Русская елка. История, мифология, литература

Тина только в этом году была допущена к устройству елки. Не далее как на прошлое Рождество ее в это время запирали с младшей сестрой… в детскую, уверяя, что в зале нет никакой елки, а что «просто только пришли полотеры» [218: III, 74].

Организуя праздник, взрослые волновались не намного меньше, чем дети. Готовились загодя, покупая подарки, елку и елочные украшения. Порою безумно уставали. Младшая дочь В. В. Розанова Надежда вспоминает о подготовке праздника елки в их семье: «Мама весь день ездила в город покупать подарки и приезжала измученная и ложилась на диван…» [372: 25]. Несмотря на хлопоты и усталость, устройство елки доставляло родителям не меньше удовольствия, чем детям сама елка. А. Г. Достоевская пишет о том, как серьезно относился к подготовке праздника для детей ее муж:

Федор Михайлович, чрезвычайно нежный отец, постоянно думал, чем бы потешить своих деток. Особенно он заботился об устройстве елки: непременно требовал, чтобы я покупала большую и ветвистую, сам украшал ее (украшения переходили из года в год), влезал на табуреты, вставляя верхние свечки и утверждая «звезду» [126: 252].

Когда дети входили наконец в помещение, где стояла елка, восхищались ею, рассматривали на ней игрушки и разбирали свои подарки, взрослые со стороны смотрели на них, с явным удовлетворением и умилением наблюдая за произведенным на детей впечатлением и вспоминая елки своего детства:

При виде сияющих детских личиков, облитых светом множества свечей, мы вспоминаем и свое минувшее детство, и свои светлые впечатления, когда неожиданно отворившиеся двери открывали перед нами ярко освещенное дерево, увешанное подарками. Счастливые впечатления детства. Вот прошло много лет, и они не забываются, а на детском празднике, на елке, воспроизводятся с особой рельефностью [305: 871].

Как приятно и весело смотреть на разрумянившиеся личики и блестящие глазенки малюток! [336: 108]

Теперь переживаешь праздничную радостную настроенность вдвойне: и за себя, и за детей: вместе с ними переживаешь снова то, что так хорошо было в детстве [73: 60–61].

Взрослые ревностно следили за реакцией детей на столь старательно приготовленную ими елку, ожидая от них проявления восторга, радости, веселья. В тех случаях, когда наряженное дерево не производило должного эффекта или когда дети, игнорируя елку, тотчас же бросались к подаркам, родители крайне огорчались. И наоборот, они испытывали чувство громадного удовлетворения и даже счастья, когда дети вначале выражали восхищение столь старательно устроенным, с такой любовью украшенным деревом: дети «надобно отдать им честь – долго восхищались деревом прежде, нежели вздумали разбирать свои подарки» [157: 13]. В противном случае старшие считали, что елка «не получилась». Ожидавшейся взрослыми реакции детей на елку действительно иногда не было. Случалось, что столь тщательно устроенные родителями семейные праздники заканчивались слезами и скандалами, неудовлетворенностью подарками и ревностью по отношению к подаркам, полученным другими детьми. Пресловутое обязательное «елочное веселье» превратилось в конце концов в предмет шуток и юмористических сценок, которые к концу XIX века часто встречались в рождественских выпусках юмористических журналов:

Отец вводит детей к елке. «Ну, вот вам и елка! Вы теперь должны как следует веселиться, чтобы не зря были затрачены мною деньги на елку. А если не будете искренне веселиться – всех выдеру! Так и знайте!» —

шутит анонимный юморист в сборнике «Веселые святки» [135: 6].

Рисунок Р. К. Жуковского к книге Г.-Х. Андерсена «Елка и Снежный болван» (СПб., 1875)

В конце праздника опустошенное и поломанное дерево выносилось из залы и выбрасывалось во двор: «…и эта самая елка, роскошная и пышная, за минуту была выброшена на улицу» [142: 31]. Иногда оборванное дерево выставляли на черную лестницу, где оно, всеми забытое, могло валяться сколь угодно долго: елку «выставили на площадку черной лестницы с тем, чтоб дворники убрали ее куда-нибудь… но им было недосуг, и она целую неделю продолжала торчать все на том же месте, между дверью и стеной…» [396: 112]. В России (в отличие, например, от восточной Словакии, где елка после Крещения освящалась, становясь тем самым пригодной для магических действий [50: 388]) использованное на празднике дерево обычно просто выбрасывали или сжигали в печи вместе с дровами.

Рисунок Р. К. Жуковского к книге Г.-Х. Андерсена «Елка и Снежный болван» (СПб., 1875)

Обычай проведения праздника елки со временем неизбежно претерпевал изменения. В семьях, где позволяли средства и в домах которых было достаточно места, уже в 1840‐е годы вместо традиционно небольшой елочки начали устанавливать большие деревья. Особенно ценились высокие, до потолка, елки, широкие и густые, с крепкой и свежей хвоей: «…в большой гостиной устанавливалась огромная елка» [413: 6]; «Елка – огромное шестиаршинное густое дерево – блестела огнями» [84: 128]. Вполне естественно, что большие ели уже нельзя было ставить на стол. Поэтому их приходилось крепить к крестовине (к «кружкам» или «ножкам») и устанавливать на полу в центре залы или самой большой комнаты в доме: «…и в зале на месте обеденного стола стоит огромная густая елка, от которой на всю комнату приятно пахнет лесной хвоей» [451: 66]. В таких случаях дети не имели возможности срывать висящие у самого потолка сласти, а также наиболее ценные или же опасные для маленьких стеклянные украшения. Чтобы обезопасить детей, взрослые стремились повесить их как можно выше. Поэтому нижние ветви дерева обычно украшались игрушками, которые можно было трогать и с которыми можно было играть.

Переместившись со стола на пол, из угла в середину помещения, елка превратилась в центр праздничного торжества, предоставляя возможность веселиться вокруг нее, танцевать вокруг нее, водить вокруг нее хороводы. Стоящее в центре дерево позволяло детям осматривать его со всех сторон, выискивать на нем как новые, так и старые, знакомые по прежним годам игрушки, встреча с которыми особенно их радовала. Под елкой можно было играть, прятаться за ней или под ней и т. д. Одним из главных развлечений русских зимних детских праздников стал «оживленный хоровод вокруг елки» [369: 65]; «…и наконец, все дети закружились веселым хороводом вокруг елки» [450: III, 202]. Не исключено, что этот елочный хоровод был заимствован из троицкого ритуала, участники которого, взявшись за руки, ходят вокруг березки, исполняя обрядовые песни. Хоровод вокруг елки водили с песнями о ней. Первое время использовалась прежде всего старинная немецкая песенка «O Tannenbaum, o Tannenbaum! Wie grün sind deine Blätter» («О рождественская елка, о рождественская елка! Как зелена твоя крона») [73: 60–61]. Эта песня долгое время была главной на елках в интеллигентных русских семьях. Вскоре стали создавать и русские песни о елке:

Возле елки в Новый годВодим, водим хоровод [88: 87].

Рисунок Р. К. Жуковского к книге Г.-Х. Андерсена «Елка и Снежный болван» (СПб., 1875)

Во время елочного хоровода часто исполнялись и вовсе не относящиеся к елке песенки-игры, как, например:

Наш отец ВикентийНам велел играть:Что бы он ни делал,Все нам повторять [131: 131],

а также святочные подблюдные песни:

Уж я золото хороню, хороню,Уж я серебро хороню, хороню… [450: III, 202]

Взрослые стремились к тому, чтобы занять детей развлечениями, в чем они, впрочем, не всегда преуспевали: «Старшим никак не удавалось собрать их в хоровод вокруг елки…» [218: III, 73–74]. А порою и самим детям приходилось в угоду родителям проявлять наигранную веселость. Анатолий Мариенгоф, вспоминая свои детские елки в Пензе начала 1900‐х годов, рассказывает о регулярном, повторявшемся из года в год прыганье вокруг елки, которое совершалось детьми по указанию старших:

Уже в пять лет эта игра казалась мне скучной и глупой. Тем не менее я скакал, пел и хлопал в ладоши. Что это было – лицемерие? Нет. Похвальное желание доставить удовольствие маме, которая затратила столько сил, чтобы порадовать меня [258: 267].

Существенные перемены, произошедшие в организации «елочного пространства», изменили суть праздника: уютное семейное торжество постепенно начало превращаться в мероприятие с участием детей из других семейств. По мере распространения елки в России у глав некоторых семей, в первую очередь обеспеченных, возникало желание устраивать елку не только для своих детей, но и для детей родственников и знакомых. С одной стороны, это было следствием естественного желания родителей продлить «неземное наслаждение» [158: 6], доставляемое елкой, а с другой – им хотелось похвалиться перед чужими (взрослыми и детьми) красотой своего дерева, богатством его убранства, приготовленными подарками, угощением и т. п. Хозяева старались изо всех сил, чтобы «елка выходила на славу» [218: III, 77], это было делом чести: «Последнюю копейку ребром, только бы засветить и украсить елку, потому что нельзя же мне обойтись без елки, когда елка была у Ивана Алексеевича и у Дарьи Ивановны» [319: 91]. На таких праздниках, получивших название детских елок, помимо младшего поколения всегда присутствовали и взрослые (родители или сопровождавшие детей старшие). Приглашали также детей гувернанток, учителей, прислуги.

Одно из первых описаний детского праздника, состоявшегося в середине 1840‐х годов в богатом петербургском доме, принадлежит А. В. Терещенко:

В десять часов вечера стали съезжаться дети; их привозили маменьки и взрослые сестрицы. Комната, где находилась елка, была освещена большими огнями; повсюду блистала пышность и роскошь. После угощения детей заиграла музыка. Танцы начались детьми, а кончились сестричками. После окончания вечера пустили детей срывать с елки все то, что висело на ней. Детям позволяется влезать на дерево; кто проворнее и ловчее, тот пользуется правом брать себе все, что достанет… [446: 86–87]

Даже в этом фрагменте, цель которого состояла в том, чтобы дать представление о недавно возникшем столичном развлечении, можно заметить ироническую интонацию. Со временем, как мы увидим, ирония и даже сарказм становились характерной чертой очерковых описаний детских елок.

Первоначально елка считалась только детским праздником. Взрослые (хозяева и родители приглашенных на праздник детей), конечно же, присутствовали на ней. И им елка «приносила много радости»: «Сколько привлекательного для детей в слове „елка“! – да и не для детей. Разве и взрослые не спешат в ярко освещенные залы вкусить удовольствие детского праздника?» [305: 871]. Однако после созерцания дерева, реакции на него детей и раздачи подарков роль взрослых оказывалась исчерпанной, и, пока детвора веселилась, старшему поколению нужно было чем-то себя занять. Взрослые удалялись в соседнее помещение, разговаривали, угощались, выпивали и играли в карты.

Со временем стали устраиваться и елки для взрослых, на которые родители уезжали одни, без детей. Елки для взрослых организовывались в домах начальников департаментов, губернаторов, предводителей дворянства, хозяев промышленных предприятий, богатых коммерсантов [см.: 277: 2–3] и др.

Да здравствует же елка! Тем более да здравствует, что к ней успели примазаться и взрослые! <…> Наступает и Новый год, и настоящая, большая, самонужнейшая елка для взрослых. Повышения, украшения, назначения, опять семейные и дружеские приношения! —

иронизировал по этому поводу И. А. Гончаров [102: 101]. В одном и том же доме нередко проходило не одно торжество в честь рождественского дерева, а целая серия праздников, что продлевало время пребывания елки в доме: детский семейный праздник, праздник для детей родственников и знакомых и наконец – праздник для взрослых. И. И. Панаев писал в 1856 году: «Елки до того вошли в петербургские нравы, в петербургские потребности, что люди холостые и пожилые устраивают их вскладчину для собственного увеселения и забавы» [319: 90; см. также: 384: 1–2]. В рассказе Н. А. Лухмановой 1894 года говорится о том, как родители, оставив дома больную дочку с няней, разъезжаются по «своим» елкам. Отец едет «на веселую елку к „милой женщине“», а его жена – «к одной из своих подруг на елку для взрослых, с сюрпризами, подарками, без танцев, но с флиртом, под чарующую музыку приглашенных артистов» [246: 4]. В 1867 году журнал «Развлечение» писал о елке в доме городничего, старого холостяка, у которого на дереве вместо игрушек висели бутылки с алкогольными напитками [530: 18–21]. Сохранились сведения о том, что устраивались даже елки для собак: в 1874 году

была запрещена статья «Елка», в которой приводилась «переписка» богатой барыни по поводу собачьей елки и вся эта затея сопоставлялась с положением бедных и голодных «двуногих» [76: 32].

Обложка брошюры «Елка в русском собрании 4 января 1890 г.: [Стихи и рассказы]» (Варшава, 1889)

О закреплении практики устройства «взрослых елок» свидетельствуют их описания в литературных произведениях и мемуарах. Обычно «взрослые елки» приурочивались не к Рождеству, а к встрече Нового года. Они мало чем отличались от традиционных святочных вечеров, балов, маскарадов, получивших распространение еще в XVIII веке. В таких случаях разукрашенное дерево превращалось просто в модную и со временем ставшую обязательной деталь праздничного декора залы. В главе «Елка у Свентицких» в романе «Доктор Живаго» Борис Пастернак пишет:

С незапамятных времен елки у Свентицких устраивались по такому образцу. В десять, когда разъезжалась детвора, зажигали вторую для молодежи и взрослых, и веселились до утра. Только пожилые всю ночь резались в карты в трехстенной помпейской гостиной, которая была продолжением зала… На рассвете ужинали всем обществом… Мимо жаркой дышащей елки, опоясанной в несколько рядов струящимся сиянием, шурша платьями и наступая друг другу на ноги, двигалась черная стена прогуливающихся и разговаривающих, не занятых танцами. Внутри круга бешено вертелись танцующие [323: III, 83].

«В нашей школе тоже елка зажжена»: публичные елки

Первая публичная елка в Петербурге была устроена в 1852 году в Екатерингофском вокзале, возведенном в 1823 году в Екатерингофском загородном саду, который, несмотря на то что тон здесь задавала аристократическая публика, предназначался для народных гуляний. Установленная в вокзале огромная ель «одной стороной… прилегала к стене, а другая была разукрашена лоскутами разноцветной бумаги» [164: 96]. Вслед за нею публичные елки начали устраивать в дворянских, офицерских и купеческих собраниях, клубах, театрах и других местах. Москва не отставала от невской столицы: с начала 1850‐х годов праздники елки в зале Благородного московского собрания также стали ежегодными.

И все же главной заботой организаторов елок оставались дети. С 1860‐х годов получают распространение елки в учебных и воспитательных заведениях, что тотчас же отразилось в литературе, как, например, в ставших общеизвестными стихотворениях И. С. Никитина и А. Н. Плещеева:

Наступили святокРадостные дни,И зажглись на елкахЯркие огни.В нашей школе тожеЕлка зажжена…Нас своим нарядомРадует она [239: 56].В школе шумно; раздаетсяБеготня и шум детей…Знать, они не для ученьяСобрались сегодня в ней?Нет! Рождественская елкаВ ней сегодня зажжена;Пестротой своей наряднойДеток радует она… [339: 262].

Широчайшее распространение получает организация благотворительных елок для бедных детей, инициаторами которых бывали как разного рода общества, так и отдельные благотворители. Проведение «елок для бедных» в народных домах, в детских приютах всячески пропагандировали и поощряли, о чем свидетельствуют обилие заметок в периодической печати, многочисленные рассказы о благотворительных елках, а также иллюстрации в праздничных выпусках повременных изданий (см., например: «Елка в детском приюте» [286: 1089]; «Елка в народном доме» [289: 1055]; «Елка для бедных детей, взятых на улицах столицы, в доме С.-Петербургского градоначальника, 28 декабря 1907 года» [290: 39] и многие другие).

Тема благотворительных елок освещалась в рождественских номерах периодики, часто не без иронии: в сценках А. Н. Лейкина «На елке» (1889) и «В Новый год» (1893) купцы приезжают на елку в детский приют, которую они устроили сами и чем очень горды [231: 3; 232: 3–4]; в рассказе И. В. Родионова «С рождественской елки» (1909) богатый владелец типографии устраивает елку с подарками для учеников и «типографской детворы», инициатором чего была его пятнадцатилетняя дочь [369: 61–65]; в рассказе Н. Перетца «Елка» (1872) хозяин фабрики организует праздник елки для детей рабочих [328: 524]; в рассказе Е. О. Дубровиной «Бабушка-невеста» (1888) заводчик в Восточной Сибири устраивает елку для своих рабочих [128: 1429–1434] и т. д. и т. п. Заметки об актах благотворительности на Рождество печатались столь часто, что юмористы-газетчики обычно называли их в ряду обязательных событий праздничного сезона: «Следи дальше, – говорит дед внучке, угадывая последовательность материалов рождественского номера газеты, – говорится о помощи бедным, о щедрой благотворительности, о возможности для наших дам устройства благотворительных вечеров с танцами, о елках для детей и для народа, о праздничных подарках…» [33: 209]. Во множестве проводились платные елки и танцевальные вечера «для взрослых и детей» в пользу детских приютов с вручением подарков, за которые надо было платить дополнительно [144: 1].

Ежегодно устраивали елки для детей рабочих окраин столицы братья Альфред и Людвиг Нобели. После их смерти традиция этих елок, проходивших в Народном доме на Нюстадтской улице (ныне Лесной проспект, д. 19), возведенном на средства Эммануила Нобеля в 1901 году и ставшем первым культурно-просветительным заведением в Петербурге, была продолжена. Участница проведения праздника елки для бедных детей Московским обществом помощи бедным художница М. В. Волошина-Сабашникова вспоминает:

Мама участвовала в проведении таких праздников для детей нашего квартала, а мы с нашими друзьями помогали ей. В снятом для этого мрачном помещении рядом с пользовавшейся дурной славой рыночной площадью собирались дети бедняков. После популярной в народе игры с Петрушкой… зажигали свечи на большой елке. В соседней комнате раздавали подарки. Каждый ребенок получал ситец на платье или косоворотку, игрушку и большой пакет с пряниками. Друг моего брата, принимавший участие в раздаче подарков, умел очаровать каждого, позволяя выбирать самому ребенку, что ему нравится, и советуя взять такую материю, которая ему идет. Такое отношение для этих детей было совсем необычным. Я тем временем играла с другими детьми у елки [85: 103].

Средства на проведение елок или собирались по подписке внутри определенного слоя городского населения, или складывались из добровольных пожертвований, или же специально выделялись городскими властями [162: 172].

Эти рассказы в значительной мере отражают то, что происходило почти на всей территории Российской империи. Елки устраивались даже в глухом Царевококшайске (ныне Йошкар-Ола). В одной из заметок газеты «Волжский вестник» за 1890 год рассказывается о детской елке в чебоксарском «благородном» клубе:

3 января… была устроена елка и детский танцевальный вечер с туманными картинками. Инициатором этого вечера был врач С. М. Вишневский. Подписка была назначена по 1 рублю с каждого маленького участника. Всего организаторам удалось собрать 35 рублей [162: 172].

М. И. Ключева, с детства двадцать лет проработавшая в Петрограде белошвейкой в мастерской П. Я. Малыгиной, вспоминает о елках с подарками, которые в 1880‐х годах хозяйка, несмотря на обычную «вспыльчивость», регулярно устраивала для молодых работниц:

Приближалось Рождество. Это был большой праздник. Хозяйка принесла большую елку, квартира наполнилась приятным сосновым запахом. Накануне Рождества мы работу закончили в два часа, мыли полы, срочные заказы отправили по клиентам и стали убирать елку, вешать игрушки, пряники, яблоки, хлопушки – в убранстве елки участвовали все от мала до великого, больше всех радовался маленький Володя. Хозяйка Марфуше подарила прюнелевые сапоги и фартук. Старшей мастерице – ситцу на летнее платье, нам выдала, всем ученицам, по 50 коп<еек> серебром [193: 177].

В некоторых знатных домах проводились елки с обязательными подарками специально «для прислуги с семьями». Князь Ф. Ф. Юсупов вспоминает, как его «матушка за месяц до праздника опрашивала наших людей, кому что подарить» [524: 61].

Инициаторами устройства праздников с елкой бывали и выходцы из народа, наделенные организаторскими способностями. К. С. Петров-Водкин в автобиографической повести «Хлыновск» приводит рассказ о сапожнике Иване Маркелыче, добровольно принявшем «на себя староство ремесленной управы»: он вел просветительскую работу среди ремесленников, «желая дать своим товарищам разумный отдых и развлечение». Однажды (по-видимому, это было в начале 1890‐х годов) «задумал Иван Маркелыч город удивить». «Месяца за полтора до святок начались приготовления к вечеру-елке, который должен был состояться в одной из городских гостиниц. Для детей, кроме раздачи грошовых подарков, готовили спектакль». Сценарий представлял собой вариации из народных сказок – с Бабой-Ягой, волком, Аленушкой и пр. «В битком набитом зале, впереди елки, поставленной у стены, было расчищено место для нашего представления… Зала гостиницы была полна человеческого тепла и праздничного удовольствия» [335: 201–202].

Мифология русской елки

«Неувядающая, вечнозеленая, благостыня Божия»: елка как христианский символ

По мере того как в России осваивался и распространялся обычай Рождественской елки, в сознании русских совершалась эстетическая и эмоциональная переоценка этого дерева, менялось отношение к нему, возрастала его популярность и создавался его образ, ставший основой культа. В процессе создания культа неизбежно происходят кардинальные изменения в отношении к предмету нового поклонения, что сказывается на всех аспектах его восприятия – эстетическом, эмоциональном, этическом, символическом, мифологическом. Эти изменения отчетливо прослеживаются на примере образа ели. Возникший в середине XIX столетия культ ели просматривается в самых разнообразных явлениях русской жизни – в рекламе и коммерции, в периодической печати и разного рода иллюстративном материале, в педагогике и детской психологии. Зарождение и закрепление нового культа приводит к символизации предмета поклонения и к обрастанию его легендами.

До тех пор пока ель не стала использоваться в рождественском ритуале, пока праздник в ее честь не превратился в «прекрасный и высоко поэтический обычай рождественской елки», она, как отмечалось выше, вовсе не вызывала у русских острых эстетических переживаний. Однако принятая в качестве обрядового дерева, которое устанавливается на Рождество, ель превратилась в положительно окрашенный растительный символ. Она вдруг как бы преобразилась, и те же самые ее свойства, которые прежде вызывали неприязнь, стали восприниматься как достоинства. Пирамидальная форма, прямой стройный ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозеленого покрова, приятный хвойный и смолистый запах – все это в соединении с праздничным убранством, горящими свечами, ангелом или звездой, венчающими верхушку, способствовало теперь превращению ее в образ эстетического совершенства, создающий в доме особую атмосферу – атмосферу присутствия Елки.

Ее стали называть «живой красавицей», «светлой», «чудесной», «милой», «великолепной», «стройной вечнозеленой красавицей елкой». Представ перед детьми во всем своем великолепии, разукрашенная «на самый блистательный лад» [44: 128], она неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг.

Эта вдруг обретенная елкой ни с чем не сравнимая красота дополнялась ее «нравственными» свойствами: висящие на ней сласти, лежащие под ней подарки, которые она щедро и расточительно раздавала, превращали ее в бескорыстную дарительницу. Отношение детей к елке как к одушевленной красавице, «которая так же живет и чувствует и радуется, как они … живет вместе с ними и они с ней» [508: 8