– Наташку я помню, да… Я ее лет на шесть был старше, она еще в дочки-матери играла, когда я на мотоцикле гонял. А потом как-то слышу – поет. Она пела хорошо, голосок тоненький такой, звонкий. Я вот как щас помню, иду я по улице и слышу, как она поет. И песня-то была детская, про качели. То ли небо, то ли ветер, то ли радость впереди… – пропел Коля тонко и фальшиво. – Я через забор заглянул, а она в купальнике малинку собирает и поет. Вся такая. Вот, думаю, ерш твою растудыть, выросла Наташка, а я и не заметил. Я к ней пробовал клинья подбивать, но за ней тогда Смирнов увивался. А Смирнов в те времена против меня был салага, на три года моложе, я ему еще в школе Москву показывал… Царствие ему небесное… Ох, Серега, какой я старый-то! А ведь как вчера все было.
Коля всхлипнул и тяпнул еще водки.
– Вот тебе и «радость впереди»… – выдохнул он и с отвращением прикусил махонький кусочек хлебца. – Вот такая вот радость…
Ковалев едва не всхлипнул вслед за ним и тоже выпил стопку.
– Как она… погибла? – спросил он, хотя давал себе слово не спрашивать об этом – не хотел слушать сказок Колиного сочинения.
– Тут дело было в несчастной любви, – с готовностью начал Коля. – Приезжал к нам на лето иногда один крендель, кстати, бабы Каблуковой племянник, москвич. Ему на четырнадцать лет родители «Яву» купили, представь себе, а мы тут круче ижака ничего и не видели. Валеркой его, кажись, звали… Я фамилию только хорошо помню: Орлов. И такой прям орел! По мне пацан, конечно, но всегда к старшим тянулся. И как-то мы его за своего держали, хотя он Смирнову ровесником был. Но у Смирнова в четырнадцать лет мотоцикла не было, о чем нам с ним говорить? Это потом ему «макаку» купили, года через два, я уже путягу давно закончил и ЗИЛок водил. Потом меня в армию забрали… А вернулся я, мне уже и не до того было. Так, на танцы ходил иногда, девок пощупать. Урал себе купил, с коляской, он до сих пор в сарае стоит, проржавел весь. Ага, потом Смирнова в армию забрали… А орел наш в институте учился, если и появлялся, то на недельку-другую. А потом гляжу: на жигулях стал приезжать. Ну вот и сравни: Орлов в собственной тачке, в фирме с ног до головы и с дипломом в зубах и Смирнов на своей задрипанной «макаке». Как ты думаешь, ждала его Наташка из армии? Вот то-то и оно…
Коля перевел дух и налил еще по стопочке.
– Как там уж меж ними было – не знаю точно. Знаю, что орел наш Наташке голову задурил и бросил. Это еще Смирнов в армии был… Он осенью вернулся, Наташка уже в город уехала. И такой он парень стал – все наши девки ахнули. В армию уходил заморышем, а вернулся – в плечах косая сажень, ростом меня догнал, серьезный такой. На границе служил, где-то в Средней Азии. А я вот на Дальнем Востоке БАМ строил. Я там даже амурского тигра видал однажды. Своими глазами!
Ковалев кашлянул, но не избежал длинного отступления о повадках амурских тигров… Вернуть Колю к продолжению рассказа было непросто. Впрочем, Ковалев катастрофически пьянел, и Коля с каждой стопкой водки казался ему все трезвее и рассудительней.
– Да, я ж про Наташку хотел досказать… – Коля зевнул. – В общем, Смирнов ей предложение сделал в начале следующего лета. И она, вроде бы, не отказалась. Гуляли они вместе недельки две. И тут опять наш орел прилетает! Задело его, видать, что Наташка к Смирнову перекинулась. Он ее только пальцем поманил, она к нему и побежала… Смирнов обиделся очень. Пьяный к ней заявился, с топором, убить хотел. Вот такая вот Санта-Барбара… Орлов-то с Наташкой наигрался и в свою Москву уехал. А она следующей весной сыночка родила. Сережкой назвали… Это я точно помню, потому что про отчество много разговоров было.
Ковалев с трудом приоткрыл глаза и выдал:
– Тезка мой, значит…
– Точно, – кивнул Коля многозначительно, а потом хлопнул себя по лбу. – Ерш твою растудыть… Да ты набрался, я смотрю.
Дальнейшее Ковалев помнил совсем смутно – он все время пытался открыть глаза и никак не мог. Колин рассказ тонул в тяжелом мареве сна: серая с рыжиной собака ныряла за рыбой, бабушка стояла у плиты и жарила оладьи под грохот поезда…
– …спился и умер, баба Каблукова плакала еще.
Голубая вода бассейна темнела и поднималась, выплескивалась за борта, лилась тяжелым неумолимым потоком…
– …каждый год цветы в воду бросал с моста.
Весла терли ладони, а течение сносило лодку все ниже и ниже, и не хватало сил его превозмочь. Инна смотрела снисходительно и спрашивала, не хочет ли он узнать у нее, как правильно грести против течения.
– …утонул весной, в ледоход… Недавно, полтора года не прошло. Или прошло?
Черная вода сомкнулась над головой, чтобы никогда не разомкнуться, а холодная липкая рука за щиколотку тянула на дно…
– Вот такая вот Санта-Барбара…
* * *
Река знает и помнит все. Но никому не расскажет. Неумолимо вместе с водой течет время, уносит прозрачные отражения в серебристой чешуйчатой ряби. Тают в тумане голоса и отголоски, уплывают запахи весны, кончается юность – сменяется новой весной и новой юностью. Река течет в море, время течет в вечность… Но где-то в темных омутах оседает память отражений, голосов и запахов; и жарким летним днем, потревоженная быстрыми рыбками, к ночи поднимается из глубины призрачными видениями – отражениями, голосами и запахами. И кажется, что давно ушедшие зовут живых к себе, манят на черное дно – дно памяти.
Отражается в воде покосившаяся банька, почерневшие бревна, просевшая в сторону берега стена, кривой косяк двери. Тронь отражение, пусти круги по воде – и поднимется из омута памяти новехонький сосновый сруб, темно-желтые стены, затеплится огонек в маленьком окошке, поплывет над водой девичий смех и заговорщицкий шепот. Испокон веков юницы заглядывают в будущее. А потом, спустя годы и годы, рады одним глазком глянуть из будущего обратно, посмотреть в отражение банного окошка с теплым огоньком, вдохнуть запах зрелого лета.
Два зеркала – прошлое и будущее – стоят друг напротив друга, и в обе стороны убегают бесконечные дорожки отражений.
Четыре девы гадают на обручальном кольце и верят в свое гадание.
– Я ничего специально не раскачиваю! – шипит одна. Аля. Ей пятнадцать. У нее в руках нить с привязанным к ней колечком, колечко качается и звякает о стенки стакана с водой. Вода вернется в реку, ляжет на дно омута памятью, и будет иногда звенеть под берегом тихий колокольчик – золотом по стеклу.
– Ты нарочно мне не раскачивала, а Зойке раскачиваешь! – Таня от досады сжимает кулаки. Ей четырнадцать. Через десять лет она выйдет замуж, потом родит двоих сыновей, станет доктором наук…
– Можешь не верить! – фыркает Аля. – Это моя бабушка колдунья, а не твоя. Я всегда гадаю верно.
Она выйдет замуж через шесть лет, а через восемь родит дочь.
– Давайте лучше на воске. Колечко скучно. – Зоя недовольно кривит губы. Ей тоже пятнадцать, но ростом она ниже всех. Она никогда не выйдет замуж, у нее никогда не будет детей.
– Сначала мне на колечке! – Наташа обиженно сводит брови домиком. Ей тринадцать, она самая младшая. Она рано умрет.
– Да, сначала надо Наташке, – кивает Аля. – Загадывай.
Наташа поднимает глаза к низкому потолку.
– Э-э-э… Колечко-колечко, сколько у меня будет детей?
У Али дрожат пальцы, дрожь бежит по ниточке, колечко качается сначала незаметно, потом все сильней, ударяет о стекло – звяк! – и унимается вдруг, останавливается, качнувшись еще несколько раз, но уже не касаясь стакана.
– Один. – Аля натянуто улыбается. Она не хотела, чтобы колечко ударилось в стекло. Она всеми силами старалась удержать его на месте. Она одна точно знает, что это гадание честное – потому что колечко не слушается ее.
– А как спросить, как будут звать моего мужа? – спрашивает Наташа.
– Это не так надо гадать, это надо выходить на улицу и спрашивать имя у первого встречного, – сверху вниз объясняет Зоя.
– Ну да, конечно! Кого ты встретишь во дворе у Смирнова? Только Смирнова. – Аля прыскает.
– Можно на шоссе пойти, – пожимает плечами Зоя.
– «Как ваше имя? Смотрит он и отвечает: Агафон». – Таня смеется.
– Сначала на воске погадаем. Но для верности надо набрать воды из омута и пообещать за это жертву водяному.
– Какую жертву? – Наташа замирает вдруг, незаметно для себя выпрямляется.
– Только пообещать, не бойся. – Аля улыбается. – Самую красивую из нас.
– И кто же из нас самая красивая? – Таня надменно с полуулыбкой смотрит на остальных.
– А мы у Смирнова спросим. – Аля встает и приоткрывает щелку в окошке. – Смирнов! А Смирнов!
Тот сидит на мостках с удочкой и иногда оглядывается на освещенное окошко. Перед ним молочно-белый туман тонет в малиновом киселе заката.
– Чего?
– Кто из нас самая красивая?
