С другой стороны, мало кто из командиров бригады ПЛ Балтфлота в первых походах 1944 года смог добиться большего – сказывались длительный перерыв в плавании и, несомненно, определенная неуверенность перед лицом сильного и опытного противника, каким для нас на протяжении всей войны оставался немецкий военно-морской флот. Впрочем, вскоре наши подводники убедились в том, что немцы далеко не так всемогущи на море, как это казалось ранее – в течение последнего квартала 1944 года бригада потерь не имела, зато по докладам потопила 29 торговых судов и три боевых корабля. Реальные цифры были ощутимо меньше, но истина заключалась в том, что немцы не имели сил не только для эффективной борьбы с подлодками, но даже для непосредственной защиты своих конвоев – в них, как правило, число охраняемых судов превышало число эскортных кораблей, причём иногда даже в 1,5–2 раза. Самый эффективный способ защиты коммуникаций и главная причина потерь наших субмарин – постановка оборонительных минных заграждений вдоль трасс движения конвоев – не был использован немецким командованием по целому ряду причин. Для действий подлодок КБФ сложилась благоприятная ситуация, извлечь полную выгоду из которой мешали слабость разведки, отсутствие современных приборов обнаружения и целеуказания, а в определенной мере и пассивность ряда командиров, понимавших, что исход войны решается не на море, а на сухопутном фронте и стремившихся избежать ненужного, с их точки зрения, риска.
Из вышеизложенного можно прийти к заключению, что к началу 1945 года. А. И. Маринеско, имевший на своём официальном счету две победы, явно не возглавлял список наиболее результативных и прославленных командиров подлодок Балтфлота. На тот момент картина по видимой результативности среди 18 командиров боевых подлодок БПЛ КБФ была следующей: восемь официально засчитанных побед имел А. М. Матиясевич (командир «Лембита»), по шесть – С. Н. Богорад (Щ-310) и М. С. Калинин (Щ-307), пять И. В. Травкин (в 1942 г. в период командования Щ-303), по четыре – А. А. Клюшкин (С-4) и Р. В. Линденберг (Д-2), три – И. П. Попов (К-56). Равное с Маринеско количество имели П. П. Ветчинкин (Щ-309), П. И. Бочаров (Щ-407), В. А. Дроздов (К-51) и В. К. Коновалов (Л-3), причём по потопленному тоннажу все они, за исключением Коновалова, превосходили показатели командира С-13. Таким образом, А. И. Маринеско находился на 11-й позиции из 18 возможных (за вычетом «малюток» – на 11-й из 16 возможных). Если брать фактическую результативность подводников Балтфлота, которую на тот момент не мог знать никто, то и тут позиция нашего героя с одним поврежденным судном смотрелась ещё скромней – на 13-м месте после Клюшкина, Линденберга, Матиясевича, Коновалова, Могилевского, Дроздова, Травкина, Ярошевича, Попова, Ветчинкина, Богорада и Бочарова. Зато фамилия будущего «подводника № 1» в списках нарушений воинской дисциплины занимала одну из лидирующих позиций, а «терпимость» со стороны командования к данному вопросу в конце 1944 года заметно снизилась.
Одной из главных, но недостаточно освещенных причин падения уровня дисциплины на БПЛ была передислокация подразделений бригады в порты Финляндии. Почему реакция на проступки подводников после этого события стала намного более жесткой? В чем же было отличие финских условий от наших? С точки зрения командования и политотдела, это заключалось сразу в нескольких принципиальных моментах.
Во-первых, оказавшись за границей, тем более в капиталистической стране, граждане советского государства не имели морального права вести себя недостойно, подрывая тем самым такие важные тезисы официальной пропаганды, как успехи в формировании нового сознания советских людей, повышении их культурного уровня и т. п. Вековые традиции обычных моряков, стремящихся насладиться экзотикой и удариться в загул в первом попавшемся иностранном порту (а именно этот пункт, как мы знаем, был одним из принципиальных несогласий «торгового», по своей психологии, моряка Маринеско с положениями военной службы), должны были быть им чужды. Тем более это касалось лиц командного состава, которые в соответствии со своими обязанностями являлись не только воспитателями личного состава, но и должны были подавать ему личный пример. В качестве своеобразной компенсации предоставлялись отпуска (в т. ч. в дома отдыха подводников) и командировки к семьям в Ленинград, не говоря уже о попытках политотдела повысить качество культурно-массовой работы непосредственно в частях, но, как мы увидим на конкретном примере, это срабатывало далеко не с каждым.
Во-вторых, до сентября 1944 года Финляндия являлась военным противником СССР, её население воспитывалось в соответствующем духе, а потому весьма вероятными казались террористические акты по отношению к советским военнослужащим, попытки вербовки их иностранными разведками, выведывание у них сведений военного характера. С позиций сегодняшнего дня многие опасения командования кажутся чрезмерными или даже смешными, но фактически все они формировались в рамках стереотипов мышления той непростой эпохи и тезиса о необходимости максимальной бдительности, тем более в отношениях с иностранцами. К тому же, как следует из документов (док. № 5.18, 6.1, 6.19, 6.20), далеко не все поступки финнов по отношению к нашим морякам объяснялись одними добрыми намерениями или даже просто подчинялись законам формальной логики.
В-третьих, политотделу были хорошо известны возникшие у части личного состава сомнения в декларируемом советской пропагандой «бедственном положении трудящихся в капиталистических странах», особенно после того, как они ознакомились с состоянием дел на месте. Так, например, командир 3-го ДПЛ капитан 2 ранга Г. А. Гольдберг заявил: «Если бы у нас ликвидировали колхозы и создали бы единоличное хозяйство, оно выглядело бы примерно вот так, как эти домики в Финляндии». Чего же тогда можно было ожидать от рядовых краснофлотцев? Часть личного состава не могли не привлекать такие элементы «сладкой жизни» на Западе, как круглосуточно работающие рестораны, игорный бизнес и проституция. В политотделе боялись бегства из частей подобно тому, как это было в конце 1939-го – начале 1940-го гг. во время нахождения советских контингентов на территории тогда ещё независимых прибалтийских республик. К счастью, до этого, как правило, не доходило, и всё замерло на предыдущей стадии – массовых самовольных отлучках и пьянках, в том числе с участием финнов как мужского, так и женского пола. Причём даже такие жесткие меры, как предание суду и направление в штрафные подразделения, не могли заставить ряд офицеров и краснофлотцев не использовать свой шанс на «некультурный отдых», если таковой представлялся.
Ещё неприятнее для высшего командного и политического состава было то, что факт принадлежности моряков к коммунистической партии почти не играл никакой роли: проступки совершали как беспартийные, так и коммунисты. В декабрьском политдонесении (док. № 5.18) утверждалось, что число самовольных отлучек по сравнению с ноябрем выросло с 34 до 39, а общее количество дисциплинарных проступков установить крайне затруднительно. Для сравнения заметим, что в 1943 году на БПЛ совершалось всего по 6–7 самоволок в месяц. В стремлении навести порядок, командование и политотдел не стеснялись прибегать к драконовским мерам. Точное количество дел, переданных на рассмотрение суду военного трибунала за ноябрь и декабрь 1944 года установить не удалось, но из контекста документов вытекает, что их было не менее двух десятков. Но и этого оказалось недостаточно. В выводной части декабрьского донесения начальник политотдела БПЛ капитан 2 ранга С. С. Жамкочьян высказал мысль, что «для пресечения злостных нарушителей дисциплины целесообразно провести ряд показательных судебных процессов». В 1941 году именно на таких процессах были осуждены командир Щ-307 Н. И. Петров и уже упоминавшийся комиссар 5-го ДПЛ А. Г. Дымский. Теперь шанс стать героем подобного процесса выпал самому Маринеско, суд над которым должен был состояться в начале января 1945 года. Что же конкретно ему инкриминировалось?
Исходя из весьма неполных документов, рисуется следующая картина: после совершения ряда самовольных отлучек и аморальных явлений, включая ночевку с финской женщиной с танкера на борту ПБ «Иртыш» 11 декабря, парткомиссия БПЛ 29 декабря рассмотрела персональное дело коммуниста Маринеско. На заседании он «дал слово не повторять подобных фактов и обещал честной боевой работой искупить вину перед партией» (док. № 5.18). Но, как это неоднократно бывало и раньше, данное заявление оказалось пустыми словами. Записанная со слов Маринеско писателем Александром Кроном (повесть «Капитан дальнего плавания») история о новогоднем загуле с красавицей шведкой – хозяйкой ресторана[8 - «Наиболее точно, стремясь хотя бы отчасти сохранить интонацию Александра Ивановича, я воспроизвел его рассказ о пресловутом загуле в Турку, оставшемся, несмотря ни на что, несмываемым клеймом на репутации подводника № 1. Сегодня уже ничто не мешает мне включить в моё повествование эту трагикомическую новеллу, теперь, по прошествии многих лет, она уже не может никого задеть. Воспроизвожу эту запись в том виде, в каком я прочитал её Ивану Степановичу, опущу только имена и смягчу некоторые выражения, не имеющие существенного значения. Грубоват Александр Иванович бывал, циничен никогда.“А насчет финки – не отрицаю. Был такой грех. Положим, она не финка, а шведка была. Всё-таки нейтральная нация. Дело было в Турку под новый, сорок пятый год. Финляндия вышла из войны, мы стоим в порту, живем на плавбазе. Лодка полностью готова к выходу в море, ждем приказа. Скука смертная, надоели все друг другу – дальше некуда. Мы с другом моим Петей Л., помните его, наверно, от тоски лезем на стенку. Решили пойти в город, там в гостинице жили знакомые ребята из советской контрольной комиссии, хотели встретить с ними Новый год. Деньги у меня были. Приходим, никого нет. Где – неизвестно. Заходим в ресторан. Открыто, но в зале ни души, одни официантки. Как видно, финны – домоседы, любят Новый год встречать дома. Мы попросили девушек накрыть нам в кабинете столик на шестерых, хоть и было нас всего двое. Расчет был на то, что наши знакомые вернутся и подсядут. Однако никто не идет. Мы в меру выпили, закусили, стали петь потихоньку украинские песни. Девушки заходят, слушают, улыбаются нам, но к столу, как мы ни звали, присесть не решаются. Вдруг откуда ни возьмись хозяйка. Молодая, лет этак двадцати восьми, красивая, сразу видно огонь-баба. Прогоняет девок, сама подсаживается к нам, заговаривает по-русски. У нас сразу контакт. Я ей мигаю: дескать, нельзя ли и моему другу составить компанию? Поняла, вызвала с этажа какую-то свою помощницу, тоже ничего, интересная собой. И гуляем уже вчетвером. А затем забрали со стола спиртное, ещё кое-чего и поехали на пятый этаж, где у неё собственный апартамент.Откровенно скажу, мы друг дружке по вкусу пришлись. Она бедовая, веселая. Незамужняя, но есть жених. Инженер, работает в Хельсинки в фирме. Почему же, спрашиваю, он не с тобой встречает? Потому, говорит, что у них в фирме такой порядок – встречать с хозяином. Из-за этого, говорит, я с ним даже поссорилась. Ну и правильно, говорю…Утром раненько в дверь стучат. Что за шум? Докладывают: жених приехал из Хельсинки, ожидает внизу. А я как раз в самый задор вошел. «Прогони», говорю. Она смеется: «Как так – прогони? Мне за него замуж идти. Ты ведь на мне не женишься?» Это уже вроде как без шуток спрашивает. А я тоже со смехом: «Пойдешь за меня?» – «Пойду, – говорит. – И гостиница твоя будет». Тут я совсем развеселился: «Сашка Маринеско – хозяин гостиницы! Нет, говорю, – не женюсь, а ты этого, что внизу, всё-таки прогони, пусть едет к своему хозяину».И что же вы думаете – прогнала. Такая отчаянная баба! Прошло сколько-то времени, не считал, признаться: опять стучат. Докладывают: военный. Ничего не слушает, требует командира. Выглядываю. Батюшки мои – доктор. Военфельдшер с лодки.Дознался и разыскал. «Отцы командиры, – говорит, дуйте скорее на базу, там черт-те что творится… Наши уже заявили финским властям: пропали два офицера…» Возвращаюсь в апартамент, объясняю положение – что делать? Моя смотрит холодно, с усмешкой: «Что делать? Прогони его». Я аж рот разинул: «Как так – прогони?» – «А очень просто, прогони, и всё. Я ради тебя жениха прогнала, а ты подчиненному приказать не смеешь?» – «Так он же видел меня, он скажет…» – «А ты запрети. Он кто – офицер? Возьми с него слово. Или у ваших офицеров слова нет?» – «Ну это ты брось, – говорю. – У наших офицеров слово очень крепкое…» Вышел к доктору и говорю: «Ты меня не видел». – «Товарищ командир, опомнитесь…» – «Сделаешь, как я велел. Понял меня? Слово даешь?» – «Даю», – говорит. И, конечно, сдержал. Когда мы с повинной явились на базу, встретили нас сурово. Обоим грозил трибунал. Но потом обошлось. К комдиву пришла делегация от команды – с другим командиром в море идти не хотим. Комдив Орёл – умный человек, понял настроение экипажа, а корабль в готовности, снимать командира, ставить нового – моро?ки не оберешься. И я ушел в поход – искупать вину”». // Крон, А.А. Капитан дальнего плавания. – М., 1990. – С. 163–165.] в новогоднюю ночь оказалась не более, чем романтической легендой, придуманной для легковерных читателей. Фактически в соответствии с приказом командира БПЛ с 31 декабря 1944 года по 1 января 1945 года все увольнения на берег были категорически запрещены (док. № 5.20), и все описанное в повести «Капитан дальнего плавания», в лучшем случае, были мечтами самого Александра Ивановича в художественной обработке А. А. Крона. О реальных обстоятельствах самовольной отлучки, совершенной Маринеско 5 января 1945 года, свидетельствует сохранившаяся в архиве объяснительная записка его товарища, командира плавбазы «Смольный» капитан-лейтенанта В. С. Лобанова. Ввиду важности приведем её основное содержание:
«Придя однажды в комиссию[9 - Имеется в виду Союзная контрольная комиссия, выполнявшая роль советской военной администрации в Финляндии. Представительства комиссии имелись во всех крупных городах Финляндии.], я узнаю, что прачка[10 - Прачки и уборщицы относились к служившему на плавбазах вольнонаемному составу ВМФ, и могли наниматься непосредственно на месте стоянки плавбаз непосредственно из местного населения.] уехала в Союз, мне пришлось искать новую через уборщицу, обслуживающую наших офицеров. С ней я встречался раза 3–4 и то в гостинице при посещении капитана 1-го ранга т. Белова. Разговор вели через переводчика, ибо она по-русски не говорит. Числа 2–3 января 1945 года я зашел по делам службы в комиссию, где узнал, что эту девушку уволили с работы за связь с русскими.
Придя на корабль, спустя 2 суток я рассказал капитану 3-го ранга Маринеско о случившемся, который высказал мне идею – пойти к ней и извиниться.
5 января 1945 года в 9 часов утра [я] решил пойти к ней сам, причём Маринеско об этом не знал. Капитан 3-го ранга Маринеско пришел ко мне 5 января примерно в 8 ч 30 минут и попросил у меня вина, я ему отказал, но он обнаружил его сам и выпил 100 гр. Когда я сказал, что иду в город, он мне ответил, что я иду тоже и идем вместе. Я у него спросил, имеешь ли ты разрешение от комдива. Он отвечает – да. Мы оба вышли в одиннадцатом часу, по пути выполнив служебные дела, я ему сказал, что зайду к этой девушке и извинюсь за причиненное мной несчастье и опять предупредил Маринеско, чтобы он шел на корабль. К ним мы пришли в первом часу. Выпили взятое мной вино и бутылку коньяку. Систематически водку я не употреблял, и после ранения ноги тем более по той причине, что у меня она отказывается работать. Здесь я охмелел и по сказанной причине решил прилечь» (док № 6.1). О дальнейших похождениях нашего героя в своей объяснительной Лобанов из соображений такта и товарищества писать не стал, а объяснительной самого Маринеско в деле не оказалось, видимо, по той причине, что сразу после возвращения в часть оба участника «рыцарского» похода были арестованы и отданы под следствие, которое должно было завершиться судом военного трибунала. Роль следственных органов должен был играть отдел военной контрразведки «Смерш», вследствие чего следует предположить, что основные документы по данному делу хранятся в Центральном архиве ФСБ, для нас пока ещё не доступном.
Теперь вслед за партийной ответственностью должна была наступить уголовная. Самовольная отлучка, а она была совершена Маринеско 5 января 1945 года далеко не впервые, считалась тогда и считается сейчас воинским преступлением. Ответственность за неё устанавливалась действовавшим на тот момент Уголовным кодексом РСФСР 1926 года. Там говорилось:
«193.5. Самовольное оставление военнослужащим своей части или места службы, продолжающееся менее шести суток, при условии добровольной явки признается самовольной отлучкой. В этих случаях в отношении самовольно отлучившихся подлежат применению правила Устава дисциплинарного… Всякое самовольное оставление военнослужащим своей части или места службы в боевой обстановке влечет за собой применение мер социальной защиты, как за побег…[Выделено составителями.]
193.8. Побег, совершенный в военное время или при боевой обстановке красноармейцем, а равно и побег, совершенный как в мирной, так и в боевой обстановке лицом командного, административно-хозяйственного или политического состава, влечет за собой применение высшей меры социальной защиты, а при смягчающих обстоятельствах – лишение свободы на срок не ниже трех лет с конфискацией имущества, при чем в военное время приговор к лишению свободы в отношении личного отбывания может быть отложен до окончания военных действий, осужденный же направляется в действующие части армии или флота на должности по назначению военного командования».
Статьи достаточно серьезные для того, чтобы все любители «рыцарского отношения к дамам» вмиг протрезвели, начали каяться и просить дать им возможность искупить вину боевой работой. В отношении Маринеско документ с просьбой об этом пока не обнаружен, но в том, что он был, можно не сомневаться, поскольку об этом прямо говорится в других документах (док. № 6.36). Был ли при этом Маринеско осужден трибуналом к сроку в исправительно-трудовом лагере с заменой заключения отправкой на фронт (известны прецеденты, когда служивших на боевых подлодках подводников не отправляли в штрафбат, поскольку их подлодки и так находились «на фронте») или заседание трибунала было перенесено на время после возвращения из похода с учетом его результатов, до конца не ясно, и пролить свет на это могли бы только материалы его дела, хранящегося предположительно в ЦА ФСБ. В любом случае он остался на должности командира подлодки, и уже спустя 6 суток после происшествия был отправлен в боевой поход.
С Лобановым всё получилось сложнее. За совершение самовольной отлучки он был приговорен военным трибуналом КБФ к 5 годам лагеря с заменой заключения отправкой на фронт, что для него означало службу в штрафбате в течение двух месяцев. Шли последние недели войны, и командир плавбазы понимал, что он может попросту не успеть отбыть до Победы срок нахождения в штрафбате, а это означало последующую отправку в лагерь для отбытия оставшейся части наказания. Именно поэтому 20 января он написал покаянное письмо (док. № 6.1) с просьбой оставить его командиром плавбазы «Смольный» и обещал не допустить повторения подобных случаев впредь. Письмо прилагалось к рапорту командира БПЛ КБФ в адрес Военного совета КБФ с просьбой в связи с нехваткой офицерского состава оставить Лобанова в прежней должности. Данное ходатайство было удовлетворено, а то, как этот офицер, оставшись другом Маринеско, сумел сдержать данное им слово, мы ещё увидим.
Из всего вышеизложенного можно сделать сразу несколько выводов.
Во-первых, решение отдать Маринеско под суд совершенно не подходит под формулу сведе?ния счетов кого-то из командования и/или политодела с непокорным командиром. Офицер совершил далеко не первое за время своей службы грубое нарушение воинской дисциплины, которое по законам военного времени должно было караться очень сурово в уголовном порядке; многократно предупреждался, обещал исправиться, но, несмотря на это, продолжал совершать проступки вновь и вновь. Кредит доверия закончился, а чаша терпения переполнилась. С учетом того, что ситуация с дисциплиной в бригаде после перебазирования в Финляндию оставляла желать лучшего и требовался показательный процесс, шансы Маринеско и в дальнейшем избегать заслуженного наказания резко сократились.
Во-вторых, часто повторяемый тезис о том, что во время войны все «расслаблялись» одинаково, при столкновении с реальными документами не выдерживает серьезной критики. Да, выпивали многие – не будем забывать про узаконенные ежедневные «наркомовские» 100 грамм, – но так, чтобы это отражалось на исполнении служебных обязанностей – единицы, по крайней мере, среди командиров кораблей. И уж, во всяком случае, никто из командиров за всё время войны не допускал срывов плановых выходов подводной лодки в море по причине пьяных загулов. Если поднять политдонесения с декабря 1944 года по май 1945 года, то можно убедиться, что из 18 командиров боевых подлодок КБФ по причине личной недисциплинированности там упоминаются только двое – Маринеско и командир К-56 И. П. Попов. Об остальных, если и вспоминают, то только в связи с нарушениями, совершавшимися их личным составом. При этом выясняется, что в бригаде имелись экипажи, где дисциплинарные проступки вовсе не совершались на протяжении довольно значительных промежутков времени. Так было, например, на Щ-307 (капитан 3 ранга М. С. Калинин), Щ-318 (капитан 3 ранга Л. А. Лошкарев), Щ-407 (капитан 3 ранга П. И. Бочаров), где в январе и феврале 1945 года случаев нарушения дисциплины не имелось. В то же время командиры этих и других подлодок подвергались критике вышестоящего командования за недостаточные результаты боевых походов и другие упущения по службе, причём иногда довольно жестко. В сумме всё это не дает оснований считать, что все остальные офицеры ходили у командования и политотдела в «любимчиках», а Маринеско стал жертвой мифического тайного заговора.
В-третьих, как это не неприятно констатировать, но сам Александр Иванович, мягко говоря, сильно грешил против истины, когда рассказывал А. А. Крону, что «новогоднее приключение» в Турку было первым и последним серьезным нарушением за всё время его службы. Да простят нам параллели, но его версия событий больше напоминает рассказ бывалого уголовника: – «За что ты сидишь?» – «Да ни за что!» Подобная позиция, несомненно, свидетельствует о том, что даже спустя много лет после описываемых событий А. И. Маринеско не осознал недопустимость грубых нарушений воинской дисциплины в боевых условиях, не чувствовал за собой никакой вины и не признавал справедливости наказания. Об этом свидетельствует, в том числе, и нарочито упрощенный язык его рассказа А. А. Крону: «Мы с другом моим Петей Л. (по некоторым данным, под «Петей Л.» выведен друг Маринеско Василий Лобанов – см. приложение № 3)… решили пойти в город» – сказано так, будто выход в город был свободным, туда можно было идти и возвращаться по собственному желанию. На самом же деле выход в город был жестко регламентирован, осуществлялся по серьезной необходимости и только с разрешения вышестоящего командира.
Или другое место в рассказе: «Обоим грозил трибунал. Но потом обошлось. Комдив Орёл – умный человек, понял настроение экипажа…» – насколько нужно быть уверенным в наивности собеседника, чтобы говорить ему, что решения об отдаче военнослужащего под суд принимались и отменялись лицом в ранге комдива? В сумме эти и другие моменты повествования ещё раз доказывают, что когда в начале января 1945 года «Маринеско просил командующего КБФ отменить своё решение, обещал исправиться, а также просил, чтобы ему было разрешено выйти в боевой поход командиром ПЛ, где искупить свою вину» (док. № 6.36), его раскаяние и обещание не повторять подобных вещей вновь были неискренними. Впрочем, в этом можно легко убедиться на основе последующих событий.
Тут необходимо сказать пару слов относительно «настроений экипажа», которые, якобы, понял комдив Орёл. В среде моряков гуляет легенда, что после того, как Маринеско вернулся из самовольной отлучки и был отстранен от командования подлодкой, в штаб (какой именно – в легенде звучит противоречиво или не уточняется) явилась вся команда и заявила, что с другим командиром она в море не пойдет. Могло ли такое быть? Если бы было, то такой факт, как проявление массовой нелояльности, должен был неизбежно попасть в политдонесение или даже спецсообщение по линии политотдела, а ничего подобного в архиве не обнаружено. Важно другое: подлодка и её экипаж находились на Ханко, а командующий КБФ адмирал В. Ф. Трибуц, который принял решение рассмотреть дело Маринеско после возвращения из боевого похода, – в Ленинграде. К нему экипаж С-13 точно не ходил и никакого влияния оказать не мог, тем более что, как уже говорилось выше, никакой информации о подобном требовании экипажа в штаб флота не поступало. Не могли они ходить и к командиру бригады, поскольку он находился в Хельсинки на борту плавбазы «Иртыш». Так что решение было принято по доброй воле комфлота, хотя он, принимая его, несомненно, советовался с командованием БПЛ, а оно и без экипажа С-13 знало, что в данных условиях быстро заменить Маринеско другим командиром не получится и график выхода лодок на позиции, за что отвечало и командование БПЛ, и командование флота перед Главным Морским штабом, будет сорван. В общем, после первой нервной реакции случай сочли недостаточно значимым, чтобы «стирать своё грязное белье» на глазах у Москвы. Судя по рассказу Маринеско, всё это прекрасно осознавал и он сам («корабль в готовности, снимать командира, ставить нового – моро?ки не оберешься»), отчего его уверенность в собственной безнаказанности выглядит особенно циничной и издевательской по отношению к своим прямым начальникам, которые требовали от него всего лишь выполнения требований законов и устава.
Здесь мы непосредственно приступаем к анализу того самого январско-февральского похода 1945 года, за который Маринеско и снискал славу «подводника № 1».
Обстановка в конце января 1945 года на Балтике оценивалась немецким командованием как критическая. Это было обусловлено главным образом стремительностью прорыва наших войск к Кенигсбергу, Пиллау и Эльбингу. В связи с резким изменением наземной обстановки немцам требовалось одновременно решить несколько весьма сложных задач:
1. Поддерживать снабжение курляндской группировки, а главное организовать вывоз из Курляндии в Германию восьми дивизий. Помимо этого, с 23 по 28 января немцы частично морем эвакуировали гарнизон Мемеля (две дивизии), что также потребовало определенных усилий со стороны германских ВМС.
2. Организовать артподдержку сухопутных войск тяжелыми надводными кораблями 2-й боевой группы кригсмарине – сначала у берегов Земландского полуострова, затем одновременно ещё и в южной части Данцигской бухты.
3. Осуществить эвакуацию недостроенных и ремонтирующихся кораблей с судоремонтных предприятий в Кенигсберге и Пиллау в порты западной части Балтийского моря.
4. Произвести эвакуацию большой массы беженцев – населения Восточной Пруссии из районов Пиллау и Готенхафена.
5. Осуществить разминирование Данцигской бухты, в начале и середине января сильно заминированной англичанами с воздуха. Ещё в конце 1944 года все корабли в Данцигской бухте и у Либавы выводились и встречались неконтактными тральщиками и прорывателями минных заграждений, но теперь требовалось протралить ещё и районы боевой подготовки учебных соединений ПЛ, а также районы маневрирования кораблей 2-й боевой группы. Помимо этого, существовала и осознавалась перманентная угроза скрытных постановок якорных мин с наших подлодок, так что в составе наиболее ценных конвоев (лайнеры, войсковые транспорты, госпитальные суда, танкеры), как правило, выделялся один тральщик или миноносец с быстроходным подсекающим тралом.
6. Организовать перевод в порты западной части Балтийского моря соединений учебных флотилий подлодок (операция «Ганнибал»), а также многочисленных вспомогательных кораблей ВМФ из тыловых соединений (например, плавсредств школы торпедной стрельбы, различных учебных и опытовых кораблей и т. д.).
Чтобы понять масштабы только последнего мероприятия, нужно вспомнить следующие цифры. На 1 января 1945 года в кригсмарине числилось 425 подводных лодок, из которых 144 относились к боевым, 99 – к учебным и 182 проходили испытания и боевую подготовку. Практически все учебные флотилии и значительная часть проходивших испытания подлодок на этот момент находились в Данцигской бухте. Точное число находившихся там субмарин не поддается учету из-за полного уничтожения документов учебного командования подводных сил, но оценочно оно составляло от 150 до 200. Забегая вперед, отметим, что в соответствии с планом начавшейся 23 января операции «Ганнибал» переводу подлежали все учебные флотилии с их плавбазами и прочими вспомогательными судами, а также те подлодки из числа вступавших, на которых обнаружились неисправности, требовавшие работ на судоремонтных заводах – всего около 90–100 подлодок. Достаточно сказать, что через зону ответственности немецкого «Адмирала западной части Балтики» в основном с востока на запад в январе 1945 года прошло 78 подводных лодок, в феврале (в основном в течение первой недели месяца) – ещё 90. При этом растянуть переход на длительное время не позволяла обстановка на суше, стремительно развивавшаяся не в пользу вермахта.
Несмотря на большую важность, придававшуюся решению этой задачи, эскортных кораблей для неё не нашлось – немецкие субмарины осуществляли переход группами в надводном положении в составе своих флотилий совместно с плавбазами, имея в охранении торпедоловы (помимо кораблей спецпостройки в этом качестве использовались также трофейные и старые немецкие миноносцы и тральщики). Часть подлодок на момент выхода была неисправна, вследствие чего их пришлось вести на буксире. Подготовленный в крайней спешке, переход сопровождался многочисленными происшествиями. Подлодки могли терять в темноте свои отряды; на них случались неисправности, заставлявшие вернуться в порт убытия; из-за обрыва буксиров неисправные субмарины оказывались одни, и на помощь им приходилось спешно отправлять спасателей. Был даже случай, когда из-за произошедшего шторма на одной из субмарин оборвало радиоантенны и с ней двое суток отсутствовала связь. На её поиски учебное командование подводных сил отправило семь подлодок! Кроме того, на северо-востоке от Данцигской бухты, то есть в восточной части позиции С-13, находились полигоны боевой подготовки 27-й учебной флотилии, к которой были приписаны все принятые от промышленности и проходившие курс боевой подготовки подлодки. Иными словами, в пределах позиции С-13 ежедневно находилось до двух десятков немецких субмарин! Не удивительно, что в сложившейся обстановке, обнаружив неизвестную лодку, немцы не спешили применять оружие, а всегда запрашивали опознавательный сигнал, что, как мы убедимся, давало Маринеско большую фору на выполнение маневра уклонения или срочное погружение. В ряде случаев корабли эскорта даже не докладывали об обнаружениях «эски», по-видимому, считая субмарину своей.
Лодка покинула базу 11 января и находилась на позиции № 4 (маяк Риксхёфт – Кольберг) с вечера 13-го числа. Традиционно в отечественной историографии всё содержание этого похода сводится к потоплению двух крупных судов, а все остальные события не упоминаются вообще. Мы попытаемся нарушить этот негласный закон и рассказать обо всех боевых эпизодах январско-февральского крейсерства С-13. Ведь для верного раскрытия личности человека нужно рассмотреть не только его успехи, но и неудачи, не так ли?
«Правильность понимания» боевой задачи явствовала уже из первых действий Маринеско на позиции. 16 января лодка пыталась перехватить обнаруженный авиаразведкой конвой. Отказаться от перехвата заставил лишь 8-балльный шторм. Первый контакт с противником состоялся в 02.30 21 января по московскому времени. Сигнальщики «эски» обнаружили неподвижно стоявший корабль противника с включенным белым постоянным огнем, который они приняли за быстроходную десантную баржу. При сближении в 03.03 наша подлодка также была обнаружена, доказательством чего стал запрос опознавательного сигнала с немецкого корабля. Маринеско от продолжения атаки сразу же отказался и лег на обратный курс. В течение отхода было обнаружено ещё несколько единиц, принятых за дозорные катера. В 04.55 был обнаружен конвой, но попытка сблизиться с ним спустя 6 минут привела к обнаружению очередного дозорного катера. В этих условиях Александр Иванович принял решение отказаться от продолжения атаки, что при разборе похода было одобрено командованием. Из радиоперехватов и дешифровки немецких сообщений, в рамках проводимой англичанами операции «Ультра», известно, что первой обнаруженной «баржей» являлась одна из новейших немецких подлодок XXI серии «U 2518», которая, в свою очередь, обнаружила неизвестную субмарину без огней, не ответившую на запрос опознавательных. Это обстоятельство дает основание полагать, что и остальные, обнаруженные с С-13, «катера» и «конвой» относились к кораблям учебного командования подводных сил кригсмарине, поскольку фарватеры движения реальных конвоев прокладывались в обход учебных полигонов подлодок, а дозор в этом районе не несся. Тот факт, что с немецкой подлодки точно опознали класс, к которому относился корабль противника, а с С-13 – нет, дает основание считать, что наша подлодка находилась в светлой, освещенной луной части горизонта, а субмарина противника – в темной. В связи с этим необходимо отметить, что ни до войны, ни во время её на учебных полигонах на Неве и в районе Кронштадта, Маринеско не отрабатывал ночные атаки из надводного положения и, вероятно, просто не знал их тактических особенностей и предъявляемых к ним требований. Всё обучение пришлось осуществлять на основе практики в ходе самого похода.
Вторая встреча состоялась поздно вечером 22 января, когда сигнальщики С-13 обнаружили настоящий конвой. Увы, попытка сблизиться с ним не принесла результата, поскольку один из кораблей охранения повернул курсом на подлодку, что Маринеско принял за её обнаружение. «Эска» срочно погрузилась и суда прошли над ней. Доступные немецкие материалы не дают оснований считать, что обнаружение субмарины реально имело место.
Днем 24 января С-13 не удалось атаковать конвой, шедший в направлении Данцигской бухты. Сразу же после обнаружения судов командир приказал лечь на курс сближения и дать максимальный подводный ход, но спустя 16 минут выяснилось, что цель находится вне предельного угла атаки. Иными словами, в момент выпуска торпед лодка находилась бы ещё слишком далеко, чтобы поразить цель. При разборе виновными в срыве сочли вахтенного офицера, недостаточно часто производившего осмотр горизонта в перископ, и акустика, якобы поздно обнаружившего шумы цели. Спустя сутки был пропущен другой конвой, но в этом случае атаке помешала плохая видимость, вовсе не позволившая заметить цель в перископ, несмотря на то, что шум её винтов прошел рядом с лодкой.
Утром 26-го пошел сильный снег, а ветер усилился до 6–7 баллов. Днем ветер утих, но к ночи вновь усилился до 8 баллов. Шторм продолжался в течение всего дня 27 января и закончился только к вечеру 28-го. Некоторое время Маринеско ещё пытался патрулировать на позиции, но затем, придя к выводу, что при таком волнении невозможны ни надводные, ни подводные торпедные атаки, а корабли противника, скорее всего, укрываются в базе, счел за благо переждать шторм, лежа на грунте.
Однако война не всегда ведется по логике и здравому расчету. Не ясно, то ли дело было в не оправдавшемся прогнозе погоды, то ли наземная обстановка оценивалась немецким командованием настолько серьезно, что ждать было нельзя, но именно в ночь на 25 января началось проведение операции «Ганнибал». До утра 26-го один за другим Данцигскую бухту покинули восемь отрядов кораблей учебного командования подводных сил кригсмарине, насчитывавших в своём составе 16 вспомогательных судов и 58 подводных лодок. В данную сумму не включены подлодки, совершавшие переход одиночно, либо отрядами до трех единиц включительно. В число вспомогательных судов вошли также три крупных лайнера, использовавшихся в качестве плавучих казарм подводников – крупнейший лайнер Германии «Роберт Лей» (27 288 брт), «Претория» (16 662 брт) и «Дер Дойче» (11 453 брт). Штормовая погода значительно осложнила переход, особенно для тех отрядов, в число которых входили неисправные субмарины, шедшие на буксире. Так, например, из отряда 32-й учебной флотилии, эвакуировавшейся из Кенигсберга («Дер Дойче» и 14 подлодок), на буксире шли пять. Утром 26-го отряд попал в особенно тяжелую ситуацию. Сначала из-за шторма отряд распался, затем у всех сцепок по очереди порвались буксирные концы. Неисправные лодки попали в неуправляемый дрейф при том, что фарватер, по которому шел отряд, находился между берегом и мелководной банкой Штольпе, что было чревато скорой посадкой на мель с последующим разрушением штормовыми волнами. Положение лодок-буксировщиков было ненамного лучше – на некоторых из них вышли из строя дизели, а запас топлива, выданный строго на переход, быстро заканчивался. В каждом случае командование требовало одного и того же: лодка-буксировщик должна была оставаться вместе с неисправной лодкой, каждые 4 часа докладывать обстановку и ждать буксиры. Однако буксир для оказания помощи был выслан из Свинемюнде только вечером 29 января. Всё это происходило в пределах позиции С-13, и теоретически можно предположить, что любой из этих 10 аварийных кораблей, или даже несколько, могли стать жертвами «эски». Но практика часто отличается от теории.
В ночь на 29-е Маринеско обнаружил «U 539», которая находилась рядом с дрейфующей «U 1223». Интересно отметить, что под влиянием ветров и течений 26-го и 27-го аварийная субмарина дрейфовала с востока на запад, а 28-го – уже в обратном направлении. Сигнальщики советской подлодки определили цель как «2000-тонный транспорт», хотя фактически это была океанская субмарина IX серии. Из анализа немецких документов получается, что данное боестолкновение стало первым предупреждением о присутствии в этом районе моря активно действующей советской подлодки. Тем не менее в немецких штабах спокойно отнеслись к этому известию. Обстрелянная из автоматической пушки, «эска» погрузилась и легла на грунт, но не ушла из района. Тем временем днем 30 января «U 1223» была взята на буксир проходившим мимо немецким охотником за подлодками. Только 1 февраля отряду, встретившему на подходах к Свинемюнде лед, удалось достичь порта.
Сразу, как только шторм прекратился, учебное командование подводных сил возобновило отправку своих отрядов на Запад. В ночь на 29 января из Данцигской бухты вышли два отряда, включавшие шесть вспомогательных судов и 30 подлодок. За ними, незадолго до полудня 30-го, стартовал отряд 18-й учебной флотилии, куда входили плавказарма (быв. лайнер) «Антонио Дельфино» (13 589 брт), плавбаза ПЛ (быв. китобойная база) «Вальтер Рау» (13 751 брт), четыре подлодки, трофейный норвежский миноносец «Тигер», трофейный голландский тральщик «М 552» и торпедолов. Все они прошли через позицию С-13, не будучи не только атакованы, но даже обнаружены. Зато 12-й по счету отряд стал тем самым, который обессмертил имя Александра Ивановича. Расскажем о нём подробней.
Помимо флотилий подлодок, учебное командование подводных сил включало подразделения по первоначальному обучению рядового состава – так называемые учебные подводные дивизии. Всего их было две, причем каждая включала в свой состав по два учебных батальона. Каждый из батальонов размещался в своём судне – плавучей казарме. В качестве учебных классов использовались старые подлодки, входившие в состав приписанной к дивизии флотилии, либо помещения на самой плавказарме. Казармой для 2-го батальона 2-й учебной дивизии служил лайнер «Вильгельм Густлоф» (25 484 брт; историю судна см. прил. № 5). На момент отправки на Запад батальон насчитывал 918 курсантов и офицеров – командиров курсантских подразделений. Перед отправкой на Запад учебное командование разрешило принять на судно беженцев, поскольку его пассажировместимость, конечно же, не исчерпывалась курсантами 2-го учебного батальона и экипажем (173 человека). В соответствии с телеграммой, отправленной с борта лайнера в 14.16, на борт дополнительно было принято 73 раненых солдата, 373 женщины вспомогательной службы ВМС и 3385 беженцев. Последние в отечественной литературе иногда представляются отборными нацистскими бонзами из Восточной Пруссии, влиятельными эсэсовцами, охранниками концлагерей и т. п. Всех переплюнул капитан 1 ранга В. Бычков, написавший в юбилейном выпуске журнала «Морской сборник» о том, что на борту судна находились 7000 солдат, матросов и офицеров вермахта, в том числе около 1300 асов-подводников![11 - Бычков, В. Подвиг советских подводников в Великой Отечественной войне // Морской сборник. – 2020. – № 5. – С. 66.] Интересная характеристика курсантов 2-й учебной дивизии, которым предстояло ещё, как минимум, 5 месяцев учиться для получения воинской специальности. Всё это не имеет никаких документальных оснований. Фактически все крупные вспомогательные суда учебного командования подводных сил перевозили на борту на Запад то или иное количество беженцев, например, плавбаза «Вальтер Рау» – 3100 чел., лайнер «Антонио Дельфино» – 2000 чел., лайнер «Ганза» – около 5000 человек. Благодаря этому с момента начала эвакуации (25 января) к 5 февраля на Запад уже было перевезено 198 458 беженцев из Восточной Пруссии и 12 646 рабочих судостроительных предприятий. С учетом таких цифр заявление, что эвакуировались только нацистские бонзы и эсэсовцы, выглядит смехотворным. Кроме того, сторонники «элитарной» версии пассажиров «Густлофа» не смогли назвать ни одного имени хоть сколько-нибудь крупного партийного функционера НСДАП[12 - NSDAP (Nationalsozialistische Deutsce Arbeiterparti) – Национал-социалистическая рабочая партия Германии. – Прим. ред.], находившегося либо погибшего на лайнере.
Отряд 2-й учебной дивизии, должен был начать переход с якорной стоянки у м. Хель во второй половине 30 января. В соответствии с планом он должен был включать «Густлоф», плавказарму (быв. лайнер) «Ганза» (21 131 брт), плавбазу подлодок «Вильгельм Бауэр», подлодку «U 103», старый миноносец «Т 151», трофейный норвежский миноносец «Леве» (оба использовались в качестве торпедоловов) и торпедолов «TF 1». Однако случилось непредвиденное: уже после начала движения в районе м. Хель на «Ганзе» произошла поломка механизмов, требовавшая нескольких часов на её устранение. Пока разбирались, что делать дальше, «Густлоф» принял с других судов ещё 89 раненых и от 500 до 600 беженцев. В этих условиях немецкое командование приняло решение разделить отряд и незамедлительно отправить на Запад «Густлоф» в охранении «Леве» и «TF 1». На последнем вскоре обнаружилась течь, заставившая вернуться в базу. Именно вследствие спешки и нехватки эскортных кораблей получилось, что второй по величине лайнер Германии, на борту которого находилось не менее 5,5 тыс. человек, сопровождал всего один корабль охранения, не только не имевший исправной гидроакустической станции (она была повреждена незадолго до похода при ударе о льдину), но и команда которого никогда не участвовала в боевых действиях.
В 21.10 30 января сигнальщики С-13, производившей зарядку аккумуляторной батареи в восточной части своей позиции, заметили огни приближающихся судов. Вечером того дня по немецкому глубоководному фарватеру № 58, соединявшему Данцигскую бухту и Свинемюнде в обход с севера банки Штольпе и удачно перехваченному Маринеско, двигалось семь конвоев и отрядов боевых кораблей.
Следовали с востока на запад в порядке выхода из Данцигской бухты:
1. Вышеупомянутый отряд 18-й учебной флотилии подлодок. Около 20.00 по берлинскому времени[13 - Разница между московским и германским зимним временем составляла 2 часа.] конвой пересек 17-й градус восточной долготы, т. е. шел впереди отряда «Густлофа» с опережением примерно на 5–6 часов и миновал позицию С-13 ещё днем.
2. Транспортный конвой – пароходы «Эспана», «Лис», «Эмсштром», «Фридрих», «Тезеус», сторожевые корабли «V 1809», «V 1813». Вышел из Данцигской бухты около 15–16 часов, но из-за скорости в 8 узлов был обогнан «Густлофом».
3. Отряд боевых кораблей в составе: тяжелый крейсер «Адмирал Хиппер» (1227 беженцев, 150 раненых, 152 рабочих судоверфи), миноносец «Т 36» (250–300 беженцев) – вышли с рейда Хель около 17.30. В 21.30, т. е. примерно спустя 20 минут после торпедирования, заметили ракеты с тонущего «Густлофа», т. е. находились на небольшой дистанции и догоняли отряд «Густлофа».
4. Конвой парохода «Готенланд» (5312 брт; 3500 беженцев), тральщик «М 341» (291 беженец), учебный торпедный корабль «ТS 2» (302 беженца) в 14.30 вышел из Пиллау.
5. Конвой парохода «Геттинген» (6267 брт; по документам 2500 раненых и 1500 беженцев, по данным немецкого историка Х. Шена 2436 раненых и 1190 беженцев), учебный торпедный корабль «ТS 8» (123 беженца). В 18.30 вышел с рейда Хель (в ночь на 30 января перешел туда из Пиллау).
6. Конвой лайнера «Потсдам» (17 528 брт; 7000 беженцев), куда также входило опытовое судно «Вулленвевер», плавбаза торпедных катеров «Танга» (500 беженцев), тральщики «М 603», «М 803», учебные торпедные корабли «ТS 1», «ТS 5». Вышел из Готенхафена около 23 часов, т. е. уже после торпедирования «Густлофа».
