Нематериальное наследие. Карьера одного пьемонтского экзорциста XVII века

Кьезе сразу задали вопрос, были ли лица, поименованные в списках, «излечены и известно ли ему об их состоянии здоровья до настоящего времени». «Полагаю, – сказал он, – что многие из них по своей вере в Бога остались свободными… Другие же не сохранили свободу после первых обрядов экзорцизма, поскольку, вероятно, их вера была недостаточной».

Защита Кьезы строится на трех пунктах. Прежде всего, на полном соответствии практики и используемых им формул тому, что написано в учебнике в отношении как «произносимых» заклинаний, так и «записок», которые подвешивали на шею животным. Посохом он пользовался «для опоры, поскольку я был так слаб, что не мог стоять на ногах», а на скрипке «если я играл, то для развлечения; я играл на скрипке и на других инструментах частным образом, в своей комнате, и не совмещал такого рода отдых с экзорцизмом».

Вторым пунктом обвинения выступало получение дохода от его деятельности: «я никогда не просил денег или чего-либо другого за изгнание бесов и занимался им из чистого милосердия. Мне казалось, что я, как приходской священник, обязан проявлять милосердие… Другие священники и общины, которые приглашали меня с этой целью, могут подтвердить, что я получал от них только пищу и говорил им, что принимаю их из любви к Господу».

Третье обвинение касалось неповиновения приказам, полученным от архиепископа в двух направленных Кьезе письмах. Он всегда старался подчиниться, отвечает тот, и даже его отъезд из Сантены в августе был вызван желанием «уклониться от встречи со множеством народа, стекавшегося в Сантену для излечения».

Однако обвинения были многочисленны, а защита, как видим, малоправдоподобна и сомнительна. Впрочем, Кьеза не собирался давать бой в суде и не думал кого-то убеждать. Вероятно, он понимал, что его дело проиграно, и хотел лишь смягчить грозившее ему наказание: «Моей целью не было стяжание славы и одобрения или выставление себя великим человеком; совершая сии поступки, я действовал со смирением. Я называл себя великим грешником и призывал всех препоручить себя Господу и уверовать в него, дабы получить облегчение; если же я провинился, то прошу прощения у Бога и у своего начальства». Через три дня настоятель Сантены был вызван для подписания показаний. Он прибавил только, что после первого допроса в Турине архиепископ «лично приказал мне продолжать заклинания бесов и чтобы я проявлял милосердие к тем, кто этого просил, так что я и продолжил».

Это последние дошедшие до нас слова Джован Баттисты: в деле отсутствует приговор, если таковой вообще был вынесен. Ни Registra causarum («Перечни дел»), ни Registra sententiarum («Перечни приговоров»), ни архиепископские Provvisioni («Распоряжения») о нем больше не упоминают. Не сохранилось никаких следов ни в нотариальных или приходских актах Сантены, ни в его родном Черезоле, ни в Боргаро, где священником был его дядя по отцу, ни в Мартиненго, где жила его сестра Виттория, жена врача Джован Баттисты Массиа, ни в Канале, где обитал его друг архипресвитер, ни в Турине, куда после второго брака переехал другой его брат Франческо Маурицио. Лишившись должности, он, вероятно, уехал туда, где никто его не знал, и только благодаря счастливой случайности мы сможем получить какие-то сведения о нем – нам не известна ни дата его смерти, ни его участь, ни новые потенциальные знакомства. Как следствие, мы способны восстановить его историю, только двигаясь в обратном направлении и задавая вопросы о том, кто он был, откуда происходил, кем были его друзья и близкие, почему он стал целителем и обрел популярность.

7. История Джован Баттисты не является чем-то необычным для тогдашней деревни. Ее исключительность – в той тщательности, с которой он вел журнал исцелений, предоставляющий нам количественные данные о его деятельности, равно как и имена, местожительство, болезни злополучных поселян. До этого момента я только излагал факты, не выдвигая гипотез и не комментируя; этот рассказ послужит основой для анализа социальной жизни Сантены. Он, разумеется, будет дополнен другими элементами, будут упомянуты иные события и описана та культурная система, внутри которой рассказанная история не выглядит удивительной.

Структура этой истории, которую мы можем выстроить с помощью точного воспроизведения фактов, даст нам возможность приблизиться к пониманию конкретных поступков во всей их сложности и двусмысленности в контексте многочисленных и противоречивых норм. Тем не менее уместно выдвинуть некоторые предположения о связи между проповедью Кьезы и энтузиазмом его адептов.

С течением времени представления о том, что такое здоровье и что такое болезнь, каковы пределы нормального и ненормального физического (и конечно, психического) состояния, о том, как далеко простираются реальные возможности медицины, сильно менялись. Действительно, существуют две культуры, а условность медицинских понятий параллельна условности понятий магии и религии.

В случае с Джован Баттистой мы должны задаться вопросом: какие представления о болезни и какая этиология кроются в разнообразной череде печальных историй, излагавшихся толпами крестьян, осаждавших его в каждой деревне? Объяснения, строящиеся на сопоставлении сегодняшней науки и науки прошлого или благоприятной, привычной естественной среды и враждебной, неконтролируемой среды доиндустриального общества, склоняются к эволюционистской точке зрения. В некотором смысле они выглядят плеоназмом (наука постепенно накапливает знания), оставляя без внимания проблему наличия иной, нелинейной концепции возникновения болезней. Более удачным представляется разделение этиологий на персоналистские и натуралистские. Разумно допустить одновременное присутствие элементов тех и других в каждом обществе, различая степень и оттенки восприятия преобладающих и переплетающихся каузальных факторов в зависимости от времени, места и социальной группы.

Под персоналистской системой мы понимаем культурные представления, согласно которым болезнь может быть результатом более или менее активного и намеренного вмешательства осмысленного агента (будь то бог, сверхъестественная сила или человек). В этом случае больной будет рассматриваться как объект агрессии (иногда и агрессии, направленной на самого себя) или наказания в отношении конкретного лица. В такой системе вопрос ставится не только о диагнозе, но и о том, кто и почему заболел. В натуралистских системах, напротив, недуг объясняется в безличных терминах, как будто составляющие тело физические элементы приходят в беспорядок, в неравновесное состояние, и причину нарушения можно полностью описать в природных терминах[17].

Понятно, что приведенная классификация – это всего лишь абстракция. На самом деле этиологические системы в целом являлись или являются плодом более или менее налаженного симбиоза элементов обеих систем, различающегося в зависимости не только от принадлежности к определенному времени и культуре, но и от различия позиций отдельных групп и индивидов в рамках одного общества и одной ситуации. Исчезновение описанной в этих терминах многофакторной системы сверхъестественных элементов, подчеркивание роли бессознательного в персоналистской этиологии или противостояние более натуралистской позиции науки и более персоналистской позиции здравого смысла существенно не меняют формальной состоятельности данной модели. Она исходит из целого ряда факторов, выступающих в качестве причин болезней, а не из представления о переходе от персоналистской к натуралистской модели, как более соответствующей научному взгляду на мир[18].

Разумеется, приведенные соображения не сводятся лишь к попытке избежать, путем усложнения модели, упрощенных выводов, вытекающих из идеи о смене систем. Ведь если переключить наше внимание с содержания медицинских знаний на понимание причин болезни и на общие принципы понимания причинности, можно будет ответить на вопрос, почему проповедь Кьезы имела такой успех. Существовали и другие целители, лечившие болезни природными средствами или прибегавшие к сверхъестественному. Кроме того, нельзя объяснить популярность нового врачевателя только проведенными им успешными исцелениями или надеждами на выздоровление пациентов, разочаровавшихся в предшествовавших попытках. Не стоит и сводить наблюдаемый феномен к обычному проявлению господствующей культуры.

В самом деле, представления людей о возможных манипуляциях и лечении вытекают из более или менее обширного перечня вероятных причин болезни – не только с точки зрения различных представлений о приемах лечения и о пригодных для него врачевателях, но и с точки зрения общего ощущения безопасности и веры в полезность лечения и социальный авторитет данного типа лекарей. Одно дело – приписывать болезнь множеству разных причин, не выстраивающихся в строгую иерархию (общественные отношения, природа, сверхъестественное), и совсем другое – приписывать ее единственной причине или упорядоченной иерархии ряда возможных причин.

Итак, различие между натуралистской и персоналистской этиологией заключается также в форме каузальной структуры[19]. В первом случае это простая схема: Природа → нарушение равновесия → болезнь; во втором – сложные связи:

Первый вывод состоит в следующем: хотя методика Кьезы подразумевала язык и объяснения персоналистской этиологии, тем не менее из‐за явного акцента на уникальности заболеваний (подтверждаемого процентным соотношением 90 случаев из 100) по своей структуре она схожа с методикой натуралистской медицины, сводя все к одной причине и отвергая идею множественности причин, по всей видимости весьма распространенную в том обществе. Здесь и кроется разгадка его успеха.

Сантена в конце XVII в. переживала сложный период, что было связано с войной и ее последствиями[20]: резким сокращением сбора урожая зерна и винограда из‐за мародерства солдат и, соответственно, растущей смертностью; все это сопровождалось социально-психологическим кризисом, вызванным новыми опасениями, усложнением контроля механизмов межличностных отношений, невозможностью предвидеть развитие событий, а также управлять ситуацией и выстраивать собственное поведение. В атмосфере нараставшего беспокойства перед лицом бедствий, обрушившихся на село, Кьеза предлагал простое объяснение, предлагавшее – по крайней мере в его расширенном виде – новое и неизвестное прежде истолкование: так происходил переход от многофакторной модели к однозначной связи. Значительность сана священника придавала силу скудной в теоретическом отношении проповеди Кьезы.

Я не хочу сказать, что потребность в объяснительной теории обязательно ведет к поискам единства, скрытого за внешним разнообразием, простоты под маской сложности, порядка за беспорядком или закономерности, кроющейся за исключением. Конечно, общего правила не существует. Я не могу исключать, что в иных ситуациях чрезмерный порядок или чрезмерная простота заставят предпочесть противоположное: беспорядок и сложность. Однако в рассматриваемом нами случае мы сталкиваемся не с обычным разнообразием представлений о причинных связях, приводящих к болезни, а с особой ситуацией тревожности, вызванной обостренным состоянием неопределенности. Если возможно предложить общую формулу, то в подобных случаях из‐за тревожного умножения причинного ряда возникает сильная склонность к более или менее устойчивому восприятию объяснительных гипотез, способных упростить или выстроить иерархию причинности.

8. Итак, было бы неверно полагать, что «закат магического» при истолковании заболеваний стал следствием постепенного расширения врачебной практики и роста медицинских знаний. Как показывает случай Сантены, имел место длительный период симбиоза и сознательного взаимоукрепления – по меньшей мере в идеологическом плане – естественных и сверхъестественных способов лечения, причем не только на неопределенном начальном этапе, но и на протяжении всего периода, в ходе которого натуралистские объяснения изолировались от новой медицинской космологии, порожденной рационализмом. Это очень любопытная проблема, в том числе позволяющая понять специфику медленного и на большом отрезке времени бесконфликтного распространения новшества: в этой сфере мы видим существенное отличие от взрывных процессов, часто тесно связанных с техническими изменениями.

Свидетельства, собранные Габриеле, охватывают 22 излечения, и все они совершенно однотипны. Почти во всех случаях присутствует общий элемент: «испробовав разные средства и не видя никакого облегчения болезни», люди прибегают к услугам экзорциста как второй инстанции. Нередко, как в ситуации с аптекарями Монтефамельо, Джованни Антонио Канавезио и Джованни Антонио Тезио, сами работники медицинской отрасли – а иногда, как явствует из показаний, даже и врачи – предлагают обратиться к заклинателю бесов, поскольку неизлечимость с медицинской точки зрения наводит на мысль о порче, о сверхъестественной причинности, если допустить, что это очевидное для нас различие таким же образом мыслилось и крестьянами XVII в.

Существование гипотезы о сверхъестественном имело следствием явную тенденцию к снятию ответственности с медицинской науки. Соответственно, очевиден и поразительный результат идеологической подоплеки практики медиков, чей социальный статус чрезвычайно вырос (мы увидим это на примере семей Тезио и Кастанья в Сантене): он приносит богатство, престиж и власть. Медицина и изгнание бесов не враждуют: по крайней мере в повседневной жизни крестьян и горожан они солидарны во взаимном самооправдании.

9. Есть еще один очень важный аспект, иллюстрирующий рассматриваемую здесь сельскую систему ценностей: наличие многофакторной этиологии, объяснявшей в том числе и постоянное действие сверхъестественных причин, откровенно мешало признать, что болезнь может быть неизлечима. При отсутствии окончательной определенности запускался механизм бесконечного поиска причин и истолкований, допускавший взаимопереплетение болезни и вины, природного и сверхъестественного, телесного и духовного.

Хорошо известен тезис Эванс-Причарда, от которого отталкивались в своих интерпретациях колдовства и медицины Глюкман, Тернер и многие другие антропологи. Вера в колдовство у народа азанде истолковывается в духе теории причинности, предполагающей наличие ответственности, механизма всеобъемлющего каузального объяснения[21].

В этом случае физический недуг также рассматривается исключительно в рамках космической, а не натуралистской картины. К сверхъестественным объяснениям прибегают лишь тогда, когда естественных оказывается недостаточно, когда больной балансирует на грани жизни и смерти и требуется вынести не отвлеченное, а привязанное к определенной социальной ситуации суждение. Здесь вновь возникает взаимная дополнительность приемов лечения, которые опираются друг на друга. Неэффективность одного типа врачевания приводит к обращению не только к другому целителю, но и к альтернативной этиологии.

Впрочем, в других значимых аспектах картина выходит совсем иная, в особенности ввиду следующего аргумента: в Сантене XVII в., по-видимому, считалось, что отдельные люди, конкретные и активно действовавшие индивиды, не могли нести ответственность за порчу, хотя в качестве возможной, но не зависящей от чьей-то воли причины болезни рассматривалось ослабление семейных и социальных связей. В этот период персоналистское объяснение частично утратило силу и вину стали возлагать скорее на пострадавших лиц, чем на колдовство. Именно в этом направлении движется Кьеза, когда он сводит поиски болезни к одной-единственной метафизической причине, вместо того чтобы искать физически уязвимого противника, за рамками ощущения собственной греховности, нашей вражды к себе самим, хотя и не без пособничества злых духов, о чем Джован Баттиста постоянно напоминает своим прихожанам. «Из десяти тысяч человек девять одержимы бесом»: вот в чем источник зла, а не в механизмах общинных связей.

Впрочем, это не столько проблема – сложная с точки зрения ее оценки – терапевтической эффективности: Джован Баттисту окружает устойчивая слава успешного целителя, и он действует в условиях общества, перенасыщенного злом, личной неполноценностью, физическими и психическими проблемами. Особенностью этого периода представляется сосуществование двух систем истолкования заболеваемости при хаотичном представлении о ее вероятных причинах. Эти системы не соединились, как в других социумах, на основе общих магико-религиозных принципов и не оказались привязаны заранее к врачебным классификациям отдельных болезней. Объяснение, данное Кьезой, предлагает более четкое описание объяснительной иерархии, уже укоренившейся в пьемонтской деревне конца XVII в.: магия, изгнание бесов, чудо могут исцелить то, что не способна вылечить медицина. Таким образом, задним числом эти явления задают границы самой медицины, подкрепляя ее и представляя ее слабость не столько результатом технической или теоретической беспомощности, сколько следствием метафизической обусловленности болезней. При этом от медицины в ее конкретных проявлениях не требуется доказательности, ее неудачи не берутся в расчет, она успешно развивается и находит понимание у людей при условии, что смиренно признает границы своих возможностей (а их отрицание воспринимается с иронией, как мы видим на примере показаний Микеля Пинардо).

10. Однако в персоналистских системах существует совершенно особый аспект, который, на мой взгляд, в наше время заслоняется вопросами о причинах болезни, которые мы себе задаем, по крайней мере осознанно: если даже болезнь известна и излечима, почему заболел именно я? Такого рода вопрос еще менее, чем описанные выше общие черты, свойствен культурам, в которых преобладают натуралистские истолкования, в то время как в сельском обществе Старого режима ему придается главное значение. Объяснением может быть порча. Если мы взглянем на тех, кто приходил к Кьезе, стремясь избавиться от своих увечий, хромоты, слепоты, то станет очевидной первостепенная важность этого вопроса. Однако приходили не только они: к Кьезе обращались и те, кто совершил непонятные для самих себя поступки и сразу же столкнулся с неприятностями. Как следствие, они ждали не только излечения, а иногда и не излечения вовсе, а избавления. За ним, например, к Кьезе 5 августа приходит Филиппо Берре: у него «опухоль в колене, и он в прошлом году выстрелил в жену»; соединение этих двух фактов свидетельствует о потребности освободиться от их общей причины, наваждения. Или вот 15 августа Доменико Джана из Роккафорте в округе Мондови, «подвергшийся порче и искалеченный выстрелом из аркебузы год назад», и в тот же день Гульельмо Далабрю «из Лангедока во французском Провансе, пострадавший от выстрела в прошлом году» – от чего они излечиваются? Конечно, не от своих увечий и не от последствий своих ран, а от порчи, наведенной именно на них.

В силу этого обстоятельства не у всех пациентов, внесенных в список нашего экзорциста, имеются указания на органы, пострадавшие от колдовства; в 225 случаях неопределенно говорится об одержимости или наваждении; в 98 случаях указаний вообще нет, и это свидетельствует об ином: физическое или моральное страдание, которое привело этих людей к заклинателю бесов, было устранено, и причина болезни найдена, хотя иногда, а может быть, и часто по итогам лечения на теле пациентов на всю жизнь оставались следы. О чудесах речь не шла, но терапия была столь успешной, что сотни людей стекались к целителю.

Все они, безусловно, были грешниками, но не последней причиной успеха Кьезы являлся тот факт, что его указания на источник болезни находили полное понимание: недруг располагался снаружи, его действия были иррациональными и допускали некоторое оправдание, не требуя в каждом случае поисков собственной вины. Церковным властям подобная проповедь, хотя и в упрощенном виде, должна была казаться весьма опасной. Кьезу следовало устранить, в отличие от множества чудотворцев, наполнявших ту же деревню и менее двусмысленно толковавших о вине и о покаянии.

Тогда же в этих краях (в сельской местности южнее Кьери) действовали и другие экзорцисты, о чем свидетельствуют показания, собранные в защиту Джован Баттисты: впрочем, они занимались своим делом редко и с разрешения епископа. Однако существовали как минимум еще два источника чудес.

Во-первых, образ Мадонны, почитаемый в церкви Сантиссима Аннунциата в Кьери. Он часто совершал чудесные исцеления после того, как врачи объявляли о своем бессилии и о неизлечимости болезни. У нас нет перечня чудес, приходящихся на период после 1655 г., «хотя и впоследствии Пресвятая Дева не менее щедро изливала свои милости на тех, кто обращался к образу ради ее почитания» как раз в сельской местности, где подвизался настоятель из Сантены[22].

Более интересен случай ораторианца падре Агостино Борелло, который за свою короткую жизнь[23] совершил множество исцелений путем наложения рук и благословения и продолжал творить чудеса после смерти по меньшей мере до начала XVIII в. (он скончался в 1673 г.), когда конгрегация св. Филиппо Нери собрала более ста свидетельств в пользу причисления его к лику святых[24]. Он также многократно вылечивал паралич и ишиас, не поддававшиеся врачам, хотя способности падре Агостино были более специфическими и действовали особенно на женщин: полы его сутаны и платок, которым он утер пот на смертном одре, помогали при родах и восстанавливали у рожениц грудное молоко.

Впрочем, в этих двух случаях речь идет о чудесах, а чудеса отличаются от заклинания бесов Джован Баттистой Кьезой: они вознаграждают за веру, а не освобождают от бесовского наваждения и, возможно, предлагают несколько парадоксальным образом более долговечную и дожившую до нас модель причинности. Чудеса, хотя и уживаются с преимущественно натуралистскими системами, не воздействуют непосредственно на нечистую силу, вызывающую болезни, а апеллируют к высшим существам, которые ради защиты людей способны изменить природный порядок и облегчить страдания.

Теперь же мы должны оставить эти рассуждения. На самом деле это лишь гипотезы: культурная система сантенских поселян в значительной мере остается пока невыясненной, и потому история Кьезы еще далека от понимания. Необходимо подробнее изучить социальную реальность, в которой разворачивалась деятельность викария из Сантены: крестьян, нотаблей, синьоров и весь мир человеческих взаимоотношений в этой пьемонтской деревне. Люди чувствовали потребность в безопасности, что способствовало успеху проповеди Джован Баттисты Кьезы. Однако речь не шла о безопасности, вытекающей из неподвижной пассивности, поскольку это была простая, но несущая нечто новое проповедь. Попытка сделать мир более понятным, более предсказуемым, по всей видимости, в данном случае оказалась каким-то образом связана с господствовавшими в повседневной практике убеждениями. С точки зрения доказательства этого тезиса особенно важными являются два направления исследования: внутрисемейная организация и отношение к земле.