Мария

Как только Лида вошла в прихожую, Мария крикнула из комнаты, что света нет. И мы пошли покупать "омичку", но магазин был уже закрыт. Когда мы вернулись, Марии не было. Она починила свет и ушла, и мы весь вечер просидели вдвоём, даже телевизор не включали, так заговорились. В тот вечер я предложил Лиде пожениться.

Однажды, когда я был ещё совсем маленьким, Мария взяла меня с собой в универмаг, и я потерял её среди толпы. Вокруг были люди, и они торопились и смотрели куда-то поверх меня, а я не знал, что мне делать. Я так испугался, что не мог даже плакать, я подумал, что она ушла от меня насовсем. И я ходил как лунатик, и кто-то тормошил меня за плечо и спрашивал, где моя мама, и продавщицы говорили мне: "Почему ты один? Где твоя мама?" А я был полумёртвый от ужаса и горя, я не мог произнести ни одного слова, слова не могли выйти из моего горла, я только мычал. Наверное, они решили, что я дефективный какой-нибудь. Я зачем-то побежал по лестнице и чуть не упал, но кто-то подхватил меня, я помню. Я хорошо помню этот ужас.

А Марии всё не было, её не было нигде, везде были какие-то люди, и мне ничего не было видно из-за них, они налетали на меня или обходили, отстраняя рукой, и кто-то тормошил меня за плечо, а я забился в какой-то угол и ничего не соображал, но меня извлекли оттуда, какая-то женщина, и она спросила меня: "Где твоя мама?" А потом я увидел Марию, она бежала ко мне, расталкивая всех, она схватила меня, у неё были безумные глаза. Она что-то стала говорить и стала плакать, впрочем, этого я уже не помню. Помню, как она бежала ко мне, я закричал, а вокруг были люди, и кто-то из них обернулся за её спиной, а потом были только её глаза. Она быстро-быстро говорила, она словно обезумела, всхлипывала, просила у меня прощения за что-то. А я ничего не мог сказать. Мария говорит, что испугалась тогда, что я останусь немым, я долго после этого не мог выговорить ничего. Но потом это прошло, конечно.

Мне было пять лет, и я научился читать, потому что Лида не любила читать мне на ночь. Она думала, что это скучно.

Нет, тогда мне было уже шесть.

Я могу сойти с ума или просто стать старше, и очищать апельсины ножом, сидя в костюме как на маскараде, где шлейфы у женщин как пришитые зачем-то крылья, снятые с мёртвых птиц.

Я могу выбрать маску, под ней не видно лица, и когда его нет, этого не заметно, таково правило речи, хотя я знаю, что всё началось с одного только слова, и я не знаю, кто первый начал склонять его так.

Я могу выбрать орудие деторождения или убийства, я могу начать вычислять спектр света и модуляции звука и принимать весну в виде таблеток.

Я могу сесть на иглу или просто стать взрослым, совершив ритуал.

Но вот этот день – труба поёт над долиной, демоны с воем разлетаются, бросив своих заклинателей.

Кем я буду тогда, и где будет то, что было с нами? Ведь всё это было, было с нами, Мария! Ты помнишь?

Какие ангелы поднимут тогда бокалы за нашу любовь?

Я валялся с книжкой Джека Лондона, а Мария что-то строчила на машинке. Я почувствовал, что мне холодно, и сначала это было даже приятно, я точно был среди снегов со Смоком и Малышом, но вскоре я понял, что у меня стучат зубы. Тогда я накинул на себя покрывало. Мария что-то напевала. А я никак не мог согреться. Я поднялся, и у меня закружилась голова. Я добрался до кладовки и взял своё одеяло. Я укутался, но холод не проходил. Мария оторвалась от машинки и посмотрела на меня. Потом быстро подошла и потрогала мой лоб. Я увидел, как изменилось её лицо.

– Ты же весь горишь!

Она поставила мне градусник. 38 и 9.

Я лежал под двумя одеялами, а она сидела рядом и с тревогой смотрела на меня. Я выпил аспирин и ещё какие-то таблетки, а Мария поставила чайник, чтобы напоить меня чаем с мёдом.

Я попросил, чтобы она поставила пластинку.

– Какую ты хочешь?

– Би Джиз. "Холидэй".

Она поставила и снова села рядом. А я лежал и слушал музыку, а в окнах была темнота. Надо зашторить, – сказал я ей. А она кивнула, но осталась на месте. И мне показалось, что нас заносит снегом, а может быть, уже занесло, и мы оторваны от всего мира, и мне хотелось согреться, а я никак не мог, и вокруг была только снежная пустыня. Глаза горели. Я видел её руку на одеяле. Мы слушали музыку. Потом она перевернула пластинку, и мы снова слушали, и она снова смерила мне температуру, и я старался не прижимать руку, но всё равно было 39 и 2. Мне было трудно смотреть, я закрыл глаза, и они были такие горячие, что у меня выступили слёзы.

Ночью она несколько раз вставала ко мне. Я был весь мокрый.

А утром она вызвала врача.

Провалялся я целых две недели.

Сначала я дочитал Джека Лондона и Грина. Потом занялся исследованием библиотеки. Я вставал на стул и, изогнувшись, читал, что написано на корешках. Нашёл "Сестру Кэрри". Прочитал. Испытал шок, и весь следующий день ничего не читал, только слушал пластинку. Раз десять прослушал, точно. Потом я прочитал Ретифа де ла Бретона, "Шампавера" Бореля, "Фламандские легенды", Эдгара По, новеллы Лопе де Вега, начал было перечитывать "Дон Кихота", и только тогда добрался до Байрона.

Раньше я к стихам (чужим) относился довольно равнодушно. Разве что, стишок про Бармоглота из "Алисы"… Но Байрон! Я запоминал по десятку стихов за день, то есть, я не старался их учить, они сами заучивались. Я старался растянуть книгу, читал понемножку, а когда Мария приходила вечером, я читал ей, а она слушала. Она сама когда-то здорово читала. И я хотел читать больше, но она говорила, что мне не следует слишком утомлять горло, что я ещё не совсем поправился. Потом я стал писать сам, безбожно подражая своему кумиру.