Зимняя вишня
– Кстати, – говорю я, вставая, – давай я тебе сразу покажу, что в этом доме где. Это, как ты понял, гостиная, она же спальня. Теперь иди сюда – тут Антошкина комната. Вот здесь, смотри, в стенном шкафу – эти полки я для тебя расчистила, можешь положить вещи. Ну туалет, ванная. Там – кухня.
Он покорно бродит за мной по квартире. Возле кухни потянул носом:
– А чем так пахнет вкусно?
– Едой. Ты – голодный?
– Я… вообще, не…
– Сейчас будем ужинать. Извини, секунду. – Отправляю его в комнату – пусть немножко в себя придет, сама остаюсь на кухне.
Запахи, правда, гуляют дивные – мясо в духовке уже зарумянилось. Надо подержать еще немножко. Помидоры, зелень разложены живописно на тарелках. Оглядела еду – ничего. Нравится. И я себе нравлюсь пока: программу исполняю хорошо. И выгляжу неплохо: прическа, макияж, платье. Главное сейчас – посторонних мыслей не брать в голову.
Ужинаем в комнате, парадным образом, с салфетками в салфетницах. Кофе с мороженым на десерт.
– Ну, как?
– Изумительно.
– Каждый день я тебе, конечно, такого ужина не обещаю.
– Все равно – ты прекрасная хозяйка! Обычно женщины сейчас почему-то этого стыдятся, а почему? Женщина должна быть женщиной, и прекрасно, что ты это понимаешь, и это подарок судьбы, что я тебя встретил, именно такую. Настоящую русскую женщину, из тех, понимаешь, что и коня на скаку, и в избу, и в Сибирь за декабристами…
– Я не хочу в Сибирь, Вениамин. А просто, как женщина, я тебе нравлюсь?
– Зачем спрашиваешь? Давно, очень давно! Много лет! Да! Не удивляйся, я знаю тебя очень давно. Оказывается, это была ты! Хочешь, я прочту тебе еще один свой рассказ? Совсем короткий, и ты поймешь. Можно?
– Зачем спрашиваешь.
– Слушай. Он без названия. «Была трава, и была тропинка, и были ноги, которые шли по этой тропинке, шли, ступая мягко и бережно, словно ощупывая землю, и был край платья, широкого, как крылья большой белой птицы, от шагов крылья торопливо взмахивали, и казалось, что девушка плыла, тихо летела над тропинкой, – а шла она впереди меня, и я не видел ее лица…»
И опять, как в тот раз, я скоро перестала слышать слова и глядела на Вениамина. Потому что, когда он читал, он не видел моего взгляда, и можно было смотреть, не таясь. Видеть близорукие добрые глаза, смешной хохолок на затылке, неумело штопанные, беспризорные локти на свитере. Потом он повернул голову, и я снова услышала голос:
– И вот теперь я увидел ее лицо… Твое лицо. Спасибо тебе, что ты сбылась. Моя белая птица…
– Подожди, я сейчас, прости, – перебила я его.
Я выпорхнула в Антошкину комнату. Собственно, зачем?.. Ах да, так ведь и было задумано. Сняла парадное платье, переоделась в уютный халат, талию затянула поясом. Горят щеки, как у воришки… Но ведь я ничего не краду. Я – беру. Беру свое простое человеческое счастье. А может быть, и правда оно так начинается? И надо спокойно, как ни в чем не бывало, даже грациозно, выпорхнуть обратно в комнату.
Он стоит у полки, уткнув нос в раскрытую книжку, очки на лбу. Оглянулся:
– Какое красивое платье! Вечернее?
– Это вечернее платье называется домашний халат, – села я на тахту, поджав под себя ноги. – Теперь тебе придется видеть меня не только при параде. Привыкай! Садись сюда, я тебе еще что-то расскажу.
Вениамин с книжкой расстался, по-моему, с сожалением и сел, куда велели.
– Значит, жить мы с тобой будем так. Утром я буду тебя кормить и уходить на работу, а ты будешь работать дома над своей диссертацией. Для работы тебе нужен кабинет.
– Что ты! Я могу на кухне.
– На кухне будем я, телевизор и телефон, чтобы не мешали. А здесь будет твое царство. Купим тебе письменный стол, а для начала займем у Антошки.
– Я на любом могу. Кстати, – вспомнил он, – где же твой сын?
– Он… Он будет, но не сразу. Вы должны друг к другу привыкнуть.
– А я очень люблю детей, и они меня, потому что во мне, наверное, что-то есть еще детское. Это его фотография? Очень похож на тебя, значит, мы с ним наверняка подружимся. Он в каком классе?
– Он в саду, ему еще пятый годик.
– Я его читать научу. Хорошие книжки. Знаешь, как важно, чтобы ребенок начал именно с хороших книжек. А какие будут зимние долгие вечера – когда мы все вместе! У нас часто будут гости, да? И мы будем их вкусно кормить, разговаривать, спорить, да? Волшебная будет жизнь, – мечтательно произнес он и даже глаза закрыл.
– У меня тоже есть тост, – сказала я.
Вениамин, помня о своих мужских обязанностях, тотчас наполнил рюмки, и я взяла свою:
– Для меня очень важный.
– Да, – он повторил: – Да.
– Знаешь, если честно… Когда ты сказал, что мы только потом учимся любить, и уважать, и исполнять долг, а поначалу нужно просто поверить друг другу – мне это, извини, глупостью показалось. Но ведь и наоборот бывает: любишь, но уже не веришь. А тогда и любовь уходит, наверное? Значит, главное все-таки в том, что надо поверить?
– Конечно!
– Это и будет начало. Давай выпьем за завтрашнее утро!
Он поднял рюмку, но удивленно спросил:
– А почему за утро?
– Потому что утро – это будет уже продолжение. И потому что утро вечера мудренее. И потому что пора идти спать.
Мы выпили наш ликер, и я встала, а во взгляде Вениамина мне почудилась какая-то тревога.
– Вообще-то я совсем еще спать не хочу…
– Вставать рано. На Антошкиной тахте ты не поместишься, я тебе у него раскладушку поставлю.
Он говорит, как будто с облегчением:
– А я обожаю раскладушки! Я полжизни на раскладушке проспал, комната у нас с мамой, понимаешь, крохотная. Раскладушка, раскладушка, друг мой с детства дорогой! – прямо-таки запел он, когда я с грохотом вытащила скрипучую раскладушку, и радостно принялся помогать ее устанавливать. Принесла постельное белье, одеяло, заняла у Антошки подушку.
– Смешной ты… Ну ложись. Спокойной ночи.
Оставила Вениамина с его раскладушкой, постелила у себя и легла.
Он, слышу, поскрипел раскладушкой и затих.
И я лежу тихо, не шевельнусь, замерла. Часы тикают, сердце стучит…
И гробовая тишина в соседней комнате. Бесконечная. Умер он, что ли?
Лежу, лежу – не выдержала, встаю, запахиваю халат и иду к нему.
Смотрю с порога: сидит на незастеленной раскладушке одетый, курит, лицо какое-то смятенное. Увидел меня:
– Тебе тоже не спится?
Совсем нехорошее лицо. Я спрашиваю:
– Тебе плохо?
– Мне прекрасно… Что ты…
Я села напротив него на стул.
– Вениамин…
– Да?
– Тебе плохо? Что-нибудь не так? Скажи!
Он чуть покачивается, обхватив ладонями локти.
– Как тебе сказать… Понимаешь…
– Не понимаю. Ты скажи.
– Все так… Просто никак не осмыслю твое решение… Всю меру нашей общей ответственности. Ты ведь искренний человек и честный, да?
– Веня, ты о чем?
Он раскачивается все сильнее, и раскладушка под ним скрипит. Посмотрел на меня и произнес как-то жалобно:
– Скажи… Ты правда решила?
– Что?
– Вместе… Навсегда…
Я поднялась. Он, словно боясь, что не дослушаю, говорит торопливо:
– Прости. Я действительно должен побыть один, собраться, осмыслить. Так много всего в один вечер. Ты сама сказала: за завтрашнее утро..! Утро ведь вечера мудренее?
Я пожала плечами и ушла.
Легла. Опять долгая тишина. Шорохи. Снова тишина. Кажется, я даже задремала на секунду… И вдруг хлопнула дверь.
Вскакиваю – нет Вениамина. Испарился. И чемодана в прихожей нет, и зимнего пальто.
Стою посреди коридора и уже совершенно ничего не могу понять. Что-то ведь надо понять, совсем простое, а не могу. Голова какая-то дурная, чугунная, ликер в ней, что ли… Сунуть эту дурную голову под душ, и прически не жалко. Кому теперь нужна эта прическа…
Господи! Вот рожа-то глупая в зеркале!
И тут вдруг смех меня забирает, остановиться нет никакой возможности. Хожу по квартире и хохочу.
Валюсь на тахту, набираю Ларискин телефон.
– Лариска! Не спишь?
– Нет. А что ты ржешь? Алло! Чего ржешь, ненормальная? – И сама уже смеется. – Алло! Витамин был?
– Был. И весь вышел. Приходи, будем ликер допивать! – бросаю трубку – и хохочу…
Глава пятая
Бал королев
Все трое хохочем – утром в лифте. И мальчишки – тоже, неизвестно чему, за компанию.
– Ой, бабы, – вытирает слезы Лариска, – что-то много смеемся, не плакать бы потом.
– Да ну тебя! – возмущается Валюшка. – Если всю жизнь чего-то бояться, лучше не жить! Все – исключительно замечательно!
– Не все: автобуса сегодня не будет, Коля забастовал.
– Кирилл меня сожрет.
Выходим на улицу.
– Доберемся мы когда-нибудь до твоего Кирилла. Нельзя давать начальству садиться на голову.
– Да кто он такой? – Валюшка опять возмутилась. – Крысенок! Ты перед ним – королева! Ларис, правда Ольгунька – королева?
– Девчонки, мы все – королевы. Слушайте, давайте закатимся в ресторан?
– Сами?
– Ага!
– Ольгунь, на какие шиши?
– Много ли нам надо, толкнем что-нибудь! Я красную юбку давно не ношу. Ужасно захотелось в ресторан.
– Ой, и мне! – подхватила Валюшка.
А то вдруг – война, так и пожить по-настоящему не успеем!
У проходной увидела Вадима. С кем-то разговаривал, а сам поводил вокруг глазами, похоже, выглядывал меня. Едва успела спрятаться за угол, чтобы не увидел. Пока пережидала – набрала минут десять опоздания.
Начальство так и пронзило меня язвительными глазками:
– Опять стирка, готовка, ребенок?
– Не угадали, Кирилл Иванович.
– Чтение художественной литературы?
– Нет, Кирилл Иванович, – дерзко отвечаю я. – На этот раз – свиданья, расставанья. Рестораны.
Он уставился на меня изумленно.
– Вы сами мне советовали жить красиво, безоглядно. Могу же я еще кому-то нравиться. Вот вам, скажем, Кирилл Иванович?
Наши взгляды скрестились, и со всей силой взаимной неприязни. Наконец он пожевал губками и объяснил:
– Вы мне очень нравитесь, Оленька. И поэтому, в знак прежнего расположения, я включил вас в список на овощебазу. Надеюсь, не посрамите родной коллектив.
* * *Гремит музыка, сидим в ресторане, разодетые в пух и прах, из себя красивые и счастливые, сбылась мечта идиоток.
Лариске подкинули премию, так что продавать ничего не пришлось. Заказали крабов под майонезом, ассорти рыбное, мясное, овощное, горячее еще не придумали, шампанское. Гулять – так гулять по-королевски.
Столик наш на виду, мужчины не сводят глаз, но мы прекрасны и недоступны, живем самостоятельной жизнью, у нас – своя беседа. Жаль только, что из-за ревущей музыки беседовать приходится криком.
– Что? – ору я через стол.
– …и вызвали на пустырь, за стройку, – кричит Лариска, – где автобусная остановка…
– Где?
– Где остановка! – Лариска безнадежно машет рукой: все равно ничего не слышно.
– Разрешите, снегурочки? – подходит толстый дядька и просительно смотрит на нас по очереди.
– Снегурочки на каникулах, Дедушка Мороз!
Едва он отходит, катимся со смеху от этой немудреной Валюшкиной шутки. А за соседним столиком притихли, с интересом за нами наблюдая, трое моряков, совсем молоденьких, с недавно пробившимися усами.
Музыка умолкла.
– Ну так вот, – спешит рассказать Лариска. – И говорим: не волнуйтесь, Кирилл Иванович, пока это только беседа. Сигнал на вас поступил, Кирилл Иванович.
– Ларис, ну хватит разыгрывать, это что – правда?
– Чистая. Есть, говорим, мнение, что вы не по-товарищески относитесь к своей сотруднице…
– Ну вы даете… – Я слушаю, верю и не верю.
– …мешаете ей продуктивно работать, создаете в коллективе нервозную обстановку…
– …а у вас жена, Кирилл Иванович, – подхватывает Валюшка, – взрослые дети у вас. Придется поставить в известность общественные организации!
Похоже – правда, Валюшка сама таких слов не придумает.
– Ну, – вздыхаю я, – теперь мне конец.
– Ты дальше слушай! Он побледнел, сразу ручонками замахал: не надо! не надо!
– А мы ему: клянитесь!
– Клянусь, отвечает, партбилетом. Я свободен?
– Пока… Но если ты, паразит, гад ползучий, еще хоть раз, тра-та-та… – И я вижу, что Валюшка не выдерживает, плывет, вот-вот захихикает. Гляжу с надеждой на Лариску.
– Врете?
– Врем, – улыбается Лариска. – Но готовься – мы все равно твоему крысенку как-нибудь устроим веселую жизнь!
Тут музыка снова заиграла. И новый кавалер к нашему столику не замедлил явиться в виде одного из морячков, у которого усы были погуще и храбрости побольше.
– Извините, девушки, – вежливо обратился он. – У нас тут возник спор…
– В Крыму не отдыхали, – отвечаем мы.
– По другому поводу. Вы не танцуете, потому что не хотите или потому что нет достойных кавалеров?
– Не хотим, – говорит Лариска.
– …потому что нет достойных кавалеров, – говорит Валюшка.
Моряк говорит:
– Может, это оттого, что вы не обращаете внимания на нас?
– А может быть, поэтому мы на вас не обращаем внимания, – говорю я.
Детский сад. Но все равно весело. Он не нашелся что ответить. Басистый друг пришел ему на помощь:
– Вы так думаете оттого, что не знаете наших достоинств.
– Ну и какие же ваши достоинства? – по-матерински сжалилась над ними Лариска, и первый морячок снова оживился:
– Во-первых, и в главных, мы холостые.
– Хотите предложить нам руку и сердце? – говорю я.
– Для начала – руку. Разрешите?
Вытянулся передо мной – в новеньком, с иголочки, кителе, тоненький, совсем мальчик, лет двадцать.
Встаю. И остальные морячки, как по команде, шагнули к Лариске и Валюшке.
Танцуем. Где-то среди голов, неподалеку, колышутся прически моих девчонок. Когда же я в последний раз танцевала в ресторане? До замужества, наверное. В замужестве не до танцев было, а с Вадимом… Но про Вадима не надо вспоминать сегодня. И вчера. И завтра. Никогда…
Морячок, который танцует со мной, смущается, но держится отважно, ведет разговор.
– Разрешите представиться: мичман Суворов Николай, выпускник Мурманского ВМУ. В Питере проездом к месту действительной службы. Между прочим, в район Крыма.
– Оля.
– Вы отменно танцуете.
– Вы тоже.
– Форма обязывает.
– Усы – тоже форма обязывает?
– Усишки, конечно, не боцманские… Но, знаете, в нашем с вами возрасте хочется выглядеть солиднее.
Я спрятала улыбку, он ее истолковал по-своему:
– Простите, вы, наверное, моложе. Учитесь?
– Как сказать… Учусь.
– Чему, если не военная тайна?
– Жить.
– Значит, работаете. Будь я вашим мужем – я бы настоял, чтобы вы учились.
– А что, чувствуются пробелы в образовании?
– Нет, если честно – просто думал, вы ответите: я не замужем.
– Провокация? – улыбнулась я.
– Разведка боем.
Он ждет ответа, а я оцепенела и молчу, потому что вдруг увидела…
В соседнем маленьком зале уже давно гудел банкет. Когда музыка стихала, оттуда доносились тосты, какие-то научные, мудреные. А теперь я этот стол увидела! И с краю стола – рыжеватый затылок и ухо, которые узнала бы с закрытыми глазами.
Господи, за что же мне и здесь, когда раз в жизни обо всем старалась забыть, снова такая мука?..
Сидит Вадим тихо, молча, а кто рядом с ним – я сразу догадалась. Она. Юлия Ивановна. Хотя я представляла себе ее совсем иначе. Старше и в виде рыбы такой замороженной. А у этой, настоящей – длинные светлые волосы распущены по плечам, лицо нормальное, даже было, наверное, когда-то красивое, и ведет себя нормально: смеется, поднимает бокал. И это меня больше всего, до тоски пронзило: обыкновенная. Не уродина, не баба-яга…
Вот она к нему наклонилась, что-то сказала, мило улыбнулась. Он обернулся, и я увидела его лицо. И тут хоть немножко полегчало. Грустное лицо. В глазах скука и тоска собачья – до лампочки ему эти улыбки и этот банкет.
Сейчас бы подойти, взять за руку, сказать «мое» и увести. Навсегда.
Мечты. «Брызги шампанского», у отца такая пластинка была.
– Не слышу ответа, – доносится голос морячка, как сквозь сон.
Очнулась, оттанцевала его до банкетного зала, чтобы скрылось видение из глаз. О чем он? А, провокация, разведка боем…
– В моем возрасте – и уже быть замужем? – отвечаю я. – Обижаете.
Под мелким дождичком идем от ресторана к троллейбусной остановке. Как в школьные годы: девчонки – впереди, а сзади, ни на шаг не отставая, печатают шаг наши мальчики, то есть морячки. Разговаривают громко, для нас:
– Коля, разве это климат?
– Нет, Валера, это не климат.
– Вот у нас на Черном море – климат!
Мы шагаем молча, у меня – настроение соответственное, а девчонки молчат из солидарности.
– Женя, девушки не знают, они ж не отдыхали в Крыму.
– Коля, а как тебе нравится такая картина: приезжают к нам в Крым три замечательные ленинградки и говорят: нас тоже не устраивает питерский климат. Мы хотим загорать и купаться круглый год.
– А мы скажем: зачем размениваться на один год – оставайтесь насовсем!
– И что, Коля, нам отвечают?
Мы остановились у остановки и обернулись:
– Наш троллейбус.
На лицах морячков разочарование, а у моего – даже усики дрогнули:
– Мы лично свободны до двадцати трех ноль-ноль. Может, продолжим знакомство, сходим в кино? «Любовь земная». Лучше бы, конечно, неземная, но…
– Ребята, – говорит Лариска, – нам правда пора.
– У вас мамы такие строгие?
– Нас дети ждут.
Приняли за обнадеживающую шутку, обрадовались:
– И сколько у вас детей? У вас, например? – указывает морячок на Валюшку.
– Ой, – она всплеснула руками, – у меня – штук пятьдесят!
Морячки засмеялись.
– А у меня – один, – отвечает Лариска.
– И у меня один, – говорю я и вижу, что мой морячок, не спускавший с меня глаз, все понял и окончательно загрустил.
– Ну вот, – печально пробасил его товарищ. – Я ж говорил, Коля, что такие девушки не могут быть не замужем! Это против законов природы! Не повезло.
– Повезет, мальчики, не отчаивайтесь. – Лариска подсаживает меня в подошедший троллейбус. – Нас на свете много. Привет Крыму.
Троллейбус тронулся, удаляются наши морячки, понурившиеся на остановке. И мы снова замолчали.
– Ну и что такого? – рассудительно произносит наконец Лариска. – Что случилось? Ты что, не знала? Данный факт существовал всегда, просто ты его увидела – вот и все дела. И потом, вы же – расстались, или я неверно поняла?
– Верно поняла, – отзываюсь я и думаю: хорошо бы еще и мне понять…
– А волосы у нее крашеные, – сообщает злорадно Валюшка. – Я ходила поближе поглядеть. Вот тут морщины и вот тут. Поганка она, а ты – королева!
– Девки, – вдруг говорит Лариска. – Если морячки нас за своих приняли, может, мы все и вправду еще королевы?
– А я что говорила! – завопила Валюшка. – Ой, давайте сегодня не расставаться!
– У меня сухое есть. – Лариска поворачивается ко мне, смотрит на мою кислую физиономию. – А? Ау! Олька, очнись. Ну их всех к черту! Мужики приходят и уходят, а мы остаемся. И дети остаются. Ну? Улыбнись! Покажи зубки! Ну покажи, красавица…
Толкает меня в бок, Валюшка наваливается с другой стороны, мы возимся на широком сиденье, я поначалу вяло отбиваюсь, но вот уже не улыбнуться нет сил, барахтаюсь и смеюсь вместе со всеми – и мчится по Ленинграду наш повеселевший троллейбус…
Глава шестая
Дом с палисадником
Чудо, но в списке на овощебазу я себя не обнаружила. Подумала даже, что девчонки не шутили в ресторане. Но Кирилл Иванович держался со мной обыкновенно – не хуже, не лучше, чем всегда. Так или иначе, угроза миновала, и я забрала Антошку с пятидневки.
И снова со мной мой сынуля, мой бурундучок, мой солдатик при сабле и доспехах. Мы помирились на всю жизнь. Нам хорошо и весело вдвоем, и солнышко светит, и за окнами плывут осенние поля. Мы едем на электричке в Приозерск к моим родителям, к его бабушке с дедушкой.
Дом на улице Дачной, номер 20, старый наш дом с палисадником, из которого я отчалила в самостоятельную жизнь вот уже двенадцать лет назад. Соседские старушки на лавочке со мной чинно поздоровались. Просовываю руку к щеколде, отпираю калитку, поднимаюсь на крыльцо.
Встречает нас отец, загорелый, моложавый, несмотря на свои шестьдесят пять, старая рубашка хаки без погон вся забрызгана белой краской.
– Это кто к нам явился? Что за солдат, какого полка?
– Здлавствуй, деда!
– Не по форме. Как я учил?
– Здлавию жела… вию!
Антошка взлетает на его сильные руки, отец целуется со мной.
– Витька приехал, мы ремонт затеяли.
Витька, брат, стоит в такой же, как у отца, рубашке, весь заляпанный, с кистью под потолком:
– Привет, чувырла.
– Привет, амбал.
– Детей нарожали, а ума не прибавили, – с укором констатирует отец. – А Витька у нас со вчерашнего дня – капитан!
– Капитану, – достаю я из сумки бутылку.
– Опять навезла? – отец сердится, но, тем не менее, заглядывает с любопытством в сумку, из которой я достаю гостинцы. – Ну даешь: огурцы! Мать их целую кадушку уже насолила. О, селедочка.
– А где мама?
Лицо отца мрачнеет, он ссаживает Антошку на пол.
– В церковь отправилась. Совсем твоя мать с ума спятила. За двадцать километров в автобусе ездит, это надо придумать…
– Деда, а что такое целковь?
– …а мне как прикажешь к этой блажи относиться? Офицеру!
– Ты же в отставке, – отвечаю я примирительно.
– Из партии меня никто не отставлял. И сын у нас не в отставке!
– Да ладно тебе, отец. – Витька спустился, стоит у порога, вытирает руки, вид озабоченный. – Так что… я за Нинкой сбегаю?
Ох разгулялась я, живу от стола к столу. Пришла от соседей Нинка, жена Виктора, грудастая, щекастая, всего много, улыбка – за уши завязывай, разделали мы мою городскую закуску на кухне, вдарили по стопарю, пока матери нет, и пошел у нас задушевный разговор.
– Во что верит? – горячится отец, с первой же рюмки раскрасневшийся. – Что она об этом знает? Где этому ее Богу есть доказательства?
– Вообще, вера доказательств не требует, – замечает Витька.
– Ты, оппортунист, молчи. Грехи решила на старости лет замаливать!
Тут Нинка возмущается, горячо и шумно:
– Ну, это вы глупости говорите, Николай Митрофанович. Какие грехи? Когда нам, работящим женщинам, грешить? Господи, и рада бы согрешить, да некогда! – И на всякий случай толкает Витьку в бок: шутка.
– Ты своих троих родила и сиди, не о тебе речь. А вот ты, – это уже мне, – допрыгалась в своем Ленинграде.
– Здрасьте.
– Вот тебе и до свиданья.
– До чего это я допрыгалась?
– А подумай. Как живешь?
– Да ладно тебе, отец… – Виктор тянется к бутылке.
– Нет, Витька, подожди, как я живу?
– Филиппу зачем дала уйти?
– Отец, да ладно, сколько можно об этом… – Что же мне, за хвост его было держать?
– Действительно! – возмущенно вздыхает Нинка.
– Женщина захочет – за что хочешь удержит.
– Ну вы даете, Николай Митрофанович!
– Отец, ты того… Больше майору не давать.
– Жила бы как все люди, полной семьею.
– Значит, важнее, по-твоему, казаться, чем быть?
– Вот, вот, с этого все и начинается. С этой самой философии, которую вам, дуракам, подбрасывают… – И вдруг суровость отца исчезает. – Генерал явился. – И на лице появляется радостная, но вороватая улыбка. – Здравия желаем, товарищ генерал!
На пороге кухни стоит мама. В строгом, черном платье, тоже удивительно молодая, без единой морщинки. Вся иконописная и отрешенная, что не мешает ей мельком и с презрением оглядеть наш стол.
Она молча уходит в комнату, и я вижу, как там крестится на иконы, потом возвращается, уже сняв платок.
– Антошка почему без куртки бегает?
– Тепло, мама!
– Антон в деда, солдат! – бодро заявляет отец, но глаза у него беспокойные.
– А ты, солдат, уже прикладываешься?
– Так дочка же приехала, как же… Под такое дело!
– Из стаканов, без скатерти, креста на вас нет. Надолго к нам?
– До завтра.
– Значит, завтра на рыбалку махнем! – подхватывает отец. – Витька, как насчет рыбалки?
Заговорили, заспорили о чем-то, мне непонятном.
– Здравствуй, дочка.
– Здравствуй, мама.
Мама глядит на меня, а я гляжу на маму.
– Все одна кукуешь?
– Все одна, слава богу.
Не верит, что слава богу, глаза печальные.
Мама, ты вовсе не строгая, а самая добрая и понимающая на свете. И тепло от тебя родное, и запах, знакомый с детства. И так бы стоять с тобой, обнявшись, долго.
– Выживу, мама, – не бойся.
Утро такое раннее, какого я в городе давно не видела. На речке тишина, дыхание слышно. Мужчины, включая моего Антошку, засели на берегу с удочками. Нинка разводит костер. А мы сидим с мамой на пригорке, среди высокой травы, говорим тихо, почти шепотом.