Позже полицейские опознали в ночном воришке пропавшего подростка, ориентировка на которого пришла еще весной, и вскоре его объявили в розыск по подозрению в краже со взломом и нападении на сотрудника полиции. О том, что его разыскивают, Крючковский узнал от приятелей, с которыми выпивал тем вечером, – их по очереди вызвали на допрос. К счастью, никто из них не знал, где можно найти Крючковского, поскольку он всегда приходил сам. Но все же, опасаясь ареста, встречаться с ними юноша перестал.
Крючковский был подавлен. Он не боялся тюрьмы – вряд ли она будет страшнее жизни на улице, но ему не хотелось лишиться свободы из-за такой нелепости. И от этого становилось необычайно тоскливо. Крючковский даже хотел повеситься и уже подыскал прочную веревку, но в последний момент решил, что ни за что не покончит с жизнью, пока она не вернет ему должок.
Стоит сказать, что Константин имел немало поводов думать, что судьба была несправедлива к нему. Неудачи преследовали его с момента, как он появился на свет. Родился Константин в семье разорившегося коммерсанта, который через неделю после этого события умер от черепно-мозговой травмы, поскользнувшись на кафеле в ванной. Его мать, некогда привлекательная и жизнерадостная женщина, оставшись одна с долгами мужа и младенцем на руках, не выдержала и начала топить печаль в выпивке. К моменту, когда Константин начал помнить себя, она представляла собой вечно пьяную женщину неопределенного возраста, которой сторонились все соседи.
Когда мальчику исполнилось шесть лет, его мать познакомилась с одним обходительным молодым человеком, который вскоре стал ее любовником. Уже через месяц она, напившись до беспамятства, подписала документы, которые, по заверению ее ухажера, даже не стоили того, чтобы их читать. Спустя три недели молодой человек пришел с полицией и потребовал освободить его квартиру. Родственники настаивали, чтобы женщина обратилась в суд и признала сделку незаконной, но она так страдала от разбитого сердца, что лишь пила еще больше.
Лишившись квартиры, мать и сын сняли комнату у одного из ее дружков в пропахшей плесенью двухкомнатной квартире, где она и жила по сей день, считая это большой удачей, потому что благодетель тот вскоре решил, что очень удобно иметь в доме женщину, готовую на все ради выпивки и крова, и избавил ее от необходимости платить за жилье. От такого взаимовыгодного сожительства страдал только Константин, которого новый любовник матери считал обузой.
Поначалу его неприязнь к Константину проявлялась только в полном игнорировании. Иногда мужчина кричал на него, когда тот попадался под руку. Мать же не обращала на Константина внимания. Но с годами жизнь в злополучной квартире становилась все невыносимее. С каждой выпитой бутылкой все быстрее стирались личности матери и самозваного отчима. Мораль растворялась в пьяных посиделках на кухне, и вскоре мужчина уже мог, не стесняясь, избивать мальчика при всех.
Впервые он ударил Константина, когда ему было двенадцать. Мальчик сидел на полу в кухне с плеером, подаренным соседским парнем за ненадобностью. У Константина было всего три компакт-диска, которые ему не очень-то и нравились, но, слушая музыку, он мог отвлечься от мыслей о том, что его жизнь – лишь череда гнусных событий, на которые он не мог повлиять.
Тем утром сожитель матери проснулся с похмелья. В такие моменты он был особенно раздражителен, любая мелочь могла вывести его из себя. Мужчина был прикован к постели недомоганием и отвратительным чувством тоски, которое овладевало им во время запоев.
– Костя! – крикнул он хриплым басом и провел дрожащей рукой по оплывшему лицу. – Костя, сходи в магазин, мне нужно пиво!
Ответа не последовало. Мужчина покраснел от злости, глаза его налились кровью. Константин заметил его только тогда, когда тот вырвал плеер из его рук.
– Я звал тебя! – разразился криком мужчина. – Какого черта ты здесь сидишь?! – Он бросил плеер на пол и растоптал ногой.
Константин опустил глаза. Микросхемы и пластик лежали на грязном линолеуме. Увидев их, он понял, что его единственное спасение только что было уничтожено. Мальчик не смог сдержаться и заплакал. Никогда прежде он не делал этого на глазах у других. Он плакал и ненавидел себя за это. Но, увидев его слезы, мужчина разозлился еще сильнее.
– Не смей плакать! – произнес он, задыхаясь от злости.
Но мальчик не мог успокоиться. Он прикрыл лицо руками и вдруг почувствовал сильный удар, от которого у него потемнело в глазах. Прежде Константина никогда не били по голове. И как только он успел понять, что случилось, мужчина ударил его снова. Мальчик оцепенел. Он вдруг понял, что прямо сейчас сожитель матери может забить его насмерть на этой кухне и никто не придет ему на помощь, потому что соседи так привыкли к крикам, раздававшимся из этой квартиры, что уже не обращали на них внимания. Его сковало чувство совершенной беспомощности.
Удар в живот оказался куда больнее первых двух. Дыхание сбилось, и Константин начал паниковать, не в силах заглотить хоть немного воздуха. Затем снова последовал удар в лицо, который заставил его вернуться к реальности. Когда Константин залез под стол, мужчина больше не смог до него дотянуться. Закончив расправу, он спокойно вышел из кухни, велев мальчику сходить за бутылкой крепкого пива.
Увидев синяки, мать не сказала ни слова. В школе тоже никто не придал этому значения. Учителя знали, что мальчик растет в неблагополучных условиях, многие даже сочувствовали ему, но никто ничего не предпринимал, поскольку это требовало большего внимания, чем они готовы были уделять своим ученикам. Когда сожитель матери понял, что последствий не будет, избиения стали нормой. Константину пришлось научиться жить в постоянном страхе расправы, с пониманием того, что ему никто не поможет.
В шестнадцать лет он убежал из дома. Сперва жил у своих друзей, которые пускали его переночевать, придумывая для родителей различные предлоги. Но вскоре эти тайные ночевки стали приносить слишком много хлопот, и друзья один за другим перестали отвечать на его звонки. Константин нашел работу на стройке, где ему разрешили жить, пока дом не был нужен хозяевам. В этом доме юноша прожил до конца лета.
Осенью жизнь на улице стала еще труднее. Сложно было найти, что поесть. Константину пришлось научиться воровать. Поначалу все было весьма невинно: он ходил за город, чтобы украсть с огородов немного картошки и лука. Потом начал воровать мелкую утварь и одежду. Но когда начались дожди, воровать приходилось все чаще. И в итоге все привело к тому, что он шел под дождем, озираясь в страхе.
Константин спрятался под навесом обувного магазина. Раньше ему не приходилось оказываться в таких передрягах. Юноше казалось, что он промерз до костного мозга. Челюсти сводило судорогой, застывшие пальцы отказывались двигаться, а легкие словно наполнились свинцом. Через прохудившийся навес, на котором доживал свои дни нарисованный краской ботинок, на голову Константина падали капли ледяной воды.
Он понимал, что ему во что бы то ни стало нужно укрыться от дождя и хоть немного поспать и согреться. Тогда юноша пошел по округе, в надежде найти подъезд, куда он мог бы зайти, но всюду его встречали только безразличные домофоны. Лишь через час он наткнулся на старый дом, у входа в который притаилась деревянная дверь в подвал. Константин ударил в нее плечом, и она распахнулась. Юноша осторожно прикрыл за собой дверь, спустился вниз по бетонной лестнице и сел на пол, прислонившись к горячей трубе. У него почти не осталось сил. Во рту пересохло. Грудь томилась жаром, узкий лоб покрылся испариной. Константин был уверен, что к утру будет болен так, что не сможет подняться. Он достал из кармана пачку сигарет и, закурив, сказал во весь голос, словно все это время кто-то был с ним рядом:
– Ну и черт с ним! Уж лучше так, чем ждать, пока этот ублюдок забьет меня насмерть!
Приблизиться к Богу
Анна Федоровна была женщиной набожной: по воскресеньям ходила в церковь, на людях носила платок, ежедневно читала Библию. Именно поэтому, сидя утром в автобусе и увидев за окном храм, она невольно восхитилась его величием и по привычке начала креститься. Перед ее глазами проплывали образы святых и фасады великих соборов, к которым она совершала ежегодные паломничества. Ее душа наполнилась светлым чувством, как и каждый раз, когда она обращалась к ЕЕ Богу. Когда он слушал ЕЕ молитвы и посылал ЕЙ свою благодать. И на мгновение женщине показалось, что она достигает высшего одухотворения…
Как вдруг ее маленькое священное таинство бестактно прервали невежественным толчком в бок. Анна Федоровна обернулась. Возле нее, держа младенца на руках, стояла девушка. Совершенно обычная и невзрачная, с невыспавшимся и усталым лицом, коим обладают все молодые матери. Хамка была невысокого роста и с трудом дотягивалась до поручня. Стоять ей приходилось на носочках, поскольку все места в автобусе были заняты. Ее озорной малыш крутился во все стороны, и девушке приходилось проявлять немало сноровки, чтобы не уронить его. Осознав, что толкнула другого пассажира, девушка тихо произнесла: «Извините».
Анна Федоровна возмущенно поерзала в кресле и вновь обратила свой взор к окну, но храм уже остался позади. В этот момент в ней поднялись злость и обида. Она метнула на девушку разъяренный взгляд и пробурчала: «Поосторожнее там». Потом вздохнула и спросила шепотом, глядя куда-то вверх: «Разве можно приблизиться к Господу в таком невежественном обществе?!»
Мужское мнение
Маша Лабутина слыла девушкой легкодоступной. Под вечер в ее квартирку заходило немало мужчин: подвыпившие посетители местных баров, прячущие лица мужья, местные парни и парочка подозрительных личностей, что приезжали на черных машинах. Даже один приходской священник из села приезжал к ней раз в месяц и всегда оставался на ночь.
Мужчин привлекала ее стройная фигура и нежный взгляд, с которым она их встречала. За дверями ее квартиры был рай для тех, кто истосковался по женской ласке или просто хотел развлечься. Нежные изгибы Машиных бедер и блеск ее больших глаз были доступны каждому, кто обладал достаточной суммой. С ней не нужно было стесняться. Не нужно было даже утруждать себя приличиями и учтивостью, ведь мужчины могли получить от Маши Лабутиной все, на что была способна их фантазия и их кошельки.
И каждый уважаемый гражданин, который был знаком с Машей, считал своим долгом осудить образ жизни девушки. Женщины предпочитали не говорить о ней вовсе, мужчины же не скупились на слова. В присутствии своих жен они из кожи вон лезли, желая показать, насколько омерзительна им эта девушка. Они лили на нее грязь и желчь, и готовы были делать это сутки напролет, только бы никто не догадался, что они уже побывали или втайне мечтали побывать в заветной квартирке, где принимала мужчин Маша Лабутина.
Хлеб насущный
Воскресным утром у продуктового магазина «Энтей» собрались почти все пенсионеры, инвалиды и алкоголики поселка городского типа Лазурный. Каждый из них держал талон с надписью: «Полбуханки черного и батон», поверх которой синела печать индивидуального предпринимателя Миросяна Авага Викторовича. Несмотря на дождь, люди все прибывали, и чем длиннее собиралась очередь, тем злее они становились, боясь, что им может не хватить хлеба и завтра придется снова встать в эту очередь.
Люди приходили сюда каждое воскресенье вот уже восемь лет с тех пор, как по поселку прошел слух, что в «Энтее» можно получить талоны на бесплатный хлеб. Сперва люди неохотно верили, что кто-то решил оказать им безвозмездную помощь, но вскоре кто-то шепнул, что все это началось с подачи местной администрации, а может, даже самого президента, в рамках программы помощи малоимущим. Поговаривали, будто торговцев-мигрантов обязали выдавать продукты пенсионерам и инвалидам, и тогда все сомнения были развеяны и всюду можно было услышать комментарии, суть которых лучше всего передавало высказывание одного мужчины, что приходил к «Энтею» каждые выходные. «Давно пора их всех присмирить! Приехали в нашу страну и жируют, обворовывая местное население. Это правильно, что они нас кормят. Теперь-то за них возьмутся как следует», – говорил мужчина и еще крепче сжимал в руке свой талон. Но и этого оказалось мало: со временем, когда местные привыкли получать бесплатный хлеб, по Лазурному снова пошли сплетни. Людям показалось подозрительным, что им выдают только полбуханки черного, и после недолгих раздумий они пришли к выводу, что хозяин магазина крадет у них половину положенной им дотации. Теперь весь поселок судачил о жадности и беспринципности Авага Викторовича, а в очереди у «Энтея» его имя так обильно поливали грязью, что очистить его не смогли бы даже воды мирового океана.
Без хулиганства не обошлось и в это воскресенье. Из толпы то и дело вырывались возгласы: «Позор-то какой! Идем с протянутой рукой к этим черномазым», – и тут же доносилось из другого конца очереди: «Наш русский хлеб, который испекли в России, они перепродают нам втридорога! Ну ничего, вот напишу письмо в прокуратуру – они с ними быстро разберутся, с этим ворьем».
Наконец двери магазина распахнулись, и возгласы стихли. Люди двинулись к входу несвязной гурьбой, пихая и толкая друг друга. Продавщица окинула толпу взглядом и крикнула:
– Не толпитесь! Заходите по очереди. Хлеба хватит на всех.
– В прошлый раз вы тоже так говорили. А мне потом пришлось еще и утром стоять! – закричала в ответ женщина из толпы.
– Вы здесь совсем распоясались, – поддержала ее старуха, что стояла прямо у входа. – Вам хлеб-то, небось, под расчет привозят, а вы его домой тащите.
– Никто у вас ничего не ворует, – уже в который раз пыталась объяснить им сотрудница магазина. – И хлеб нам никто не привозит. Аваг Викторович сам ездит за ним.
– Так уж прям сам! – возразили ей из толпы. – Нашелся тут благодетель! Если бы его не заставили, палец о палец не ударил бы.
– Вот-вот! – крикнул еще кто-то. – Вам лишь бы честной народ обворовывать. Мехмед Талаат знал, как с вами нужно обращаться!
Марьям, продавщица, которой не посчастливилось в то утро открывать двери «Энтея», проработала в магазине пять лет, и за это время наслушалась всяких гадостей и даже успела к ним привыкнуть, но такого кощунства не стерпела даже она. Ее спокойное, нежное лицо преобразилось и теперь излучало негодование, а ее черные глаза блеснули яростью.
– Да как вы смеете?! – закричала она. – Если у вас есть хоть капля совести, немедленно покиньте очередь и больше никогда не возвращайтесь!
Но неизвестный так и не решился явить себя миру и остался стоять на месте. Марьям на секунду потеряла ощущение реальности. Она вдруг поняла, что этот мерзавец получит сегодня свой хлеб, и, не сумев сдержать слезы, побежала в подсобку. Перед тем, как захлопнуть за собой дверь, она с досадой спросила Авага Викторовича: «И зачем только вы им помогаете?», на что мужчина лишь пожал плечами и, обернувшись, посмотрел на портрет старика, висевший прямо у него за спиной.
Тем временем люди, толпившиеся у входа, никак не могли понять, что случилось с Марьям. Наконец послышался голос старушки, которая скромно стояла в стороне: «Как вам не стыдно!». Она была одной из немногих, кто знал, что для армян означает имя Мехмеда Талаата и откуда на самом деле берется бесплатный хлеб в магазине «Энтей».
Люди тянулись к «Энтею» до самого полудня, и всем, кто протягивал Авагу Викторовичу талон, он молча выдавал полбуханки черного и батон. Благодарили лишь немногие, но Аваг Викторович и не ждал благодарности. Мужчина понимал, что эти люди попросту не привыкли, чтобы о них заботились, и всюду ждали подвоха. Даже близкие Авага не могли понять, зачем он печатает эти талоны, каждую неделю покупает хлеб, а потом раздает его тем, кто за всю свою жизнь не сказал о нем доброго слова.
Не понимали его ни работники магазина, ни друзья, ни семья. А когда они решили рассказать людям о том, что делает для них Аваг, мужчина рассердился и категорически запретил говорить об этом.
– Но ведь они клянут тебя на чем свет стоит! – возражала жена. – Письма в администрацию пишут! А знаешь, что сделал один подонок на прошлой неделе, когда узнал, что хлеб закончился? Швырнул свой талон Марьям в лицо! А ты все ходишь, молчишь. Столько денег истратил, а зачем?
– Мы людям помогаем, – сердито отрезал Аваг.
– А они тебе чем ответили? Только слухи про тебя распускают и желчью плюются, того гляди магазин подожгут или еще чего хуже… – Женщина развела руками. – Ну, раз так, хоть растолкуй им, что к чему. Они ведь тебя вором считают, говорят, что у нас вся семья такая. Мне на людях стыдно показаться. Не хочешь сам говорить, стесняешься, так позволь мне рассказать.
– Если каждый о своих добрых делах будет трепаться, одно хвастовство останется, – не сдавался Аваг.
