Вспомним Победу

По пояс чёрная коса,

Привстать пытался я, напрасно,

Воды «старуха» принесла.

Я пригубил и вновь забылся,

Во сне пришли: отец и мать,

Туман над речкою стелился,

Сельчане шли рожь в поле жать.

А в хате пахло свежим хлебом,

Парным коровьим молоком,

Вдруг всё покрылось черным пеплом,

И я тут выскочил в окно.

Лишь через сутки вновь очнулся,

Увидел хлеб и молоко,

Хозяйка надо мной, согнувшись,

Своё творила колдовство.

Примочки клала, растирала,

Шепча молитву про себя,

Когда открыл глаза, сказала:

«У смерти вырвала тебя».

Пошёл я быстро на поправку,

Мария-бабку звали так,-

Цветную сшила мне рубашку,

Из платья своего – пустяк!

Пошила с юбки мне и брюки,

Бечевку в пояс протянув.

Крутилась Марья, целы сутки!

В лесу никто нас не спугнул.

Гремели взрывы очень близко,

Дым пороха проник и в лес,

Мы с Марьей прятались, как мышки,

Нам хата – норкой была здесь.

Год пролетел довольно быстро,

Ходил я с Марьей по грибы,

Помочь, чтоб Марьи – бульбу чистил,

Не расставались с нею мы.

Так лето, осень пролетели,

Зимой сидел я на печи,

Весной трава, крапива – зрели,

Варила, Марья с них супы.

Однажды рано я проснулся,

Стоял в избушке полумрак,

Я к "бабе" Марьи потянулся,

Найти её не мог никак.

Я стал метаться по избушке,

К двери – та запертой была,

Я к щели подбежал, к окошку,

Как будто испарилась та.

В углу свернулся я в клубочек,

И долго выл, как будто зверь,

Проник вдруг солнца луч, кусочек,

И распахнулась тут же дверь.

Была уставшая Мария,

Как будто зверь ее порвал,

Или по ней прошлась стихия,

Я обезумевший стоял.

В крови подол её и руки,

Колени содраны, на нет,

Белы, как мел и были губы.

Войдя в избу, пустила свет.

Я испугался ее вида,

Слез больше не было моих,

Мне за себя вдруг стало стыдно,

Я отступил и тут притих.

Но очень быстро я очнулся,

Допытываться стал её,

Лицом к Марии повернувшись,

Я требовал уже своё:

-Посмела, как меня оставить?

В лесной глуши, среди зверей…-

Не мог в тот миг я и представить,

Что вынести пришлось там ей.

Спокойно выслушав обиды,

Что изливал сквозь слёзы я,

Она вошла, в избу не глядя,

Как будто не было меня.

Достав, свою из трав настойку,

Ту, что поила и меня,

Последнюю, забрав похлёбку,

Во двор вновь ринулась она.

Я прошмыгнул за нею следом,

Но взгляд меня остановил,

Что мог поделать я, мальчишка,

На том же месте я застыл.

Мария забежала в клуню,

Туда, хранились, где дрова,

Я полетел за нею пулей,

К щели дверной прильнул тогда.

Сквозь щель увидел я тут Марью,

Но та исчезла среди дров,

Не мог я с любопытством сладить,

И палкою открыл засов.

На стук мой выскочила Марья,

Глаза горели у неё,

И, закричав: «Ах, ты каналья!

Опять ты делаешь свое?!

Сказала, чтоб сидел ты в хате?!

А ну-ка марш, быстрей в избу,

Меня не делай виноватой,

Дождешься, что я отлуплю».

Тут стон раздался за дровами,

Мой взгляд задал немой вопрос,

Не мог я шевелить губами,

А Марья злилась уж всерьез.

Меня, в раз, вытолкала в шею,

(Летел из клуни кувырком),

Здесь Марья действовала смело,

Обиженный побрел я в дом.

Комок обиды сжал тут горло,

Хотелось снова мне реветь,

Я всё же выдержал, достойно,

И стал в дверную щель смотреть.

Меня съедало любопытство,

“Кто в клуне прячется, в дровах?

Вдруг Марья делает бесстыдство?

Скорей всего здесь всё не так”.

К дверной щели прирос, глазея,

А в голове сверлил вопрос:

“Кого же прячет моя Марья?

Кого же Леший нам занёс?”

Из клуни показалась Марья,

(Я оказался на печи),

«Ох, будет мне от Марьи баня!»

Укрылся с головой в тиши.

Зайдя же в хату, Марья села,

На кромку стула, у стола,

Слова молитвы вдруг пропела,

К иконе руки вознося.

Притих я, лёжа на лежанке,

Мой страх, обида, улеглись,

Сейчас лишь ждал всему развязки,

И вдруг услышал я: «Садись!

Садись!– вновь повторила Марья,-

Я знаю, что ты там не спишь,

Война, дружок, вокруг ненастье,

Надеюсь, за шлепок простишь.

Скрывать не буду, не должна я,

Ведь ты узнаешь всё равно,

Бог посылает испытания,

Над всей землёю и страной".

Я сразу сел, напротив Марьи,

Расширив детские глаза,

И счастлив был, что свою тайну,

Поведала мальцу она.

Узнав, кто в клуне, за дровами,

Услышав, Марьин весь рассказ,

Мы с ней надолго замолчали,

Нам не до слов было сейчас.

Меня трясло от речи Марьи,

Я понял то, что рядом фриц,

И слово повторив: «Каналья!

Нам не хватало немца здесь.

Второй год нас те убивают,

Сжигают сёла, города,

От этой саранчи страдает,

Весь мир, горит моя земля».

Я очень зол был здесь на Марью,

Хотел из дома убежать,

«Но вот куда? Вокруг же немцы!»

И сел на Марьину кровать.

Теперь мне в клуню не хотелось,

(Вынашивал коварный план),

Мне фрицу отомстить хотелось,

Но отомстить не знал лишь как.

Поднялся рано как-то, – утром,

Вновь Марью стал искать вокруг,

А дверь открытой оказалась,

В печи пыхтел готовый суп.

«Наверно, снова в клуне Марья,

Чумная «бабушка» моя,

Когда она его отравит?-

И тут пронзила мысль меня.-

Вот немца как я уничтожу!

Мне где отраву только взять?»

Я снова мозг свой стал буравить:

“Отраву буду как давать?”

Я тут же выскочил за двери,

И в лес направился один,

«Ох, нынче голодны все звери!»

И тут на гриб я наступил.

Нагнулся, вижу мухоморчик,

Размялся под моей ногой,

И подцепив его на пальчик,

Решил забрать его домой.

Сорвав, лист лопуха мгновенно,

В него вложил я мухомор:

«Отрава из него отмена!

Теперь сей немец будет мёртв».

Я поспешил скорее к хате,

Чтоб план мне свой осуществить,

Но тут почувствовал, что спину,

Глазами, кто-то мне сверлит.

Я оглянулся. Рядом Марья,

С корзиной полною грибов,

Травы охапка: «Иван чая»,

Её несла. Был целый сноп.

Меня сверлила Марья взглядом,

Пыталась свёрток мой отнять,

Обидно было мне, что гада,

Мария стала защищать.

Я вырвался, помчался в хату,

Свой свёрток я зажал в кулак,

Я нёс его, ну есть – гранату,

«Использовать скорей, но, как?»

Вбежал я, запыхавшись, в хату,

Гриб спрятал в Марьину кровать,

Одно: не мог с обидой сладить,

И стал, как старичок стонать.

Лежал я на печи, страдая,

Все беды вспоминал свои:

В лесу меня нашла как Марья,

Из глаз тут слёзы потекли.

Не появлялась долго Марья,

«Наверно в клуню вновь зашла»,

Лишь я подумал, на пороге,

Тут появилась и она.

С собой внесла: грибов корзину,

Траву сухую занесла,

Под крышею её сушила,

Иван же чай наверх снесла.

Крутилась Марья и молчала,

Как будто б не было меня,

Лишь, что-то про себя шептала,

И вдруг не вытерпел тут я:

-Что говорит, твой фриц проклятый?

Или в беспамятстве лежит?

Избавишься ты от него, когда же?

На всё смотреть, мне нету сил!-

-Молчит, лишь стонет. Рана больно

у немца видно глубока,

Беспомощного бросить, можно?

Ведь я не бросила тебя!

Тебя лечила, вырывала

у смерти, чтоб не забрала,

Меня теперь ты заставляешь,

Чтоб немца умертвила я?!

Он Божья тварь! Такой, как все мы,

В нём, как у нас, живет душа,

Не все ведь немцы виноваты,

В том, что идет сейчас война?!

Ты лучше б встал, помог мне с травкой.

Настойку надо настоять,

Прокипятить мне надо тряпки,

Чтоб рану вновь перевязать.-

Хотел я закричать: «Я русский!

Зачем же сравнивать со мной…»

Но, пожалел я Марью. Боже!!!

Лица там не было на ней.

Спустился нехотя я с печки,

И стал я Марьи помогать,

Она зажгла зачем – то свечки,

Молитву стала вслух читать.

Мне уже десять. Стал я взрослым,

Два года, как идет война,

Она людей всё больше косит,

Над всей землёй нависла тьма.

И звери в ужасе от взрывов,

Бегут, неведомо куда,

Спасаются они от дыма,

Горит и плавится земля.

Не слышно жаворонка в небе,

Не слышно трелей соловья,

Лишь бог войны на Белом Свете,

Над всей землёю – Он судья!

Наш «гость» окреп, разговорился,

Но не понятен был для нас,

Я на него всё так же злился,

Искал и ждал, что будет шанс.

Шанс, чтобы немца уничтожить,

Ведь мухомор лежал и ждал,

«Вот отравлю я, предположим,

А тело спрячу где, в подвал?»

Шёл быстро немец на поправку,

(Настойка Марьи помогла),

«По-своему» писал в тетрадке,

Мария свечку принесла,

И карандаш ему, тетрадку,

Всё, Марья в клуню принесла,

Её он звал частенько «Матка»,

Его, «Иваном» – так звала.

Фриц подружился с моей Марьей,

Когда же в лес та шла одна,

Он молчаливым становился,

Кричал лишь: «Найн!» – туда нельзя.

Я попривык к нему, немного,

Но имя "Фриц" ему смог дать,

Мне говорила Марья: “ Сколько

Ты будешь зло в себе держать? “

Но я не мог простить фашисту:

Спалил, что тот моё село,

За мать, сошедшую в могилу,

Что детство погубил мое.

Меня фриц чуточку боялся,

Как будто чуял он чего,

Когда кормить того пытался,

Всегда трясло всего его.

С утра вновь в лес пошла Мария,

С собой меня не стала брать.

– С Иваном, голубь мой, останься,

Понадобишься, вдруг!– Как знать. -

А немец встал уже на ноги,

Порой из клуни выходил,

Бывало, встанет на пороге,

Но, тут же внутрь он уходил.

За ним украдкой наблюдал я,

В дверную, всматриваясь, щель,

Наверное, об этом зная,

Плотнее закрывал он дверь.

Но я был очень любопытен,

Другую щель я тут нашёл,

Теперь я немцу не был виден,

А немца нюх слегка подвел.

Как только Марья углубилась,

От хаты отошла тут в лес,

К щели я быстро устремился,

На четвереньках к ней пролез.

Спал, немец. Рано ещё было.

(Настойка видно помогла),

Смотрел я на него уныло,

Свалил вдруг сон тут и меня.

Очнулся я. А где же немец?

Неужто, он вошёл в избу?

Моё лицо залил румянец,

«Что Марьи я теперь скажу?»

Но, к счастью немец показался,

(Проделывал он моцион),

По всей он клуни стал слоняться,

«В дровах, в углах, что ищет он?»

Пока моргал я, наблюдая,

А немец сверток вдруг нашёл,

Привстал с колен он, озираясь,

Со свертком на меня пошел.

Я испугался. Тут же задом

С укрытия стал выползать,

Услышал щелканье затвором,

Смертельный страх стал ощущать.

Нутро мое похолодело,

Не знал теперь, как дальше быть,

Но, вновь вперёд полез я, смело,

Не мог без приключений жить.

Я словно к дзоту лез, робея,

Здесь любопытство брало верх,

Следил за немцем я, наглея,

И немцев проклинал там всех.

А немец развернул тот свёрток,

(Узнал я. Марьин был мешок),

И то, в руках, что я увидел,

Пронзил мгновенно меня ток.

Сквозь щель я явно видел немца,

В руках держал он автомат,

Я Марью вспомнил. Сжалось сердце.

В тисках железных был зажат.

Прошло немало лет, но помню

я все подробности тех лет,

Хотел, быть может и забыться…

Война оставила свой след.

Жаль, нет со мною, Марьи милой,

Та, что спасала от врага,

Учила жить меня, мальчонку,

Прекрасною была она!

Я стал врачом – гомеопатом,

Лечу я травами людей,

Мне большего, скажу, не надо,

Доволен я судьбой своей.

Советы Марьи пригодились,

Какой же мудрою была!

Я благодарен, что сложилась,

Так, не иначе, жизнь моя.

Я схоронил святую Марью,

(Святою для меня была),

Её я часто вспоминаю,

Такое ведь забыть нельзя.

Вернусь я снова в лес, к той клуне,

Когда увидел автомат.

Тот немец щелкал всё затвором,

«Мне Марьи сообщить. Но, как?»

Пока я думал, немец вышел,

Ушёл из клуни, но куда?

Шагов его уже не слышу,

Переживал за Марью я.

Боялся и пошевелиться,

Не мог придумать ничего,

А в голове беда крутилась,

Тревожней было от того.

Стал тихо я ретироваться.

«Мне надо делать, что-нибудь,

А может мне лежать остаться?

Мне б только немца не спугнуть».

Я не большим тогда был ростом,

Одиннадцатый шёл мне год,

Из – за войны, стал быстро взрослым,

От всех моих, скажу, невзгод.

С укрытия полез, как мышка,

И меж кустами прошмыгнул,

Меня едва ли было слышно,

Ничем я немца не спугнул.

Его увидел я у дома,

(Стоял, заглядывал в окно).

Притих в кустах я, было, снова,

И думал только лишь своё.

«Предупредить мне как же, Марью?

Какой мне ей подать сигнал?

Кричать? – естественно не стану».-

Как сообщить ей? – Я не знал.

Вокруг всей хаты, покрутившись,

Фриц в клуню двинулся опять,

И плотно на засов, закрывшись…

Остался я в кустах, лежать.

Опять я думал: «Лезть обратно?

Сквозь щель за немцем наблюдать?

Нет, я обратно не полезу,

Мне Марью надобно встречать».

Пополз на четвереньках к дому,

С обратной стороны двери,

Я полз, не поднимая попы,

«Мария будет здесь идти».

В кустах изъерзался, у дома

Хотелось на ноги мне встать,

Не видел полного обзора,

Чтоб Марью мне не прозевать.

Поднялся я на четвереньки,

Готовясь на ноги тут встать,

Как, от увиденного, вскоре,

Мне захотелось мертвым стать.

Картина не для слабонервных,

Я, было, не лишился чувств,

Увидев, средь кустов, во-первых:

С десяток немце – вам клянусь!

Ну, не десяток – пять, уж точно

Шли, врассыпную, на меня,

Зарылся в землю я, сколь можно,

Фашист пса сдерживал едва.

Вы не поверите, но странно,

От смерти спас тогда наш фриц,

Из клуни выскочил тот рьяно,

«Найн!» – закричал и рухнул ниц.

Успел одеть свою он форму,

(В порядок Марья привела).

Чуть было не отдал я душу,

Собака на него пошла.

Его подняли немцы, тут же,

Крутились все вокруг него,

Мороз прошелся мне, по коже,

Увидев Марьино чело.

Она из леса возвращалась,

«На немцев, как не набрела?»

От них она и не скрывалась,

Напротив, быстро к дому шла.

Увидели фашисты Марью,

Иван кричал хоть им всем: «Найн!»

А те уже в неё стреляли,

В своих, Иван, стрелять, стал, сам.

Стрелял, скажу вам, он не в Марью,

Стрелял в своих, сколь было сил,

Был, будто, чем – то, одурманен,

А я свидетелем там был.

Из пятерых осталось двое,

Ранение те понесли,

Издохла и собака вскоре,

Два немца «ноги унесли».

Когда всё стихло, вспомнил Марью,

Она жива еще была,

Я Богу очень благодарен,

Что сразу та не умерла.

Теперь лечил её я, мальчик,

Настойку делал сам и мазь.

Из досок сколотил я ящик,

Захоронить, чтоб эту мразь.

Я знал, вернутся немцы снова,

Ведь двое выжили тогда,

Очнулась, Марья, Слава Богу!

И к схрону повела меня.

Схрон партизан лишь знала Марья,

Мне не обмолвилась о нём,

Наткнулась на него случайно,

Но, эта тема о другом.

© Copyright: Анна Присяжная, 2020

Свидетельство о публикации №120050401120

Послушать мелодекламацию можно на Ютуб: https://www.youtube.com/watch?v=Gdx4kid1Axk