В дебрях Маньчжурии

Тигровая ночь

Знаете ли вы, что такое звериные ночи? Если хотите, я могу вам о них кое-что рассказать.

Однажды, охотясь в дремучих кедровниках реки Лянцзухэ, верстах в 50 к северу от ст. Яблоня, на закате солнца я зашел в фанзу зверолова Ли-суна и заночевал в ней. Гостеприимный хозяин, древний старик, обрадовался моему приходу, угостил меня пельменями из мяса кабарги и ароматным чаем.

Это было в конце декабря. Мороз трещал по стволам деревьев. Глубокое, звездное небо раскинуло свой шатер над горами и лесами этого дикого края. Натопив хорошенько кан, мы улеглись на горячие циновки и чувствовали себя великолепно под двойным одеялом из косульего меха. Ли-сун долго возился у очага, пыхтел своей трубкой и все прислушивался к звукам, доносившимся из глубины темной тайги. Звуки эти слышны были хорошо в ночной тишине. Это ревели тигры и горное эхо вторило голосам их, замирая в далеких падях и ущельях.

– Сегодня звериная ночь! – сказал мне старик, раскуривая угольком свою трубку и пуская клубы едкого дыма, – таких ночей три: сегодня, завтра и послезавтра. В эти дни звери собираются и празднуют свой праздник. Начальник сзывает их со всей округи, и они ему повинуются и идут за ним всюду, куда он поведет. В такую ночь все другие звери спасаются бегством и уходят из района.

Эти ночи – «звериные» и горе человеку, застигнутому в тайге. Звери его не пощадят и разорвут по приказанию своего начальника у которого на лбу начертаны особые знаки иероглифа «Ван». В это время звери ищут крови и, не находя добычи, дерутся между собой. Сильный побеждает слабого и умерщвляет его. Только один Ван не участвует в драке, но, иногда, подает свой голос, который заглушает все остальные и подобен раскатам грома. Все трепещут, услышав его и замолкают. Это продолжается три ночи подряд. Затем звери расходятся по своим районам, и лес опять становится безмолвным, как и прежде…

– Слышишь, подает свой голос Ван!.. – заметил старый таежник, приподнявшись на локте и указывая головой направление.

Я прислушался и, действительно, из глубины тайги неслись какие-то глухие, звуки, напоминавшие далекие раскаты грома. То стихали они, то усиливались и, казалось, исходили не из груди животного, а из каменных утесов гранитных гор.

Рев тигра в дремучей тайге, ночью, производит сильное потрясающее впечатление на непривычного человека. Его можно передать звуком «еоун», повторяемым один, два и, редко три, раза подряд; после этого громоподобного рыканья он переходит в рокотание, подобное рокотанию пара, выпускаемого из гигантского котла. В звуках его голоса слышится не только могучая сила и свирепость, но что-то стихийное, величественное. Почти все животные, услышав этот страшный рев, становятся безумными, или бегут, сломя голову как шальные, или же подвергаются действию временного паралича, вроде каталепсии, когда ужас сковывает волю, сознание и способность двигаться. В такое же состояние впадают иногда и люди, впервые услышав эти звуки в диком, первобытном лесу.

Теперь вы уже знаете, что такое звериные ночи, но китаец-зверолов объясняет их по-своему, между тем биология говорит нам, что время это как раз совпадает с известным периодом года, когда звери обоего пола сходятся вместе, ищут друг друга, призывая голосом, и самцы, дерутся между собой, нередко увеча один другого. Во время моих охот мне неоднократно приходилось ночевать в тайге по целым неделям и проводить звериные ночи у костерка или одному, или в компании верных друзей и хороших товарищей. Одну из таких ночей я хочу вам описать и поделиться своими впечатлениями.

Это было в 1909 году, в конце декабря перед праздниками. Из Москвы ко мне приехал на охоту некто П., большой мой приятель, весельчак и балагур, типичный представитель столичной богемы, оперный певец. На охоте до того он бывал редко, и то на облавах, но страстно любил природу, понимал ее, и умел ее ценить, как художник. Жил я тогда на станции Ханьдаохэцзы. На все рождественские праздники я предполагал уйти в тайгу, т. е. недели на две. П. уговорил меня взять его с собой я согласился и вот, в двадцатых числах декабря, взяв с собой провизии, с винтовками за плечами, мы отправились ранним морозным утром из Ханьдаохэцзы к северо-востоку, направляясь поперек хребтов, в верховья реки Тутахезы, где в те времена было очень много всякого зверя, в особенности кабанов и тигров.

До фанзы старика-зверолова, под названием Чапи-гоу (Дяо-пи-гоу) было около 35 верст, и мы предполагали быть там к ночи этого же дня; но удачная охота на кабанов верстах в 10-ти от фанзы заставила нас искать пристанища в тайге, на берегу реки вблизи того места, где лежали убитые нами кабаны, прикрытые кедровыми ветвями и засыпанные снегом.

Мы расположились.

Весело потрескивал наш костерок под старым, могучим кедром; его темные ветви качались над нами, колеблемые разгоравшимся пламенем. Незаметно и неслышно спустилась ночь на горы и леса. Сквозь черную сетку ветвей таежных великанов блеснули звезды. Мороз крепчал. Изредка потрескивали стволы деревьев и лед на Тутахезе.

Вскоре закипел наш котелок и, напившись горячего чая, мы принялись устраивать себе постели из широких лап елей. Тайга безмолвствовала, только издалека доносился шум деревьев как рокот морского прибоя. В глубине темной пади кричал филин и его громкое «угу» раздавалось в ночной тишине.

Пригретые огоньком костра, мы, незаметно для себя, забылись и крепкий сон сковал наши уставшие члены. Чудная таежная ночь плыла над уснувшею землей и навевала прекрасные сны и грезы. Однако, холод все же давал себя чувствовать, мы просыпались и, поочередно, подкладывали в костер собранные накануне дрова.

Занявшись как-то этим делом, я услышал невдалеке голос какого-то зверя: он доносился сверху со стороны ближайшего горного хребта, покрытого лесом. Сначала я принял его за голос красного волка, но вскоре к нему присоединился другой, более громкий и могучий. Тогда для меня стало ясно, что это тигры.

Разбуженный мною. П. сел у костра, поеживаясь от холода, и задал мне вопрос: «Кто это кричит?»

«Разве не знаешь! Это – тигры! Сегодня – звериная ночь!» – ответил я, как ни в чем не бывало, увеличивая огонь в костре и набрав снегу в котелок, для приготовления чая.

Не выдавая своего волнения, я наблюдал за своим приятелем и следил за выражением его лица. Оно было спокойно и невозмутимо, очевидно, он мне не верил и принял мои слова за шутку. Но, когда я разложил второй костер, голоса зверей настолько приблизились, что П. перестал сомневаться и видно было по его движениям и тону голоса, что на душе у него не все спокойно. Но, видя мое относительно спокойствие, он старался взять себя в руки и даже начал шутить, напевая вполголоса какую-то песенку.

Я был спокоен, зная, что звери боятся огня, который их удержит от нападения. Но близость битых кабанов немного смущала меня, в особенности, когда голоса зверей начали раздаваться со всех сторон. Судя по тембру и силе этих голосов, зверей было не менее четырех. Они приближались и надо было немедленно принять меры, чтобы обезопасить себя огнем, единственным, имевшимся у нас в руках средством против нападения хищников.

Голоса раздавались уже в непосредственной близости от нас. Положение становилось критическим.

Мы сидели внутри треугольника из костров и прислушивались к этой чудной музыке первобытного леса. П. сидел рядом со мной и, желая показать свою выдержку и хладнокровие, напевал различные арии из веселых оперетт и даже опер.

Под конец он так увлекся и распелся, что встал во весь рост и спел своим чудным бархатным баритоном несколько песен и оперных арий. В особенности, с большим темпераментом и подъемом исполнены были песни: «Ноченька», «Стенька Разин» и варнацкая «Тайга». По содержанию своему они, как нельзя более, гармонировали с окружающей обстановкой, и сильный, могучий голос молодого певца вторил голосам зверей, сливаясь в один величественный гимн прекрасной природы.

Певец совершенно забыл о действительной опасности, и увлекаясь звуками, казалось-бросал дерзкий вызов грозным силам дремучего леса. Многократное эхо отражало эти звуки в далеких горах и ущельях.

Я сидел неподвижно, с винтовкой наготове, словно очарованный, весь отдаваясь этим чудным звукам, впервые раздававшимся под сводами девственных первобытных лесов Маньчжурии.

Около часа продолжалось это вокальное состязание человека со зверем.

Наконец, голоса зверей начали мало-помалу ослабевать, звучали реже и совсем стихли. Только до самого утра на том месте, где лежали наши кабаны, раздавались взвизгивания, мяуканье и какая-то возня.

Опасения наши, что тигры попортят нашу добычу оправдались, так как на следующее утро, едва только лучи восходящего солнца осветили горные пики, мы были уже на том месте и обнаружили исчезновение двух кабанов, съеденных хищниками, – остались только головы и концы ног с копытами. По другую сторону Тутахезы, не далеко от берега, нашли мы совершенно свежие следы четырех тигров. Во многих местах снег был вытоптан ими до земли. Кровь виднелась повсюду; на одной лежке даже стояла небольшая ее лужица, натекшая, по-видимому, из раны на боку зверя. Очевидно, здесь был жестокий бой между самцами. Выходные следы зверей шли на запад, вверх по Тутахезе, куда мы за ними и направились, тем более, что в этом же направлении, на берегу реки, находилась знакомая мне зверовая фанза.

Найдя тропу зверолова, мы двинулись по ней. П. шел за мной безмолвно, о чем-то мечтая; на мой вопрос, – о чем, он ответил, что до сих пор не может очнуться от пережитых впечатлений, т. к. в ушах его все еще раздаются голоса «Звериной ночи» и мозг его работает в этом направлении, над созданием проекта грандиозной по замыслу пьесы. Дальнейшее не входит в план этого очерка; только считаю не лишним заметить, что молодой певец и музыкант П., подававший большие надежды, был убит в первых же боях с австрийцами в Галиции, и унес с собой в могилу свою идею создания великого музыкального произведения, изображающего «Звериную ночь» в дремучей тайге Маньчжурии.

За женьшенем

Вероятно, вам приходилось слышать о корне «женьшень»?

Растение это принадлежит к семейству аралиевых (Araliacea) и растет дико в очень ограниченной области Дальнего Востока, а именно: в Уссурийском крае, в Гириньской провинции Маньчжурии и в Северной Корее. Это многолетнее растение, с травянистым, 75 см длины тонким стеблем, на конце которого сидят 3–4 длинно – черешковых, пальчато-раздельных листа; на стебле они расположены, как пальцы раскрытой руки человека.

Растение это напоминает «чертово дерево» (Aralia mandjurica), но листья женьшеня отличаются тем, что они гладкие и края их черешков мало зазубрены. Число листьев очень редко достигает 5–6. Толщина стебля не превышает 1 см в поперечнике. Цветет в августе; цветы мелкие, находятся в соцветиях, в 5–7 см длины; соцветие – простой зонтик с 15–20 цветами; завязь двугнездная; плоды-светло – красные ягоды; семена белые, плоские. Цветы нежно-розовые, редко белые. Корень желтовато-белый, толстый, диаметром редко более 7 см, с черноватою сердцевиной и многочисленными, мелкими отростками. У основания стебля находится характерная чешуйка, которая не отпадает и с годами увеличивается. Эта чешуйка особенно ценится и тщательно предохраняется от порчи при выделке корня. Знатоки разделяют корни на мужские и женские, определяя это по внешнему виду корня, имеющего самое отдаленное сходство с мужскою и женскою фигурой.

Ни одно из растений на земном шаре не пользуется такою легендарною славой и таинственностью, как женьшень. С самых древнейших времен, исчисляемых тысячелетиями, растение это известно в тибетской и китайской медицине, и славится, как радикальное средство от многих тяжелых хронических болезней и расстройства всего организма. Корень этого растения в различных формах входит в восточную фармакопею. Без сомнения, в корне этом заложено какое-то действенное начало, которое дает ему такую значительную силу и целебные свойства. B настоящее время этим растением заинтересовалась и европейская медицина: в Америке, Франции и Германии производятся опыты лабораториях – по химическому составу и в клиниках – по терапевтическим его свойствам.

Растение это древнейшего происхождения и является реликтовым остатком третичной флоры. Встречается чрезвычайно редко и растет только в самых глухих горных лесах, на северных склонах, среди густых зарослей папоротника и кислицы. Солнечных лучей оно не переносит, ему вполне достаточно тех лучей, которые проникают сквозь чащу. Кедровый лес, по-видимому, ему необходим, по крайней мере его находят только там, где растет сплошной кедровник, или смешанный лес.

Близким родственником женьшеня является чубушник, элеуторококус (Eleuthorococcus senticosus), встречающийся в большом количестве в горных лесах. Растение это, как более сильное, вытесняет женьшень; вот почему последний растет только там, где нет чубушника.

Вследствие уничтожения кедровых лесов, а также от лесных палов и истребления его человеком, женьшень относится к вымирающим растениям местной флоры и не далеко уже то время, когда это драгоценное, таинственное растение исчезнет с лица земли. Чрезвычайная его редкость и огромный, возрастающий спрос подняли цену на «корень жизни» до невероятных размеров: так, самый высший сорт женьшеня оценивается иногда в 2 или 3 тысячи золотых рублей за корешок!

Такова цена дикого корня, но в продаже имеются еще другие сорта женьшеня, а именно – культурного, или искусственно выращенного на особых плантациях. Такой, культурный корень ценится сравнительно недорого и также делится на сорта по возрасту, внешнему виду и качествам. Цена культурного – от 3 до 50 золотых руб. за штуку. Разведением такого женьшеня в последнее время в больших размерах занялись в Америке, а также – в Корее (японцы). Восточная медицина не признает культурного женьшеня, отрицая его целебные свойства, а потому и цена на него стоит сравнительно низкая.

У китайцев и у всех народов Дальнего Востока существует множество легенд о женьшене. Происхождение этих легенд и народных сказаний теряется во тьме веков. Растение это одухотворено и обладает сверхъестественной силой, присущей божеству. Оно может превращаться в любое животное, в человека, в растение и во что угодно. Поэтому, найти его может только достойный. Такой ореол таинственности, славы и обаяния, соединенный с этим растением, свидетельствует о том значении, какое имеет «корень жизни» для народов Восточной Азии.

Сравнительная редкость и дороговизна дикого женьшень, выработали в продолжение многих веков особый, интересный тип «искателей женьшень». Большею частью, это – бездомные люди, выходцы из внутренних провинций Китая, ушедшие в горы и леса от суеты мирской и посвятившие себя этому трудному промыслу, под влиянием внешних, неблагоприятных условий современного социального строя.

Многие из них занимаются этим делом почти всю свою жизнь, с юношеских лет до глубокой старости. Внешность их так же типична и оригинальна, как и внутреннее содержание. Отличительными признаками этих лесных бродяг являются: промасленный передник, для защиты одежды от росы; длинная палка, для разгребания листвы и травы под ногами; небольшая кожаная сумочка, для носки необходимых вещей и предметов промысла: деревянный браслет на левой руке и барсучья шкурка, привязанная сзади к поясу. Шкурка позволяет садиться на сырую землю и бурелом. На голове, обыкновенно, конусообразная берестяная шляпа. На ногах – улы из невыделанной кожи кабана.

Среди толпы китайцев искателя женьшень всегда можно узнать по этим признакам: кроме того, блуждающий взор его, опущенный книзу, выдает его ремесло.

Жизнь, полная лишений, тревог и опасностей в дремучих лесах, наложила на этих людей особый отпечаток аскетизма и подвижничества. Это – человек, превратившийся в особое существо с хитростью и умом китайца, чутьем волка, глазом сокола, ухом зайца ловкостью барса. Человек и зверь соединились в нем в одно целое, создав интересный, оригинальный тип лесного скитальца, в душе которого развились поэтические струны любителя природы. Весь мир его – в тайге; миросозерцание его не выходит за ее пределы. Здесь провел он свою долгую скитальческую жизнь, здесь же он сложит свои кости в непрестанной борьбе за существование, одинокий, оторванный от людского мира, на лоне дикой, прекрасной природы. Как истый сын Востока, верящий в рок и предопределение, суеверный до мозга костей, он безропотно и безмолвно несет бремя подвижнической жизни, не стремясь к улучшению ее условий.

Опасное и трудное ремесло его не обогащает. Продукты промысла сдаются, обыкновенно, за бесценок, в главную в этой местности торговую фирму, имеющую колоссальную прибыль в этом деле.

Почти каждый дикий корешок женьшеня, омыт потом и кровью полудикого таежника и имеет свою историю, чреватую глубоким, непередаваемым драматизмом.

Ежегодно, с начала июня, искатели женьшеня отправляются в тайгу за драгоценным корнем. Идут в одиночку и, редко вдвоем, без всякого оружия, с одной только верой в успех и надеждой на милость великого властелина гор и лесов (могучего тигра). В лохмотьях, полуголодные и изможденные, они скитаются по дебрям тайги в поисках таинственного «пан-цуя», как называют местные маньчжуры женьшень.

Много их погибает от голода и пропадает без вести еще больше делается жертвой диких зверей; но это нисколько не уменьшает их рвения и стремления уйти в леса. Чем больше лишений и опасностей, тем больше надежды найти корень. Для человека вооруженного, порочного и безнравственного найти женьшень невозможно, так как от такого человека корень уходит глубоко в землю, горы начинают колебаться, лес – стонать и из зарослей выходит «Ван», грозный владыка тайги, хранитель женьшеня, – тигр, и разрывает дерзкого искателя.

Такова сущность поверья, связанного с добыванием пай-цуя, великого корня жизни. Слово женьшень в буквальном переводе означает «человек-корень», т. е. корень, обладающий человеческими качествами.

Существует сказание о зарождении женьшеня из молнии. Если молния ударит в чистую, прозрачную воду горного источника, последний исчезает и уходит в землю, а на месте его вырастает женьшень, который хранит в себе силу небесного огня, силу неиссякаемой мировой энергии. Вот почему женьшень иногда называют «шан-дянь-шэнь», т. е. корень молния.

В Китае и Тибете легенд и сказаний о женьшене великое множество, ими можно было бы наполнить объемистые тома, но мы ограничимся вышесказанным и перейдем к повествованию о моих личных наблюдениях и впечатлениях, вынесенных из скитаний по необозримым девственным лесам Восточной Маньчжурии, совместно с искателями, в поисках таинственного «корня жизни».

Во время моих экспедиций и странствований по краю в целях охоты по крупному зверю и исследованию его природы, мне неоднократно приходилось встречаться с этими лесными бродягами, но благодаря из замкнутости и скрытности, мне не удавалось познакомиться поближе с их жизнью и бытом, а потому, в конце концов, у меня явилась идея побродить по тайге совместно с одним из этих интересных тружеников, предложившим мне свои услуги и давшим свое согласие.

В кедровниках верховьев реки Лянцзухэ жил древний старик – зверолов, по прозванию Хосин; несколько лет подряд я останавливался в его фанзе, когда приходил в те места на охоту, и старик, очень расположенный ко мне, рассказывал часто о своей жизни, о прошлом и о таежном быте. Между прочим, от него же я узнал, что летом он, как и все звероловы, занимается исканием женьшень.

Тогда там стояли еще дикие, нетронутые кедровники. Всякого зверя водилось много. Женьшень также встречался довольно часто в глубоких ущельях и падях Лао-лина. Теперь там вырублен почти весь кедр концессией Ковальского и женьшеня нет и в помине, но в старину окрестности скалы Балалазы и горы Тиколазы отличались обилием женьшень. Зверовая фанза Хо-сина находилась у подножья Тиколазы.

В конце июня к этой фанзе, отстоящей от линии Китайско-Восточной железной дороги в 40 верстах к северу, мы и отправились, вместе с хозяином ее, ранним летним утром, со станции Ханьдаохэцзы. Никакого оружия, согласно указаний Хо-сина, я с собой не взял, только на поясе у меня висели небольшой охотничий нож и походный топорик, – на случай заготовки дров в тайге и постройки шалаша.

Не буду утомлять читателя подробным описанием наших скитаний по бесконечным горам и лесам Шухая (Шу-хай-лесное море); интересных таежных встреч с дикими его обитателями, зверями и хунхузами; многочисленных ночевок у костерка, на берегу горных речек; поисков таинственного женьшеня в густых зарослях лесной чащи, и других эпизодов нашей скитальческой жизни, полной захватывающего интереса и непередаваемого очарования.

Таким образом, странствовали мы вдвоем с Хо-сином в продолжение четырех недель, обходя все укромные уголки тайги и исследуя каждый распадок в поисках пан-цуя.

Идя поперек западных отрогов Лао-лина, мы дошли почти до Сунгари, но, выйдя из тайги к возделанным местам, повернули назад, направляясь вверх по течению Лянцзухэ к фанзе Тиколазы. В берестяной коробочке Хо-сина, аккуратно завернутые в шелковые тряпочки, находились уже три корешка женьшень. Старик был доволен своей добычей, так как такое количество корешков взять за один сезон считается исключительной удачей.

Последний корешок найден был в одном из глубоких ущелий восточного склона Тиколазы. Мы предварительно долго и упорно блуждали по зарослям, разгребая палками листву и сплошную сеть вьющихся растений, покрывавшую землю, в надежде увидеть знакомые нам листья и цветочные бутоны растения, но поиски наши были тщетны. Старик взбирался уже на самую вершину Тиколазы, где у него построена была небольшая кумиренка на выступе скалы. Там совершал он моления и приносил жертвы духу гор и лесов, но могучий Ван, по-видимому, был неумолим и не желал показать нам охраняемый им пан-цуй. Ночуя у костра в каменных трущобах горы Тиколазы, мы неоднократно слышали голос грозного владыки и слабые, вроде кошачьего мяуканья, голоса его детей.

В те времена в пещерах горы тигры выводили своих детенышей и в ясные летние ночи можно было слышать, сидя у спасительного огонька жалобные голоса тигрят и довольное мурлыканье взрослых. Иногда, очевидно, из любопытства, звери подходили к нашему костру, но держались, все же, на почтительном расстоянии. Фосфорический свет их глаз мелькал тогда блуждающими огоньками на темном фоне зарослей, и слышны были их мягкие, крадущиеся шаги по камням и скалистым утесам, причем на нас сверху сыпались с характерным звуком щебень и мелкие камешки.

Опытный искатель корня несколько дней водил меня в районе горы, говоря, что здесь непременно должен быть пан-цуй, по определенным, одному ему известным признакам. И, действительно, после нескольких молений горному духу и тщательных поисков, мы подошли к высокому гранитному утесу, на вершине которого вековые кедры вздымали свои темные ветви к голубому небу. Внизу, среди густых зарослей папоротника и актинидий, скромно приютился невзрачный стебелек женьшеня. Отличить его в этой массе листьев, травы и зелени мог только опытный и зоркий глаз таежника.