Автобиография большевизма: между спасением и падением

Последний вопрос Луначарского: «…всегда ли будет необходима интеллигенция? Является ли она такой категорией, которая неизбежно вновь возникает и в нашем обществе? Ясно, что мы в течение долгого времени не сможем передать весь мировой опыт массам в новых наслоениях, даже чисто пролетарским массам, чтобы создать демократию, равную по знаниям, без ущерба для рабочих. Этого скоро сделать нельзя. Нам в течение долгого времени придется иметь организаторов, готовить командный состав по разным областям, только с той оговоркой, что этот командир не должен командовать в дурном смысле, а должен быть организатором, обслуживающим массу, а не повелевающим массой. Общее развитие массы будет подниматься. Из этого вы видите, что, в конце концов, мы можем ожидать действительного исчезновения интеллигенции. Но я не думаю, чтобы мы дошли когда-нибудь до уничтожения разделения труда, а думаю, что разница между организатором и организуемым постепенно, в процессе развития, будет стираться. Конечно, придет время, когда интеллигенция сыграет свою роль и ляжет в музее рядом с каменным топором и государственной властью»[413].

Ю. В. Ключников писал, что судьба интеллигенции подчиняться и не требовать для себя командных должностей: «Но вот уже в работе как беспартийный и интеллигент я спрашиваю: должен ли я внести что-то свое, что у меня есть, как у интеллигента так и беспартийного, или даже ради общей пользы я должен добросовестно стремиться действовать и мыслить, как коммунист». Ключников подчеркивал: «…нужна известная атмосфера свободы, для социального и культурного творчества, известная возможность идти в Рим разными дорогами… <…> Я спрашиваю себя только в порядке вопроса: если мы в будущем получим совершенно однородную массу, совершенно одинаково мыслящих людей, то как будет идти общая работа? Нет ли здесь какого-то социологического предела, какой-то опасности, которая рождается не от того, что путь избран неправильный и что, например, марксизм нужно заменить чем-то совсем иным, а исключительно от того, что создалась однородность, достигнуто однообразие мыслительного аппарата человечества». «Мне кажется, – замечал Ключников Луначарскому, – есть громадная ошибка в представлении о том, будто интеллигенция нужна до известного момента. Я считаю, что задача заключается не в уничтожении интеллигенции во имя того, чтобы остались только рабочие и крестьяне, какими они представляются сейчас, а в том, чтобы все рабочие и крестьянские массы стали интеллигентскими и только интеллигентскими»[414].

Разрабатывая конкретные меры завоевания интеллигенции, партия исходила из особенностей ее мелкобуржуазной психологии, указывая на очень важную ее черту – склонность к идеализму, которая порождалась спецификой умственного труда. В груди интеллигенции, по словам Луначарского, не одна, а две души – «одна насквозь отравленная буржуазными наклонностями, другая – более идеалистическая, роднящая интеллигента с социалистическим идеалом». Учитывая противоречивый духовный облик интеллигенции, нарком предлагал парализовать первую ее душу и поддержать вторую убеждением и приглашением к сотрудничеству[415]. В одно и то же время интеллигент был членом общества конкуренции и индивидуализма, где он мещанин, обыватель, и членом общества, строившегося на коллективных началах, где он носитель разума и альтруизма. Кто победит в этой борьбе, спрашивал Луначарский. «Это вопрос персональный. Тут происходит отбор, фильтрация»[416].

В соответствии с большевистским сценарием, интеллигент выходил чаще всего из городского мещанства, которое накладывало на него отпечаток индивидуализма. Лучше образованный, чем рабочий, он мог быть отделен от производства и придерживаться мелкобуржуазных убеждений. В душе интеллигента иногда находилось некоторого рода пролетарское зерно, которое делало возможным воспитание в духе пролетарской идеологии. Но чаще интеллигенты предпочитали описывать историю своего чудесного перерождения. Основные грехи обычно совершались в ранний период жизни, а автобиография демонстрировала постоянное самосовершенствование: надклассовое, универсальное мировоззрение постоянно шлифовалось. Взаимодействие с пролетарским окружением и революционная активность приводили интеллигента к пониманию классовых отношений и избавляли его от узкобуржуазных черт характера. Ленин уверял, что жизненный опыт приведет интеллигенцию к социализму, но при этом «инженер придет к признанию коммунизма не так, как пришел подпольщик-пропагандист, литератор, а через данные своей науки, что по-своему придет к признанию коммунизма агроном, по-своему лесовод и т. д.»[417]

На вопрос «Когда и почему вы вступили в партию?» историк Генкина «искренно рассказала, как было дело во время чистки 1929 года в ИКП»: «В конце 1918 г. мне удалось получить на один вечер работу В. И. Ленина „Государство и революция“. Ее привез в Екатеринослав (Днепропетровск) видный партийный работник Я. А. Яковлев, дал своему брату Д. А. Эпштейну, который учился тогда в реальном училище в том же городе, а его приятель, тоже реалист, передал эту книгу мне. Работа Ленина буквально решила мою судьбу, все мне объяснила, сделала меня большевичкой, хотя я и вступила в партию позже, в 1920 г. Но мой рассказ об этом вызвал почему-то резкую отповедь отдельных товарищей, они говорили, что я якобы „книжная большевичка“…»[418]

Образец автобиографии интеллигента, рассказ студента Ленинградского государственного университета Андронова Ионы Иосифовича, родившегося в 1903 году, следовал этим предписаниям[419]. Автобиограф мастерски описал свою эволюцию от узкого индивидуализма к пролетарскому сознанию. В соответствии с требованиями жанра сухие биографические детали дополнялись феноменологическим описанием их воздействия на душу героя. Автобиография завершалась извинением: «Некоторые „лирические отступления“ в этой записке вызваны тем, что моя анкета очень невыразительна. Надо было рассказать, почему это произошло и кто я такой» (выделено в оригинале).

Автобиография открывалась обязательным рассказом о семье: «Отец был служащий Старого режима, помощник начальника железнодорожной станции… <…> Отца своего не знаю и никакой роли в моей жизни он не играл. Умер, когда мне было четыре. Мать говорила, что был пьяница, неудачник, бил меня нещадно, брал взятки». Мещанство и интеллигенция оказали свое формирующее влияние на душу молодого Андронова: «Начиная с предсмертной болезни отца, я жил у чужих, у матери не было времени и средств… Мать жила в Витебске, но в тогдашнем Петербурге имела мастерскую… [Я] жил у бабушки, знакомых и особенно долго помню о какой-то богатой интеллигентной семье инженера. Это, наверное, наложило известный отпечаток на меня».

До начала обучения в гимназии в Витебске Андронов переехал к матери. Следовало прояснить характер ее экономической активности, так как теперь он подвергался ее влиянию. «Вначале жилось очень скверно-бедно, никто мать не знал, заказов было мало. Потом пошло лучше – мать расширила дело: были ученицы у нее, и помню, одна мастерица, тоже из учениц матери. Дело матери, сама она и окружавшая меня тогда обстановка были типично ремесленные, но с тенденцией развития не в сторону капиталистического обрастания, а в обратную – пролетаризирования».

Не вызывает сомнений присутствие уже перерожденного рассказчика, который оглядывался на свое прошлое, вооруженный марксистской теорией. Анализ хозяйственной деятельности Андроновых не имел ничего общего с тем, как члены семьи воспринимали себя сами, а следовал азам «Капитала» Карла Маркса. «Тенденция экономического развития» семьи оценивалась осторожно: «Семья матери нищала и распадалась. Хозяйство бабушки трещало по всем швам. Сестра матери служила горничной в Питере. Один брат бродяжничал. Другой работал на заводе, в революцию был коммунистом, на ответственных постах. И умер на гражданском фронте. Дальнейшее развитие капитализма бросило бы, несомненно, и мою мать в ряды пролетариата».

Андронов знал, что «бытие определяет сознание». Следовательно, он должен был указать на то, как повлияло экономическое положение матери на его мышление: «Но особенные условия ее ремесла – портянство с его работой на заказ – сталкивали мать и меня с такой средой („заказчицы“) которая, конечно, содействовала построению сознания на мелкобуржуазный лад».

Обучение Андронова в гимназии только углубило рваческий менталитет: «Мать дает образование [надеясь, что] „выйду в люди“. Я попал в класс, где были дети мелких чиновников, деревенских попов, евреи [которые прозвали меня] „портняжкин сын“ [что] заставляло очень подозрительно относиться к людям… отходить от человеческой жизни. <…> Вообще, гимназия мне не дала ничего положительного, а только развила склонность к отрешению от людей, влечение к жизни только книгами, индивидуализму. Этого индивидуализма много и сейчас, хочется его вытравить с корнем, и обстановка партии мне очень поможет сделать это».

Доленинградский период, проведенный в Витебске (до 1921 года), характеризовался в автобиографии «большой работой над приобретением знаний и развитием». Андронов посвящал много времени саморазвитию, «читал философию и литературу», писал и подрабатывал репетиторством. Он работал во всяких студенческих организациях (в его анкете указывается, что в 1919–1921 годах он учился в Витебском педагогическом университете), «встречался с множеством людей, спорил о современности, о коммунизме».

Автобиограф умело набросал портрет интеллигента старой формации. Он понимал свою жизнь в терминах, свойственных эпохе, самосовершенствовался, бахвалился интеллектуальными дуэлями с другими интеллигентами: «Но сдвинуть меня не могли, хотя и бывало наоборот. Я примыкал тогда очень близко к толстовству, совмещал его как-то с философией эпигонствующего символизма и много говорил о „несопротивлении“».

При такой направленности мысли неудивительно, что Андронов упустил важность Октября. Согласно марксизму, этого и следовало ожидать от пацифиста. «Революция разворачивалась, я много видел, много говорил о ней, но смысла ее не понимал… никакой политической литературы не читал, а окружавшие меня коммунисты связно и стройно изложить мне систему марксизма не могли. Было много сомнений, но не было никого, кто мог бы мне указать коммунистический путь их разрешения».

В 1921 году Андронов поступил в Петроградский педагогический институт им. Герцена. После переезда в Петроград он углубился в жизнь столичных литературных кружков. Автобиограф сыграл ведущую роль в переиздании сочинений Некрасова и, упоминая свой вклад в эту работу, помещает себя где-то на линии между толстовством и большевизмом. Наконец он перешел к действию и разорвал контакты с литературными кругами, «которые смакуют интеллектуализм и поклоняются индивидуальности». Андронов начал преподавать экономику СССР на рабфаке ЛГУ и в электротехническом институте. В анкете он с гордостью заявил, что не получил официального образования в этом вопросе и освоил его самостоятельно.

В начале 1920‐х годов Андронов все больше и больше уделял внимание лекциям и студенческим собраниям в пролетарских вузах. «От толстовства не осталось и следа, несопротивление показалось таким же подленьким, как и меньшевистские сладкие речи». Автор писал, что «злопыхательства» той академически-литературной среды, в которой он все время вращался по работе, многое могли повернуть вспять. Но, погрузив себя в пролетарскую атмосферу рабочих факультетов, он, однако, не сошел с правильного пути: «Еще стоя на старых общефилософских позициях, стал все больше думать о коммунизме и историческом значении нашей революции. Становился чем-то вроде „попутчика“ с той разницей, что они-то знают все и все же только „попутчики“, я же пока ничего и не знал и политически был совершенно безграмотен».

Развитие Андронова еще не завершилось, однако пролетарское самосознание уже вырисовывалось на горизонте. «Попутчики» остановились на месте. Их потенциал был исчерпан, предположительно, вследствие их традиционного для интеллигенции способа мышления. Так как Андронов все еще мог двигаться вперед, он был умственным пролетарием. В конечном итоге, как учила партийная программа, пролетарием был тот, кто имел пролетарское сознание, и никто другой.

После освоения пролетарской теории обращение Андронова было неизбежным. Тем не менее решающий момент был все еще впереди: «Засел за Маркса. Это сделало первый полный переворот, все прежние неопределенные построения рассыпались, как карточный домик… Сомнений больше не было, но были большие сомнения в себе».

«Работник просвещения» было ответом Андронова в анкете на вопрос «ваша профессия». «Книги и идеи так исковеркали меня, что от первоначальной трудовой основы не осталось ничего, кроме подсознательного чутья правоты дела угнетенных. В результате почти целиком был в интеллигентщине». Использование бранного слова «интеллигентщина» свидетельствовало о близости разрыва с прошлым. Наконец наступил перелом. «Первое, что толкнуло меня к сокращению этих сомнений – это смерть Ленина… Революция стала непреложной не только в сознании, но и в чувствах».

Перед нами пример совмещения личного развития с объективным историческим процессом. Обращение Андронова произошло в результате революционного катарсиса, вызванного смертью вождя.

Андронов посвятил следующие годы анализу своего «я», пытаясь выяснить, будет ли он способен стать преданным коммунистом. Автобиограф хотел вступить в партию, но был ли он достаточно чист и достоин? Он много работал с рабфаковцами – солью пролетарского университета, в процессе занятий проверяя свое сознание и свою «классовую тягу».

По-видимому, результаты самоисследования были удовлетворительными. Автобиограф заявил, что он предан революции вне зависимости от того, примут ли его в партию, – явный знак истинной веры. Выражено было сожаление, что возможность вступить в партию во времена ее подполья была упущена навсегда, так как это послужило бы лучшим доказательством его искренности. Тем не менее подчеркивалось, что он уже не тот «балласт, который долго еще надо обрабатывать» и может быть полезен: «Не поздно еще и хоть время потеряно, но много еще впереди работы. Оставаясь же вне партии – молодой еще – я естественно остаюсь одиночкой. Очень больно становится, когда вспомнишь, что ты вне партии, не в тесной связи, плечо к плечу с пролетариатом». Описание жизни, потерянной для коммунизма, могло быть бесконечным, но смысла в нем было мало. Лучше бы такой автобиограф исчез с лица земли – Андронов предпочитал смерть невступлению в партийные ряды.

Чтобы быть достойными партии, студенты из интеллигенции должны были показать, что они преодолели то, что считалось их характерными чертами, – эгоизм, гордость и отчужденность. Это преодоление было тем более необходимо, когда индивидуализм кандидатов из интеллигенции принимал политическую форму солидарности с одним из анархических течений, которые пытались превзойти большевиков в радикализме. Исключенный в 1922 году из партии за самоуправство и недисциплинированность, Бунтарь Н. Ф., студент Ленинградского государственного университета, – яркий пример этого.

Родившись в 1902 году в деревне Ярунино Тверской губернии, Бунтарь, несмотря на свое бедное крестьянское происхождение, стал служащим. Он признался, что потеря классовых корней произошла в очень юные годы. Ранняя смерть его отца и последующий переезд матери в Петербург, где она нашла работу прислугой, деклассировали детей: младшая сестра автобиографа стала горничной, а Бунтарь был отправлен в городское начальное училище. Отказавшись от сельскохозяйственной работы и не сумев стать промышленным рабочим, он потерял свой социальный компас и вступил на путь распутного времяпрепровождения городских отбросов общества. По окончании начального городского училища был устроен учиться в Высшее начальное училище. «Школьная учительница [в ответ] на доводы матери о том, что нет средств учить дальше, взяла меня к себе… у нее в шкафах было много брошюр социалистического толка, и я с жадностью прочел некоторые из них».

Бунтарь не мог оторваться от среды, и судьба его была предопределена – он пошел по интеллигентской стезе. Оставшаяся часть заявления-автобиографии была посвящена размышлениям о роли интеллигенции в партии – вопрос, который имел прямое отношение к автобиографу, так как он предпочел учебу военной карьере: «Вы отказали мне в приеме в среду рабочей партии, мотивируя это… исключительно тем, что я не рабочий, а интеллигент, а партия держит курс исключительно на рабочих от станка. Прежде всего, разрешите довести до вашего сведения, что себя интеллигентом в полном смысле слова я не только не считаю, но и считать не могу до тех пор, пока я не окончил университет и не получил возможности исполнять квалифицированную работу работника умственного труда. В случае моего ухода или исключения из университета я должен буду пойти на фабрику или на завод. <…> Пока я в университете и его не окончил, я не работник умственного труда, а интеллигентный чернорабочий».

«Какую роль играет эта наша собственная интеллигенция и какими опасностями обставлена ее рабфаковская и вузовская колыбель? – мог прочитать Бунтарь у своего наркома просвещения. – Нет сомнения, что опасность велика. Во-первых, бросается в глаза сразу, без дальнейшего анализа, что в самом термине рабоче-крестьянской интеллигенции сказывается некоторое внутреннее противоречие. В самом деле, поскольку мы скажем о рабоче-крестьянской интеллигенции, все обстоит как будто благополучно. Как же рабочему классу не выработать своего авангарда? Но если скажешь: рабоче-крестьянская интеллигенция, то вы вносите как будто фальшь. Выходит, что мы из общей массы трудовых элементов выделяем новую интеллигенцию, она отрывается от станка и начинает жить, как жила старая интеллигенция. А ведь бытие определяет сознание. Если сравним, как живет новый студент, то увидим, что его жизнь похожа на жизнь прежнего студента. Второе – очень легко и нечувствительно для себя можно соскользнуть к „привилегиям“. Быть организатором – это лучше оплачиваться, иметь лучшую долю быта, иметь долю власти. <…> От этого предостерегал нас Ленин, он торопился сломать этот новый бюрократизм, но тем не менее существования этой опасности мы отрицать не можем. Ясно, что нужны большие противоядия. Для того, чтобы уравновесить академические знания нового подрастающего интеллигента, подрастающего элемента партийной работой, общественной деятельностью, надо постараться, чтобы как можно более неразрывных крепких нитей привязывало этого интеллигента к массе»[420].

Если бы Бунтарь был интеллигентом в старом понимании или интеллигентом-вырожденцем, он бы остался канцелярским работником в Красной армии. Единственной причиной его демобилизации было «нежелание стать военным специалистом в мирные времена», желание осуществить смычку с рабочим классом. Автобиограф обратился к основному значению понятия «интеллигенция»: «Если же отбросить определение интеллигента по роли его участия в производстве, то личное умственное развитие не может быть позорным с точки зрения пролетарской этики, а наоборот похвально. Рабочая революция не может победить, пока каждый рабочий не будет достаточно развит для того, чтобы быть руководителем общественного производства». Чтобы стать хорошим революционером, рабочий должен был развивать свое сознание, и в этом он зависел от интеллигенции. Бунтарь напоминал, что массовая критика интеллигенции и ее духовных ценностей называется «махаевщина» – синдикалистская ересь, осуждаемая партией на всех возможных языках. Согласно Бунтарю, рабочая интеллигенция должна быть так скомплектована, чтобы обеспечить пролетарскую победу в борьбе за умы: «В переходный период… интеллигенты, по умственному развитию вышедшие из низов, в случае если они в то же время коммунисты по мысли и духу, особенно ценны и не менее ценны, чем рабочие от станка, потому что они являются необходимым дополнением к ним. <…> Партия должна учитывать тяжесть ненормальности экономических условий жизни рабочих… что рабочий, под влиянием этой тяжести, легко бывает подвержен отклонениям в сторону от коммунистической мысли и что только живая, не шаблонная агитация способна в такие минуты оживить рабочую среду и заставить их мыслить по-рабочему».

Бунтарь не отрицал наличия характерной для каждого класса системы мышления. Но все дело в том, настаивал он, что иногда, при необходимых обстоятельствах, отдельные личности могут испытывать влияние чуждых установок. Без помощи со стороны новой интеллигенции рабочие, которые испытывали жизненные или производственные трудности, присущие НЭПу, могли поддаться мелкобуржуазным соблазнам. Автобиограф считал, что только бдительная и истинно революционная интеллигенция может разоблачить лживых проповедников, которые пытались сбить рабочих с правильного пути: «Рабочий сравнительно малоразвитый, а на фабрике и заводе особенно развитые рабочие коммунисты все-таки не часты, не может поднять духа и не бывает неуязвимым для критики какого-нибудь хорошо развитого меньшевика, втершегося на завод ради агитации. Здесь необходимо присутствие интеллигенции из рабочих, и тогда не надо излишней траты энергии ГПУ, возможно допустить некоторую свободу слова, что также нужно для оживления рабочей политической мысли».

В общем, однако, Бунтарь считал, что политические свободы должны быть ограничены, так как многие рабочие все еще были недостаточно сознательными, чтобы одержать верх в политических дебатах с меньшевиками. Но эта ситуация должна была измениться с ростом истинной рабочей интеллигенции. «Нам необходимо, чтобы кадры интеллигенции были натренированы идеологически на определенный манер, – читал Бунтарь у Бухарина. – Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике»[421].

Незаметно автобиография Бунтаря превратилась в развернутую апологию новой интеллигенции. Автор был непреклонен в том, что те, кто старался выдворить его из партии, непреднамеренно погубили ростки будущего: «Партия не могла и не может держать курс исключительно на рабочих от станка и хочет ограничить доступ в РКП никудышной интеллигенции, мыслящей не по-рабочему. Смешение с подобного рода интеллигентами… меня оскорбляет. Оскорбляет еще более, потому что та интеллигенция скорее нащупывает лазейки в партию, чем интеллигенция рабочая, считающая унизительным искать себе лазейки, а не пути». Ссылаясь на то, что он не имеет отношения к старой интеллигенции, но является членом новой, которая полностью принадлежит советскому политическому строю, Бунтарь пытался превратить слабость интеллигента в источник силы. Заключение его автобиографии «Мне кажется, что как интеллигенту… по-рабочему мыслящему, двери партии должны быть мне открыты» должно было послужить девизом для тех, кто верил в преодоление классовых различий в коммунистическом обществе[422].

Большевики утверждали, что в переходный период от капитализма к социализму в корне преобразовывалась социальная сущность интеллигенции. Формирование новой интеллигенции, которая была бы тесно связана с рабочим классом и трудовым крестьянством, считалось важной составной частью культурной революции первого десятилетия советской власти. Интеллигенция высвободилась от буржуазных и мелкобуржуазных взглядов и навыков, перевоспитывалась в духе социализма и превращалась в социальный слой, интересы которого неотделимы от интересов пролетариата. На все лады перепевались слова Ленина, опубликованные в 1924 году: «…среди рабочих растет страстное стремление к знанию и к социализму, среди рабочих выделяются настоящие герои, которые… находят в себе столько характера и силы воли, чтобы учиться, учиться и учиться и вырабатывать из себя сознательных социал-демократов, „рабочую интеллигенцию“»[423]. Сохранившиеся существенные различия между новой интеллигенцией и другими социальными группами понимались как различия по роли в общественной организации труда, по характеру и содержанию трудовой деятельности, но не как классовый антагонизм. В связи с научно-технической революцией и расширением масштабов применения умственного труда предполагалось, что роль интеллигенции будет только повышаться.

В материалах Ленинградского института инженеров путей сообщения можно найти письмо Кириенко, «студента-музыканта» из Владимирской губернии, описавшего свои надежды в этом отношении. «Я считаю, что вышел из среды бедных рабочих, из самой бедной семьи, которую только можно представить. Горжусь тем, что мой отец, каким бы его теперь ни считали [стал кустарем и, следовательно, мещанином] был в свое время честным пролетарием». В 1922 году появилось желание получить квалификацию транспортного инженера «на благо трудового народа». Автобиограф ставил себе целью «убедить и заслужить от трудового народа их доверенности»: «Мы, новое поколение, не стремимся отойти от рабочей массы, а наоборот, стремимся сблизиться и быть товарищами. Стремимся к новой жизни и работать рука об руку с ними, чтобы между нами не было преграды – бюрократизма, чтобы инженер отличался от рабочего только своими знаниями, а идеология у них должна быть одинакова. Трудным путем, тернистым, но мы, а в частности я, добьемся этого. Я добьюсь, что рабочий на нового спеца будет смотреть не как на белоручку-бюрократа, а как на своего товарища-пролетария». Кириенко не видел себя вне партии и считал большевиков партией, «излагающей основной интерес рабочего класса», «авангардом этого класса». Интересно, что в этой формулировке РКП скорее походила на партию рабочей интеллигенции, чем на партию самих рабочих[424].