, подчиненный не будет перечить. И на заводе, и тем более на флоте – в почете дисциплина. Донцову легче, чем другому, сдержать свои порывы, не вступать в пререкания: подчинение воле начальника давно стало законом для матроса.

– Почему медали вместо игрушек, товарищ Донцов? – будто между прочим спрашивает Куприянов, перелистывая подшивку тощей папки.

Донцов потеет со лба. Молодое лицо становится старше. Отвечает не сразу, после короткого совета с самим собой.

– Почему? – он резко вскидывает голову. – Кто же его знает! Нам, мальцам, лишь бы блестело да звенело. А ему они уже ни к чему… – Донцов замыкается. Его порыв иссяк.

Замполит не спешит с выводами, пытливо наблюдает за впечатлением от этого откровенного признания. Снежилин настроился худо к Донцову, неодобрительно глядит на него. На импульсивном лице Муратова выражено ожидание. Бердянис вытянулся, шевельнул кистями рук на коленях, бесстрастно замер.

– Медали ни к чему… – повторил Куприянов. – Чем вы объясняете, товарищ Донцов?

– Отцу никак не могут дать квартиру. У него ранения, был разбит позвоночник, у матери ревматизм от сырости. Писал во все концы и большим и малым. На очередь поставили. Потом перерегистрация, отодвинули сотни на две назад. Домком заткнул жалобу «текучим ремонтом», как у нас говорят. Я понимаю, товарищ капитан второго ранга, у нас в Курске туго. В горисполком лучше не обращайся. А отец инвалид. Если бы работал на производстве… Кому он теперь нужен? К депутату ходили: писал, просил…

Куприянов записывает: «Квартира т. Донцову. Письмо в обком КПСС». Донцов называет адреса невнятно – не надеется. Замполит полон задора, и его борьба за жилье для родителей этого матроса станет одной из его многочисленных задач.

Дмитрию Ильичу нравится молодой пыл Куприянова, только бы подольше хватило, чтобы как можно позже пришло к нему «позорное благоразумие», поменьше бы ему царапин и шрамов. Вспоминается длительная канитель, почти тяжба с устройством своего быта и, наконец, привал на улице Гарибальди. Тоже не раз хлестали по самолюбию. Заныли воспоминания, как старые раны на непогоду. Поежился Ушаков, встряхнулся.

На очереди был Муратов. Его отец служил у Рокоссовского, в противотанковой артиллерии. В какой армии или дивизии, Муратов не знал. «У Рокоссовского» – пожалуй, достаточно. Отец погиб первого мая сорок пятого. Как передавали очевидцы, от взрыва фаустпатрона.

Снежилин отвечает более или менее точно:

– Отец ушел на фронт танкистом в Уральском добровольческом корпусе. Танки сделали рабочие на свои средства, за счет сверхурочных, также моторы и пушки к ним. Немцы называли их корпусом «шварцмессер», из-за ножей…

– Каких ножей, товарищ Снежилин?

– Обтянутых черной кожей, товарищ капитан второго ранга. Ножи поставили им златоустинцы.

Куприянов внимательно слушает историю корпуса, почерпнутую Снежилиным от ветеранов. Замполит не знал о корпусе «черных ножей». Больше того, не встречал человека, который бы рассказал, как сами рабочие трех областей Урала поставили армии танковый корпус со всем личным составом, оружием и вспомогательными службами.

– Кто командовал тогда фронтом, товарищ Снежилин?

– Маршал Советского Союза Жуков, товарищ капитан второго ранга.

Неожиданно вмешался Муратов:

– Мы уважаем маршала Жукова!

Куприянов не задержал с ответом:

– У меня расхождений с вами нет, товарищ Муратов. Жуков есть Жуков.

Закончив с моряками и отпустив их, Куприянов сказал:

– Докторам проще. У них рентген, опыт столетий, наука, а мы зачастую ощупью.

– Эмпирическим путем?

– Политработник рожден революцией. Он ровесник Октябрьского штурма, – ответил Куприянов. – Вы не согласны?

– Согласен, – сказал Ушаков. – Я думаю, ребята-то хорошие. Хотя не без пятнышек, если так можно выразиться. Донцов больше согласен с отцом, чем с курским горисполкомом. Вам, очевидно, не приходилось иметь дело с жилищным начальством, а я сам хлебнул, насиделся в приемных…

Куприянов кивнул.

– У нас на флоте тоже не малина, Дмитрий Ильич. Немало офицеров ютятся, другого слова не придумаешь. Снимают комнатки. Если нет, в общежитиях. Семью не могут выписать…