Взрослые сказки о Гун-Фу. Часть I: Ци-Гун

Занятия, которыми он зарабатывал на жизнь, тоже могли показаться посторонним свидетельством его «неполного умственного соответствия».

Во-первых, он продавал тигриные шкуры, причем сам же охотился на тигров. Экзотика, конечно (тем более на девятом десятке), но отнюдь не показатель слабости ума. Если бы не одно «но». Он охотился исключительно в одиночку, причем в качестве оружия использовал лук. И это при том, что весь Вьетнам воевал и достать любое оружие было проще простого. Много лет спустя (тогда я уже у него не учился, но по-прежнему считался его учеником, ибо у нас в Азии связь между учителем и учеником считается пожизненной) я привез ему с войны в качестве подарка шикарный трофейный револьвер – огромный никелированный кольт. Ну, чтобы облегчить ему жизнь, так как старик был весь в шрамах от тигриных когтей, но по-прежнему не желал стареть и продолжал охотиться на полосатых кошек.

Старик был по-молодому любопытен и тут же ухватился за новую игрушку. Но когда я стал учить его целиться, то впервые заметил, что он действительно далеко не молод – рука, держащая тяжелый револьвер, заметно дрожала. Видимо, я чем-то себя выдал, потому что старик все понял. Но совершенно не обиделся. Наоборот, он ухмыльнулся и велел принести свой лук. Где висел этот лук, я прекрасно помнил еще со времен своего ученичества. Лук был очень старый, думаю, старше хозяина. В те времена, когда делали такое оружие, не было сверхлегких материалов и боевой лук весил, думаю, не меньше автомата Калашникова. Не переставая ухмыляться, старик взял его в вытянутую левую руку, а правой натянул до уха.

Со стороны могло показаться, что это просто, но я-то стрелял из этого лука и знал, что сила его натяжения примерно килограммов пятьдесят (кстати, сам старик вряд ли весил больше). Но фокус был не в этом. Как только мастер взял лук в руки, они перестали дрожать. Он стоял, как каменное изваяние, и мог находиться в этом положении (я это точно знал) не меньше двух часов.

– Это твое оружие никуда не годится, – сказал он, – от него даже у меня начинают дрожать руки. Вот лук – это хорошее оружие, проверенное, тигру обычно хватает одной стрелы. А если не хватит – у меня есть нож. Тут все честно: нож против когтей. Я лет семьдесят так охочусь и пока жив-здоров, и зарабатываю много. Так что забери свой револьвер. Тем более он американский, а ты знаешь, как я их не люблю.

Второе его занятие было совсем странным и представляло собой часть лечебной практики. Он изгонял из людей сущностей, духов, как он их называл! Эту часть искусства он мне не передал, так что знания у меня тут скорее теоретические, хотя, думаю, он мне объяснил достаточно, чтобы я при необходимости смог «додумать» остальное. Но необходимости до сих пор, к счастью, не было. Видел я только эффект от этой практики. Выглядело, как чудо. Вот был человек бесноватый, а через мгновение – нормальный.

Еще была у него одна особенность, связанная с его темпераментом, который до самой старости оставался чрезвычайно горячим. Он очень любил порядок и стоило кому-то выругаться в присутствии женщин или детей… Ох, что тут начиналось… Хотя именно за эту черту его любили во всех соседних деревнях.

Если кто-то хотел, чтобы свадьба его сына или дочери прошла без драки (а надо сказать, такое считалось почти чудом) и деревенские хулиганы вели себя прилично, то в качестве самого почетного гостя приглашали моего учителя.

Тот любил любые проявления уважения к себе и такие мероприятия посещал с большим удовольствием. В такие дни он даже причесывался! Место ему отводили во главе стола, рядом с отцом жениха (почетнее не бывает и к тому же хорошо видно все происходящее). Учитель хорошо кушал, много выпивал, желал здоровья молодым и находился в таком хорошем расположении духа, что иногда даже пел песни (благодаря занятиям Кхи-Гонг у него был дивной красоты и силы голос). Но если кто-то решался пьяной выходкой нарушить его благостное настроение… Так что всем наперед было известно, что в этот вечер в деревне даже самые пьяные и буйные будут вести себя исключительно вежливо.

После нескольких лет занятий учитель стал брать на подобные мероприятия меня. Он прекрасно понимал, что при таком ритме занятий, как у меня, нужно обязательно давать человеку выйти в люди, потанцевать, выпить, в общем, выпустить пар. Кроме того, учитель, который приходит с учеником (а тот и сам мастер далеко не из последних), выглядит гораздо солиднее, чем учитель без ученика (да что это за учитель без учеников). Еще он точно знал, что, если я выпью как следует (в эти дни он меня ни в чем не ограничивал, давая полную свободу), меня потянет на подвиги и я точно найду, с кем подраться. Так что и отдых, и практика для ученика. Ему это было удобно еще и потому, что, когда он сам напивался больше положенного, я мог довести его до хижины. Конечно, и местные могли (почли бы за честь!) его довести или оставить ночевать у себя, но это была бы «потеря лица». А так престарелый, уставший учитель, опирающийся на крепкое плечо любимого единственного ученика, – зрелище, радующее глаз.

Да и местным жителям очень нравилось, когда я приходил. Учитель, как ему и подобает, важно сидел, снисходительно поглядывая на происходящее. Мне же (когда я как следует наедался и напивался) становилось скучно. Конечно, интереснее всего было пройтись по девкам (тем более что многие из них мне подмигивали), но это было бы таким вопиющим нарушением деревенских приличий, что даже учитель вряд ли смог бы меня отмазать от последующей женитьбы. А жениться мне не хотелось, так что я «поход по девкам» заменял «походом по местным хулиганам». И если кто-то из них не успевал спрятаться… После таких мероприятий жители приходили к учителю, просили приходить почаще, говорили, что после наших визитов нарушители их покоя несколько дней «болеют» и совсем не выходят на улицу. Да и потом достаточно сообщить им, что кто-то решил пригласить нас в гости, как они становятся вежливыми и любезными.

Но это я сильно забежал вперед. Просто для того чтобы было понятно, к кому меня собирались отдавать в науку.

Попасть к нему в обучение было очень непросто по нескольким причинам. Деньги его не интересовали, их у него по деревенским понятиям было очень много. Это при том, что наследников у него не было, а на себя он практически ничего не тратил. Излеченные пациенты несли ему отборные продукты и чинили его хижину (он жил совершенно на отшибе, прямо в джунглях), их жены штопали его одежду, а похлебку из лечебных трав он мог сварить себе и сам.

Ученики его тоже не особенно интересовали. И дед мне объяснил почему. Во-первых, он честный человек и как попало учить не будет. А учить по-настоящему – это большая возня, причем не на один год, мастер Ван уже далеко не молод. Во-вторых, если традиционный учитель берет ученика, он принимает на себя ответственность за его судьбу и уже не может его выгнать без очень веской причины. А в-третьих, Ван, будучи очень сильным астрологом, никогда не брал ученика, чей гороскоп ему не нравился.

Учитывая эти обстоятельства, дед сам отправился к мастеру Вану договариваться насчет моего обучения. Меня он, разумеется, взял с собой (на случай, если учитель Ван захочет посмотреть на меня), но велел оставаться на улице и сидеть тихо, пока он не позовет.

Говорили они долго. О чем, не знаю, не подслушивал (не рискнул, хотя очень хотелось). В хижину меня так и не позвали – сами вышли ко мне. Мастер Ван был небольшого роста, но выглядел очень внушительно. Если раньше дед казался мне суровым, то теперь я понял, что его суровость – это далеко не предел. Лицо Вана не казалось злым, оно казалось маской, высеченной из камня (на счастье, позже я узнал, что он не всегда и не со всеми такой).

– Не знаю, хорошо для тебя, мальчик, или нет, но я берусь учить тебя. Твоего деда я знаю много лет, это уважаемый мною человек, надеюсь, что, начав обучать тебя, я даже стану его другом.

Да и звезды говорят, что я должен тебя учить, потому что больше учеников, которым я смогу передать так много, у меня не будет. Твою судьбу мы с твоим дедом тоже смотрели (очередной сюрприз, я не знал, что дед умеет составлять гороскопы). Что мы там увидели – тебе не скажу. Скажу только, что ты станешь настоящим мастером и что путь твой не будет легким. Правда, это я мог бы сказать и без всякого гороскопа: у меня было немного учеников, но все они стали мастерами и ни у кого из них путь обучения не был легким.

Дед скоро уехал (никогда не видел, чтобы он кому-то так низко кланялся), и я остался наедине с мастером Ваном.

Вещей у меня с собой никаких не было, да они мне особо и не требовались. Было тепло и я мог вообще ходить голым.

– По правилам я должен принять тебя в ученики, – сказал Ван. – Для этого ты должен поднести мне чай, а я должен этот чай у тебя принять. Но хорошего чая у тебя нет, приличной чашки у тебя тоже нет, а желания устраивать церемонию нет уже у меня. Сделаем иначе. Вот тебе набор трав для похлебки. Сваришь, мы с тобой поужинаем и я буду считать, что принял тебя в ученики.

Оказалось, что это был последний мой спокойный ужин, ибо сразу после него началось обучение. Ван сразу сообщил, что он старый, что времени у него мало и потому учить он меня будет круглосуточно – днем и ночью без перерыва.

Тут я ему не поверил, даже дед не учил меня по ночам. Так что и Ван вряд ли сможет, ему ведь тоже надо спать. Кстати, это был первый и последний раз, когда я не поверил учителю. Он говорил всегда правду. Мне во всяком случае. Его наставление по этому поводу звучало так: «Когда мы с тобой «играем» – нужно обманывать друг друга. Когда мы с тобой говорим – обманывать не нужно. Ведь я твой учитель, а ты мой ученик». Но в первый день я еще не знал, что Ван обманывать меня не будет никогда. Я просто видел перед собой хитрющего (на самом деле он был еще хитрее, чем казался) старикашку, который грозился сделать то, для чего ему потребуется сменщик для работы по ночам. А сменщика у него не было – старик точно жил один: одна тарелка, одна кружка, одна ложка. Для того чтобы найти второй комплект «посуды», ему пришлось долго рыться в своих сундуках. Кстати, посуда, которую он извлек оттуда, оказалась намного лучше, чем та, которой пользовался он сам. Да что там лучше – просто роскошная, явно знак уважения от какого-то очень не бедного и удачно излеченного пациента. Мне неудобно было брать эту роскошь, с такой посуды я никогда не ел. Да и нехорошо, что учитель ест из простой глиняной миски, а сопляк вроде меня – из тонко расписанной фарфоровой тарелки.

Ван заметил мои колебания.

– Мне все равно из чего есть и что носить, – сказал он. – Я уважаемый человек и могу это доказать кому угодно. Поэтому я могу себе позволить ходить в дерюге и есть деревянной ложкой. От этого отношение окружающих ко мне не изменится. Были, правда, умники, которые смеялись над моей одеждой. Ни к чему хорошему это не привело. Теперь уже никто не смеется. А ты молодой, тебе важна внешняя часть – как ты выглядишь, как одет, с чего ешь. Тебе нравится драться, ты любишь вид крови. Это молодость и со временем это пройдет.

На самом деле я тоже люблю вещи, но их качество, их внутреннюю суть. За ту одежду, которая на мне, деревенский старьевщик не даст и мелкой монеты, потому что знает, что никому не сможет ее перепродать. А вот тот лук, с которым я охочусь на тигров, стоит не меньше, чем самый большой дом в деревне. А мой нож – и того дороже. Это тебе полезно знать, потому что я буду тебя учить внутреннему стилю и ты должен будешь научиться чувствовать внутреннюю суть вещей.

И с этими словами он отправился спать. Глядя, как он укладывается и мгновенно засыпает, я подумал: и как же он собирается меня учить ночью, если сам дрыхнет без задних ног. Ну и пусть дрыхнет, лишь бы не храпел, а то в хижине одна комната, а спать снаружи не хотелось – джунгли все-таки. Но опасался я напрасно – дышал старик совершенно бесшумно, так что вполне можно было не тащить свой матрас наружу.

Улегся спать и я. Среди ночи мне захотелось, как бы это культурнее сказать, отлить. Об этом большом событии, казалось бы, можно и не упоминать, если бы именно этот момент и не стал началом моего обучения у Вана. Настоящего обучения. Когда я вышел из хижины, чтобы справить нужду, я вдруг получил сзади такой пинок, что спросонья свалился с ног. И тут же услышал голос Вана:

– А ты не верил, что я тебя буду учить и по ночам.

Через несколько дней все стало понятно. Ван спал очень мало – больше занимался Кхи-Гонг по ночам. Так что когда я выходил ночью по нужде, у меня был шанс (и очень большой) схлопотать «куда ни попадя». Вначале я был возмущен – это какое же хамство надо иметь, чтобы не дать единственному ученику спокойно пописать среди ночи. Однако вскоре это превратилось в игру, которая стала мне даже нравиться. Теперь я никогда не вставал с кровати «просто так», как нормальные люди. Я чуть приоткрывал глаза и искоса смотрел, лежит ли Ван на своей лежанке (кстати, это совершенно не означало, что он спит). Если Ван был на месте, я старался выйти из хижины как можно тише. Если же его на лежанке не было, я вскакивал с кровати, пинком открывал дверь и выскакивал на улицу, где принимал боевую стойку и оглядывался по сторонам. Штаны я рисковал спускать, только когда убеждался, что учителя рядом нет.

И так теперь было всегда: никакое время не было безопасным: ни сон, ни еда, ни даже поход в туалет. Как ни странно, мне было интересно, это была уже игра ума. Когда я стал осторожным (а был я, спасибо отцу с дедом, очень юрким), старому Вану стало неудобно доставать меня (конечно, он мог сделать что угодно с десятком таких, как я, но бегать за сопляком ему было бы просто несолидно), он стал носить в карманах мелкие камешки и бросать их в меня. Мелкие они, конечно, мелкие, но били очень больно, тем более что Ван бросал их не просто так, а по точкам. Моей задачей вначале было увидеть (или почувствовать, если Ван бросал мне в спину) начало броска и просто увернуться. Если бы бросали чем-то мягким, я бы назвал эту игру занимательной, а так я ходил все время в синяках.

– Чтобы избавиться от них, тебе побыстрее следует научиться уворачиваться, – сказал мне Ван, – все в твоих руках.

Надо сказать, что «игру в камешки» Ван за обучение не считал. Для него это было не более чем развлечение, забава. А обучение шло своим чередом: теория, отработка одиночной техники, формальные комплексы, парные упражнения, свободная схватка.

Позанимавшись с ним месяц, я понял, почему он не хотел брать учеников и почему, если брал, то всего лишь одного. Не хотел брать потому, что было очень много хлопот, а брал только одного потому, что при таком подходе всю парную технику я отрабатывал только с ним. Других партнеров (классом пониже) у меня не было и, таким образом, он сразу вытягивал меня на свой уровень.

Дома дед мне понемногу уже начинал показывать работу с оружием. Мне это было интересно, особенно нож, который и был единственной вещью, которую я привез с собой (так получилось просто потому, что я с ним никогда не расставался).

Нож у меня Ван отобрал сразу.

– Сначала мастер «руки – ноги», только потом оружие. – И добавил нечто совершенно непонятное: – И еще камешки ловить сначала научись.

Между тем игра «в камешки» начинала мне нравиться все больше и больше. Я научился неплохо уворачиваться и Ван уже далеко не каждый раз попадал в меня. Заметив, что синяков на мне стало заметно меньше, он сначала сделал вид, что огорчился, а затем усложнил правила игры, запретив мне уворачиваться. Вместо этого я должен был ловить камешки, а поймав, бросать их в Вана. Если камешек все-таки попадал в меня, я должен был, не думая, назвать точку, в которую он попал, показания к ее использованию, а также точки, которые следует использовать для лечения, если противнику удалось воздействовать на эту точку.

Таким образом, «игра в камешки» мгновенно превратилась в экзамен по акупунктуре. Если мой ответ не удовлетворял Вана, он никогда не сердился и не бил меня. Просто в эту ночь я не спал, а учил теорию акупунктуры. Если и на следующий день я ошибался, он не лишал меня сна (говорил, что не спать две ночи подряд без привычки вредно), а оставлял без еды (обязанность готовить для учителя и мыть после еды его ложку и миску по-прежнему лежала на мне).

– Ум – это основа внутренней системы! – говорил Ван. – Если у тебя плохо работает голова и ты не способен запомнить всего каких-то несколько сотен точек, то ты всегда будешь делать лишнюю тупую работу (например, мыть за мной посуду), а сам останешься без еды и сна. И вообще – это иллюстрация связи внешнего и внутреннего: хорошо внутри (работает ум) – хорошо и снаружи (достаточно еды, сна и тому подобных вещей).

Эту мудрость я понял быстро – условия обучения способствовали: никто никого ничего не заставляет делать: просто если хочешь есть – хорошо учись, думай и запоминай. Так что огромный старинный фолиант с описанием системы энергетических каналов и точек я выучил достаточно быстро.

Оставшись однажды наконец доволен моими знаниями, Ван послал телегу за моим дедом. Когда дед приехал (надо сказать, что на приглашение Вана он откликнулся незамедлительно), Ван, после традиционной чашки чая, попросил деда оказать ему любезность – проэкзаменовать меня на предмет теории традиционного иглоукалывания, причем просил сделать это без всякого снисхождения. Дважды просить не пришлось. Деду было самому интересно, каковы мои успехи. Когда я, не сбившись ни разу, ответил на все его вопросы, он встал и очень низко поклонился учителю Вану.

– А как у моего оболтуса с воинской подготовкой? – после паузы спросил дед.

Ван, вежливо улыбаясь деду и не оборачиваясь ко мне, мгновенным, незаметным движением метнул в меня камешек. Я поймал его и без паузы бросил в деда. Дед, разумеется, поймал его, но мне показалось, что, когда он посмотрел на меня, в его глазах (кроме явного удивления) было нечто, напоминающее уважение. А может, мне это просто хотелось увидеть.

На этом экзамен закончился, Ван с дедом выпили еще по чашке чаю и дед, довольный донельзя, укатил на телеге домой.

А мое обучение продолжилось. Как и обещал Ван – днем и ночью. Вскоре я понял, для чего на самом деле была «игра с камешками». Вдруг совершенно «на ровном месте» Ван вместо камешка метнул в меня мой собственный нож, который отобрал раньше. Ловить я его не стал – испугался, заметив металлический блеск лезвия, но, к своему удивлению и большой радости, отклониться успел. Рефлекс, видимо, был в меня вбит вполне надежно.

Но Ван остался не слишком доволен.

– В общем, не так плохо, попасть я в тебя не попал, хотя бросал неожиданно и быстро. Но ты должен был не уклоняться, а поймать нож. Примерно так, как ты ловил камень.

– Нож – не камень, как его можно поймать, не порезавшись?! Особенно такой острый, как мой!

Тут Ван велел мне поднять нож и бросить в него. Я неуверенно посмотрел на него. Но он утвердительно кивнул, подтверждая приказ. Делать нечего, я повиновался. Метать нож меня начинал учить отец (правда, как сам он говорил – недоучил), так что я бросил нож, стараясь попасть в плечо, а не в грудь или живот, на случай, если Ван не поймает. Но он поймал, буквально «вынул» его из воздуха. Нож оказался зажат у него между средним и безымянным пальцами, аккуратно прилегая к ним боковыми сторонами лезвия.

– Вот так, – сказал он. – Научишься ловить – верну.

С этих пор камешки сменились метательными ножами. Оказалось, что у Вана огромный запас их. Назвать это ножом было трудно – скорее, грубо обработанная и плохо заточенная пластина из какой-то отвратительной стали. Ван говорил, что такие ножи из хорошей стали никто не делает. Хорошая сталь часто бывает хрупкой и легко ломается. А эта дрянь может тысячу раз согнуться и остаться целой. Хорошо ее заточить невозможно – такой металл заточку «не держит», но для наших нужд – вполне, даже порезаться можно. Еще он вручил мне банку с мазью, которой мне надлежало мазать порезы.

Как всегда, он оказался прав. До тех пор, пока я не научился правильно ловить нож, пальцы у меня были почти всегда в крови. Ножи, хоть и тупые, резали и царапали кожу весьма чувствительно. Но как-то незаметно царапин становилось все меньше. И однажды, глядя на свои ладони, я увидел только тонкие, затянувшиеся шрамы и ни одной капли свежей крови. Как раз когда я с удивлением глядел на это непривычное зрелище, Ван, верный своей привычке все делать неожиданно, в очередной раз бросил в меня нож. В этот раз нож был мой собственный, бритвенно острый. Я его узнал по блеску, метательные ножи Вана были намного тусклее и не блестели в полете. Мгновение – и сверкающая молния оказалась зажатой у меня между пальцами.

– Теперь можешь оставить его себе, – буднично сказал Ван.

Учился я у него пять лет. Если считать, что я занимался (воинским искусством, Кхи-Гонг, изучением медицины и лечением) часов по двадцать в сутки, то один день моих занятий был равен примерно трем неделям стандартных тренировок по западному образцу: три раза в неделю по два часа в день.

Теперь я понимаю, как ему было тяжело круглосуточно возиться со мной пять лет без праздничных дней и выходных.

Разумеется, праздники у нас были, но отработать дневную норму требовалось и в праздник. Может, я и ошибаюсь, но сейчас мне кажется, что за эти пять лет не было дня, когда мы с ним не тренировались.

Когда мне исполнилось 18 лет, Ван решил, что пора давать мне мастерский пояс. А это процесс весьма важный не только для ученика (как это представляется многим), но и для мастера, потому что ученик – это в некотором роде «изделие», подтверждающее (или опровергающее) квалификацию учителя. Суть этого «зашита» в специальной «учительской» пословице, которая звучит примерно так: «Если мой ученик, еще не имеющий мастерского пояса, победил его ученика с мастерским поясом, – мне очень приятно. Если наоборот – мне очень стыдно». Кроме того, существовало негласное правило не присваивать звание мастера людям младше 20 лет.

Но для Вана эти правила были не писаны. Он говорил так: «Мой ученик – когда захочу, тогда и дам черный пояс. А я захочу, когда он научится». Церемония была такой же простой, как принятие в ученики.

Однажды перед ужином, когда я вернулся с речки, где купался после тренировки, Ван не велел мне сразу садиться «набивать брюхо». Вместо этого он сходил в хижину и вынес оттуда роскошный, шитый золотом черный пояс. Откуда он мог его взять в этой глуши, я до сих пор ума не приложу (наверное, вытащил из одного из своих бездонных сундуков). Он, не торопясь, повязал мне его, сделал два шага назад, критически оглядел меня и сказал, широко улыбаясь:

– Красавец, настоящий красавец. А теперь бегом за тарелками и ложками, пора подавать учителю ужин.

Вскоре я покинул его, так как в то время страна воевала и весь Вьетнам был армией. Само собой, те, кому исполнилось 18 лет, подлежали обязательному призыву. Можно было, конечно, и «закосить» (тот же Ван обучил меня, как притворяться инвалидом так, чтобы ни один нормальный врач не заподозрил подвоха), но в те времена был в моде патриотизм и «не ходить в армию» считалось просто неприличным.

Так что и я отправился на призывной пункт. В то время слова «пойти в армию» означали «пойти воевать». Группа, в которую я попал, воевала в джунглях. Меня там сразу невзлюбили за то, что я совершенно не стремился выполнять приказы. Дело было в том, что я не любил (да, честно говоря, и не мог) действовать в группе и рвался воевать один. Но время было суровое и за невыполнение приказа вполне могли и расстрелять, причем без всякого суда – прямо на месте.

На мое счастье, командир группы был человек умный, опытный и неторопливый. Поэтому прежде чем приказать меня расстрелять, он решил со мной поговорить. Вообще-то я не люблю рассказывать о том, что я мастер, – лишние проблемы. Но тут пришлось. Командир, несмотря на свою неторопливость, думал недолго. И решил так: он со мной дерется. Если я смогу его победить, то он больше не приказывает, как мне воевать, и отпускает в свободный поиск. Условия поединка были простые: деремся голыми руками, пока кто-то не сдастся или не сможет продолжать поединок из-за потери сознания, увечья или смерти. Обязательным условием было присутствие всех остальных солдат группы. Все было понятно: если командир убьет меня, то это вполне заменит расстрел и послужит назиданием всем остальным. Правда, я не знал, что будет, если я убью командира. Но, честно говоря, меня это не очень волновало, потому что убивать его я не собирался. Во-первых, он мне нравился – честный мужик, который не прятался за чужой спиной, а во-вторых, мне это было невыгодно.

Так вышло, что в этот день группа была не на задании, поэтому через пять минут все по приказу выстроились на опушке, рядом с которой располагался наш небольшой лагерь. Командир в двух словах изложил суть дела. Я спокойно стоял и слушал, как если бы меня это не касалось. Слух у меня очень острый и я слышал не только то, что говорил командир, но и то, о чем зашушукались солдаты. Не удивило меня, что они обрадовались. Ясное дело – какие у солдата развлечения. А тут показательное наказание человека, которого все они терпеть не могут. Тут же они начали делать ставки. Не на исход поединка – нет. Никто из них в победе командира не сомневался (мне тоже, кстати, по фигуре, повадкам, движениям и, главное, по взгляду показалось, что он очень серьезный боец), так что ставили на то, сколько минут молодой наглец (то есть я) сумеет продержаться против их командира. Неожиданно я с удивлением услышал следующий диалог: