Персефона

– Как ты можешь курить, когда такой воздух?

– Уже гашу.

– Расскажи мне какую-нибудь историю.

– Что же тебе рассказать…

– Не знаю. У тебя всегда получается так интересно.

– Хорошо, слушай. На одном острове был дворец-лабиринт…

– На Крите?

– Нет. А хоть бы и на Крите, неважно. И жил в этом дворце царь этого острова, и почитал он себя величайшим из всех царей,– видишь ли, остров его был далеко от других берегов, и других земель, кроме своей, он не знал, а потому не было у него и соперников. Кроме одного – которого он видел в зеркале, мрачного и надменного воина, высокомерно и гордо смотревшего ему в глаза всякий раз, когда он сходился с ним лицом к лицу.

– Постой, ведь это же было его отражение.

– Ну да. Но зеркало это было на острове единственным, и во дворце не было другого. Стояло оно в тронном зале, и никто кроме царя не смел войти туда.

– Как же он правил?

– Так и правил. Один. Вернее, не один, а вдвоём с этим воином в зеркале,– он восходил на трон, и тот делал то же самое и так же гордо восседал на нём и правил. Как же величайший из царей может делить с кем-то свою власть и величие! Разве великих может быть двое? И решил царь во что бы то ни стало избавиться от своего двойника, чтобы уже никто не смел соперничать с ним. Конечно, можно было спрятать зеркало или просто вынести его вон, но разве назвали бы это победой? Нет, только поединок! И вот царь принёс богам обильную жертву и выпросил у них стрелу, чудесным образом пронзавшую грани, непроницаемые для стрел. И подошёл царь к зеркалу и поднял свой лук и натянул тетиву. На какой-то миг сердце его дрогнуло, но внезапная ярость пересилила закравшееся было сомнение. Великий властелин не может проиграть бой какому-то самозванцу! И прицелившись, он пустил стрелу. Чудесная стрела прошла сквозь зеркало и вонзилась в сердце его двойнику. И в тот же миг царь упал, поражённый насмерть, и последним, что он увидел, был его умирающий враг, возликовал он и… умер. И его похоронили, а над могилой соорудили памятник, и приходят теперь к этому памятнику люди и клянутся погибшему герою, что будут достойны его. – – Ну что, отдохнула?

– Да, пожалуй, надо ехать.

– Тогда поднимайся, а то до ночи не доберёмся.

Ты поёшь. Ведь это всего лишь твои глаза…

Аквамарин, брызжущий солью, шоссе наливается светом, радость стремительна в скорости. Сестра моя сбрасывает сандалии и бежит босиком по пляжу. Не цепляйся корнями за сыпучесть песка. Собаки сгоняют к морю овец, а на уступе скалы невидимый гений играет на клавесине. Башни из розового дерева хранят рисунок рассвета.

Ведь это всего лишь твой голос…

Лимоны нарезаны дольками льда облаков лезвия граней прозрачней стекла

и тоньше в бокалах настой хлопает пробкой йодистый запах тёмная накипь сохнет по краю спуститься обрывом над чайками видно как острова

лениво плавают в рассоле.

Ведь это ты, ты сама. Во мне что-то переворачивается. Это так неожиданно… Как ощущение нового смысла, зарождение новой жизни. Или новой игры? Что же меняется? Что перевернулось во мне, ведь я знаю тебя как себя самого, хотя… Что мы знаем о себе самих?

Слёзы счастья – вкус солнца на губах…

– Как я тебе сегодня?

– Ты всегда восхитительна. Ты создана для успеха. И души идут к тебе по ночным лугам на свет твоего костра. И дело не только в том, что ты невозможно красивая.

– Ко мне идут овцы, а к тебе? Овечки?

– Надеюсь, ты не будешь меня ревновать? А то придётся мне стать одинокой сосной на голой вершине. Тогда одна у меня останется радость – что и сосной я буду всё же храмовым деревом.

– Из тебя получилась бы неплохая сосна, стройная и высокая.

– А из тебя? Сладкоароматная Мирра?

– Между прочим, это ты подарил мне эти духи… И что ты сцепился с этим лектором? Разве он не правильно говорил?

– Он демагог. "Сохранение мира – вот главная цель человечества". Можно подумать, что есть некая самая главная цель, которой можно достигнуть, не утруждая себя достижением целей менее значительных. Ну точно как тот ненормальный, что висит на верёвке над бездной, подрезает её лезвием и при этом говорит, что главное не упасть. То что он подрезает верёвку, это ничего, главное – не упасть! Слова не могут быть правильными или неправильными. Но какой смысл произносить слова, которые сам толком не разумеешь, и которые непонятны тем, кому ты говоришь. Слова – это же звуки. Звуки может издавать каждый, а петь – нет.

– И всё-таки это не стоило того, чтобы остаться теперь без ночлега.

– Так всегда получается. Я никого не хочу цеплять, но оказывается, что цепляют меня. Хорошо, что это не повредило тебе.

– Ты о чём?

– Ну, меня же одного выставили за дверь.

– Неужели ты думаешь, что я буду спокойненько спать, в то время как ты бродишь по улицам точно тень отца Гамлета.

– Насколько я заметил, тут всего одна улица. Можно будет представлять, что я капитан, разгуливающий по палубе.

– Ты скорее будешь похож на Христа, ходящего по воде.

– Да. Небеса решили одарить нас дождём, и щедрость их, похоже, не скоро иссякнет.

– Всё-таки люди бывают ужасно злы и несправедливы.

– Но они же не приглашали меня устраивать дискуссию. Она и не нужна была никому, я сам ввязался и разозлил их всех.

– Но я тебя не оставлю, можешь на это и не рассчитывать.

– А если вспыхнет огонь, чтобы душа моя рассталась с телом, ты бросишься в пламя?

– Что-что? В какое пламя?

– Аргосский царь Капаней однажды поплатился за неуважение к одному весьма почтенному авторитету, и его жена, не желая расстаться с ним, бросилась в его погребальный костёр. Дабы осветить ему дорогу к звёздам.

– Когда это было?

– Ещё во времена Эдипа. Но повторилось.

– Века проходят, и ничего не меняется.

– Меняться-то оно, может, и меняется, только повторяется всё время, а ведь, ходя кругами вокруг колодца, не доберёшься до воды. За шесть веков до Христа Будда сказал, что жизнь – это страдание. В третьем веке Мани назвал мир злом, и через полтора тысячелетия Шопенгауэр повторил эту мысль. Но это ещё не так печально, а войны? Каждая кончается лишь для того, чтобы дать возможность подготовить новую.

– Так ты совсем потонешь в пессимизме. Хватит. Посмотри, разве это не чудесное кафе? И вообще, что плохого в дожде?

– Ничто само по себе не грустно и не радостно. Мы сами делаем одно печальным, а другое весёлым.

Хорошо смотреть на дождь через стекло, сидя в светлом и уютном кафе.

– А давай не уйдём отсюда. Останемся на всю ночь и будем пить кофе. Посмотри, мы здесь совсем одни, разве это не здорово?

– Нас, наверное, выгонят.

– Ах ты бедняга, привык, что тебя везде и отовсюду гонят. Но ты ведь сам затеял всю эту историю. Люди пришли для того чтобы расслабиться, получить удовольствие, а вовсе не для того чтобы ломать голову над твоими доводами.

– Тогда зачем вся эта комедия?

– Боже мой, да ведь это всего лишь ритуал. Никто не заставляет относиться к этому всерьёз. Просто так принято, и всё.

– Конечно, ты права. Но что мне делать, если я совершенно не умею сдерживать себя? Не умею и не хочу. Пытаться спрятаться, слиться с фоном – это ведь всё тот же страх, страх-убийца.

– Ты говоришь, что не желаешь ничего бояться. Но знаешь, чего ты боишься? Просто умираешь от страха.

– Чего же, интересно?

– Ты боишься бояться.

Эх Лиза, Лиза, ты сама не знаешь, как много ты сказала сейчас. Но почему это звучит как насмешка? Наверное, Господь Саваоф устроил наш мир таким, чтобы подшутить над нами. Что ж, шутка вполне удалась.

– Ну не дуйся. И не молчи.

– Разве ты ещё не устала от моей болтовни?

– Ничуть.

– Лиза, я люблю тебя.

– Я знаю. Значит, никуда не уходим и остаёмся здесь.

– Это похоже на сидячую забастовку. Только бастуют обычно от злости, а мы – от любви. Но мне так хорошо, что я даже рад, что всё так получилось.

– Можешь курить свои сигареты сколько хочешь.

– Ты просто ангел, Лиза.

– Сверкающий ангел, чьи нежно-розовые волосы спадают на лиловый плащ?

– Ты это помнишь. Да, ты и есть мой ангел, спасший меня, когда я замерзал зимой в своём ночном восхождении на вершину.

– Наверное, я безнадёжно испорчена, если совершаю адюльтер и не чувствую при этом угрызений совести.