Музыкант ехал в метро. Было тесно и душно. Скверно. Справа несло перегаром и матюшком, слева из ушей переростка лет двадцати пяти надрывался Бон Джови – так, что у Музыканта голова потрескивала. Он не был классической недотрогой и неплохо знал старый рок, но так бить по ушам – немилосердно.
Музыкант усмехнулся, вспомнил, как пару дней назад в такой же толкучке в метро мужик на вытянутой руке нес торт, спасал его от народа. А из торта вдруг раздался второй Бранденбургский концерт. Брови Музыканта поползли вверх – не крыша ли едет? Не спеша, тихо шифером шурша. Но все обошлось, концерт шел не из торта, а из «бананов» в чьих-то ушах за мужиком. Тоже было громковато.
Они уже неделю встречались с Аной. Целовались, были счастливы, никак не могли наговориться, наобниматься. Пару раз Ана заезжала за Музыкантом в школу, и тихонько, подглядывая через неплотно прикрытую дверь, наблюдала за его уроком. Он брал гитару и погружался в музыку, закрывал глаза и смешно тряс головой. Ана, когда увидела это, в десятую часть голоса хотела засмеяться, но вдруг почувствовала, что плачет. Может, музыка навеяла? Ничего не поняла. И потихоньку счастье становилось привычным. Пожалуй, по-хорошему – сложно было провести вечер, не повстречав друг друга. Или хотя бы не позвонив. Раз пять на ночь.
– Пии-др! – матюшок слева принял адресный характер и отвлек Музыканта от мыслей, от Аны. – А, пидр. Че, парик купил? Гля, Сань, чисто девка!
Музыкант обернулся и увидел пьяненького хомо сапиенс, даже трех. Первый пытался дотянуться немытой короткопалой лапой до волос Музыканта, а второй, его как бы удерживал, третий мало обращал внимания на игры первых. Толпа почувствовала страсти, чуть отхлынула назад, и пространство вокруг Музыканта и сапиенсов очистилось.
– Брось его, Лер. – Второй хома чуть сдерживал первого. – Ну его на фуй.
Музыкант даже не понял, что происходящее может к нему относиться. Обычный бред толпы в метро всегда казался просто фоном и не касался его уже который год. И сейчас он не стал обижаться, огрызаться на сапиенсов. Просто протиснулся к дверям напротив, хотя ему еще рано было выходить. Но хомы не отставали и пошли вслед за Музыкантом – толпа их легко пропустила, только одна женщина с признаками истерики на лице начала издавать тихие звуки – про сволочей и милицию. Как бы про себя, как бы для всех.
– Че, испугался, муда?
Теперь уже стало ясно, что подземный бред выбрал именно его, Музыканта. И от этого стало брезгливо, но еще не страшно.
Дальше пошли ступеньки, потом ступеньки эскалатора. Музыкант старался не спешить, доказывал самому себе, что все это не может его касаться, и тут же вспоминал, как еще в школе кого-то удачно двинул в челюсть. Но перегар и матюшок шли следом. А на эскалаторе немытая лапа стукнула Музыканта по руке.
– Во пидр! И ногти, гля, как у девки.
– Слушай, ты! – Музыкант наконец вышел из себя.
– Ну я! Ты че, пидр?
И опять к нему потянулась немытая лапа.
Сердце неприятно ушло в пятки, Музыкант стал бледен, просто мертвенно бледен на фоне розовощеких хом, которым кровь пополам с портвейном уже ударили в голову, да не сегодня, а лет много назад. И этот коктейль бился в просторах черепа, ища выход – то в мыслях, то в словах.
А у Музыканта не осталось мыслей и слов. Наверное, это и есть страх, противное животное замирание, когда кроме трясущегося тела не остается ничего, и только наверху, как птенчик на айсберге, пищит остаток разума, уговаривая быть спокойным. Но голос его не слышен. И все звуки вокруг сливаются в непрерывный гул, в котором только с усилием воли можно услышать, как колотится сердце.
Музыкант отшатнулся от надвигающейся лапы и сделал несколько шагов по ступенькам, глазами ища помощи. Но откуда ее взять? Позвать дяденьку милиционера не позволяла гордость, она же глупость, такая же дремучая, как животный страх. Он быстро сошел с эскалатора и почти бегом, под уханье сапиенсов, проскочил в двери. Дальше поворот, еще поворот и остановка автобуса. Здесь люди. Здесь безопасно.
Но хомам это было фиолетово – этому слову Музыканта дети научили. Или ультрафиолетово. За высокого мужика никто заступаться не будет.
– Ты че, сука, меня ударил? – короткопалая лапа опять потянулась к лицу и, дернувшись, смазала по щеке и подбородку.
Толпа пришла в легкое волнение и опять отхлынула, оставляя Музыканта с хомами наедине.
– Ты, че, пидр? – еще один мажущий удар в лицо.
Толпа слабо заголосила про безобразие.
Музыкант перехватил дипломат из левой руки в правую и попробовал отмахнуться, задеть ближнего хому. Это было ошибкой, за взмахом пошел первый настоящий удар. А дальше время-пространство переменились. Душа вышла из тела, взлетела невысоко и стала наблюдать, как три хомы пляшут возле фигуры на земле. В голову, в живот, в спину. Фигура корчилась и закрывала лицо руками, а руки головой. Так продолжалось, пока из полутьмы не выплыла другая фигура с длинными четками в руках.
– Ребята, чего бьем? – фигура светлым ликом оглядела поле брани и подмигнула хомам, показывая, что она своя, тоже из сапиенсов.
– Сань, гли, еще пидр! С бусами. Дай сюда!
– Тихо, тихо. Своих не надо. Че на своих? – Буддист отступил на шаг и раскрытыми ладонями попробовал остановить хому-леру, Валеру, самого резвого.
Он говорил со свойскими интонациями, как со старым другом. Но сапиенсы на мир были не согласные: не чуяли в нем друга, а вкус мяса – чуяли. Лера выждал, пока третий хома зайдет в тыл, начал атаку. И закончил. Четки совершили невидимый полет, а Лера застыл с поднятыми лапами, прищурился, словно пытался разглядеть Буддиста. Потом лапы потянулись к голове, Лера захрипел и снова застыл, обхватив уши ладонями.
Все так быстро пролетело-прошло, что третий хома не поменял курса – он по плану схватил Буддиста за воротник куртки. Но Буддист сделал половинку оборота, рука с четками сжала хомино горло, рука без четок несильно, казалось, хлопнула по затылку. И второй раз – чуть ниже. Все, тело на земле.
– Суукааа! – ожил первый хома, но не успел сделать и шага, как сомкнутые пальцы Буддиста трижды коснулись его шеи.
Все, еще одно тело на земле. Теперь у дракона осталась только одна пьяная голова. Поморгала и начала соображать. Но Буддист все про нее знал – неопасна. Он нагнулся к телу Музыканта, приоткрыл пальцами заплывший глаз, чтобы рассмотреть зрачок. Потом второй – второй не так пострадал, но с трудом расклеился. Уцелевший хома успел раствориться, а толпа стала издавать сочувствующие звуки: «Трогать не надо, его нельзя трогать!», «Воротник расстегните, ему дышать нечем!», «Милицию позовите, кто-нибудь!»
* * *
Милиция подоспела быстро – повезло. Из «козлика» вылез немолодой капитан. И амбал-сержант с коротким калашником и тупой мордой.
«Разберемся!», отлив толпы. И через какое-то время Буддист смотрел капитану в глаза немигающим взглядом и без всякого жара теребил его душу.
– Пойми, капитан, пока вы тут будете разбираться, пока будем «скорую» ждать, этот человек может умереть. Я врач, знаю, что говорю. Ему необходимо обследование! Срочно. И, возможно, операция. Тоже срочно.
Видя, что капитан колеблется, он добавил.
– Вот. Это мой паспорт, визитная карточка. Здесь телефон, адрес, мобильник, все. Оставляю у вас, никуда не денусь. Утром разберемся. Как ваша фамилия? Хорошо. Отделение? Хорошо. А сейчас помогите поймать машину. Поймите, повторяю, это серьезно и срочно. Будьте хоть раз человеком.
Капитан сердито засопел, «немигающие» слова Буддиста его расшевелили, а две сотенные зеленые бумажки в паспорте добавили сложных чувств. И все же от человеческого звания не стал отказываться, кивнул сержанту. Тот только повернулся к дороге, чуть махнул толстой рукой, и из потока вынырнула и остановилась потрепанная «Волга».
– Сержант такой-то, – проревел амбал, – пострадавших в больницу.
– Пострадавшего, – поправил Буддист. – С этими ничего страшного, через полчаса оклемаются.
– Ну смотри, ты врач!
– Смотрю.
* * *
– Куда? – водитель потрепанной «Волги» не оборачивался, но голос был нормальный, человеческий.
– В «Склиф». Хотя, знаешь, пока едем, я позвоню.
«Рома, привет, это я. У тебя сегодня кто в нейрохирургии дежурит? Да ничего, сотрясение у друга, может, позвоночник. Ребра – не считаются. Да, уличная драка. Надо просветить голову и хвост, мало ли что. Хорошо. Ты позвони, чтобы ждали. Спасибо. Давай. Давай, друг».
– Да, в «Склиф». Знаешь, как ехать? От площади покажу.
В «Склифе» их уже ждали – неведомый Рома все устроил по высшему рангу. Музыканта перехватили на каталку и повезли на «просвет». А через час дежурный врач по-свойски втолковывал Буддисту, что ничего страшного нет, обошлось без смещений, гематом нет, даже томографию сделали, и ребра без смещений.
– Хочешь, оставь его. Хочешь – забирай. Лучше забирай, если честно, с койками сейчас проблемно. Пусть дома полежит, поблюет денек и поссыт, мочегонку не забудь дать, отека не будет. Ну и анальгетик, чего мучить, если честно?
– Сейчас, – чуть кивнул Буддист, – спрошу у него. – Он наклонился над Музыкантом. – Как вы? Голова кружится?
– Спасибо. Плохо. – Музыкант попробовал улыбнуться расквашенным ртом и раскрыть заплывший глаз.
