Автобиография большевизма: между спасением и падением

2. Анархисты

То ли партия, то ли движение, анархисты были двойниками большевиков, но и их кошмаром. Большевикам нравился их радикализм, но безответственные призывы анархистов к воле, перетекающей в беспредел, настораживали. Определяя государство как инструмент в руках капитала, большевики находили, что власть в их руках может служить могучим средством в деле освобождения пролетариата. Поэтому они ратовали за пролетарское государство. Находя такое положение в корне ошибочным, анархисты считали, что власть всегда связана с эксплуатацией и порабощением народных масс. Государство и власть, по их мнению, отнимают у масс инициативу, убивают дух самодеятельности и воспитывают в них рабскую психологию подчинения, ожидания и надежды на верхи, на начальство. Все анархисты отрицали государство, но спорили о том, отменяется ли оно эволюционно (через создание синдикатов и коммун, которые постепенно охватывают все общество) или одномоментно (посредством восстания).

Считая невозможным в данный момент полное осуществление идеалов трудящихся – их независимость, свободу и равенство, большевики удерживали целый ряд институтов царизма и капиталистической системы: принцип государственного принуждения, наемничество, ограничение в правах и многое другое. Анархисты находили, что все это разворачивает революцию вспять, и отстаивали тотальную социальную революцию, развитие кооперативных форм хозяйства наперекор организации сверху вниз. Установленный большевиками в России режим диктатуры пролетариата, который должен был явиться переходной ступенью к полному коммунизму, в действительности привел, по мнению анархистов, к восстановлению классового неравенства.

Однако в такое принципиальное видение вещей анархисты постепенно начали вносить некоторые коррективы. Синдикалист А. Давыдов оценивал вклад анархизма в революцию следующим образом: «А) Первый период Октябрьской революции, то есть 1918–1920 гг., протекли под знаком раздувания революционного пламени по всему миру, в расчете на мировую победоносную революцию; этот период носил внешне характер социалистической революции, которая в действительности оказалась социалистической лишь в смысле аграрном. Б) В этот первый период анархисты-практики находились в двух различных лагерях. Одни считали момент вполне назревшим для анархической революции и группировались в „НАБАТЕ“ или в Гуляй-Поле, а другие находили большевизм максимумом исторических возможностей в России, работали вместе с коммунистами и никакой самостоятельной позиции не выявляли. Впрочем, нашлась еще третья категория анархистов, которая и Октябрьскую революцию считала преждевременной и, чтобы не очутиться в меньшевистско-эсеровском лагере, совсем ушла в сторону от событий». С точки зрения анархистов, поворотный пункт в истории Русской революции обозначился почти полным падением производства и распылением рабочего класса, «несостоятельностью системы огульной национализации производства и торговли», начавшимися восстаниями, «взрывом мелкобуржуазной стихии» и «ликвидацией гражданских фронтов». Результатом всего этого было «уничтожение разверстки, отступление к государственному капитализму, раскрепощение частной инициативы, свобода торговли, то есть НЭП(О)». «Ближайшие последствия» Новой экономической политики носили смешанный характер:

1) экономические, политические, а возможно даже военные договоры и соглашения РСФСР с буржуазно-капиталистическими государствами; 2) признание буржуазной Европой принципа сосуществования государств старой формации с новым типом государства, представляющим переходную форму к государственному социализму; 3) возможность участия РСФСР в новых международных комбинациях, а следовательно, в новых возможных войнах; 4) нарождение нового торгово-промышленного класса буржуазии в России; 5) нарождение нового класса промышленного и торгового пролетариата; 6) ослабление интернационалистских и кристаллизация национальных идей.

Тактическая программа анархистов-синдикалистов предполагала среди прочего:

1) Признание Октябрьской революции и руководящего в ней положения коммунистической партии. <…> 3) Определение Октябрьской революции как социальной и аграрной, ставшей в русских условиях неизбежной стадией по пути к революции социальной. 4) Признание в советском государстве нового и могучего исторического фактора, воплощающего в себе идеалы среднего крестьянства и недоразвитого полукрестьянского рабочего класса. <…> 8) Признание необходимости строгого отмежевания от всех элементов революционной фразы и идейной путаницы, способных при современной международной конъюнктуре лить воду на мельницу контрреволюции; в особенности – отмежевания от прикрывающихся знаменем анархии буржуазно-демократических и реставрационных стремлений[457].

«В борьбе между коммунистами-государственниками и либералами-демократами, буржуями, защитниками частного владения» другое ответвление анархизма – универсалисты – тоже были на стороне РКП(б), на стороне «коммунистов-государственников, уничтожающих частную собственность». В 1920 году кредо анархо-универсализма звучало следующим образом: «Анархо-универсализм отрицает классовое деление общества. <…> Анархо-универсализм утверждает мировое хозяйство без хозяев. Анархо-универсализм утверждает универсальное общежитие, космополитизм. <…> Анархо-универсализм провозглашает универсализацию территории, национализацию земель. <…> Анархо-универсализм означает мировое правление без правителей, самоправление». Анархо-универсалисты совершенно отвергали «дезорганизаторские приемы борьбы, бунтарство, террор и частичную экспроприацию». В период нападения «защитников частного владения» они неуклонно стояли «за защиту революционной России от всяких покушений на нее со стороны капиталистов и их держав»[458]. «Креаторий Российских и Московских анархистов-биокосмистов» констатировал в декабре 1921 года: «Факт появления революционной Советской власти, непредвиденной историческим анархизмом, заставил приступить к пересмотру вопроса о власти и государстве вообще». В своем «общественном творчестве» анархисты-биокосмисты опирались на завоевания Октябрьской революции, «расчищая дорогу дальнейшему шествию революции и тем положительно способствуя закреплению и расширению уже достигнутых ею результатов»[459].

По большей части анархисты начала 1920‐х годов симпатизировали большевикам: те для них были наименее оппортунистическими сторонниками коммунизма, хотя и ошибочно считали, что для достижения цели нужно использовать государство. Исходя из этой логики, значительное меньшинство анархистов вступило в большевистские ряды. По данным партийной переписи 1922 года, в рядах РКП(б) насчитывалось 633 бывших анархиста. Многие из них заявляли, что ленинский коммунизм был непоследовательный, половинчатый анархизм. Вместе с тем сейчас было не время для таких разборок – экспроприацию экспроприаторов нужно было углублять совместными усилиями.

Отголоски этих настроений звучали не раз в Смоленском политехническом институте во время чистки 1921 года. В местной партийной ячейке было неординарно большое количество студентов с анархистским прошлым, все они попали в партию во время Гражданской войны, и все были кандидатами на исключение. Бывшие анархисты считались партийным бюро своенравными, инфантильно-радикальными, а главное – недисциплинированными, чурающимися партийного устава.

Кочуя между городом и деревней, анархист Кутузов Николай Афанасьевич (1899 года рождения) не мог стать большевиком в одночасье. Его отец был сыном дьякона. Отбыв «солдатчину», Кутузов-старший «попал на Брянский завод». После забастовки в 1905 году он был уволен, но через пару лет его «потянуло» обратно и «он опять поступил в сталелитейную мастерскую». Автор подчеркивал этими подробностями, что родился в инстинктивно пролетарской семье. Семена революционного сознания были посеяны, но жизнь сделала зигзаг – родители потянулись назад к деревне. «После смерти родственников остался в деревне дом с огородом. <…> С трудом обосновались, завели клячу и с утра до вечера, помогая лошаденке, пахали землю». Озвучивая народнический мотив, автобиограф писал о крестьянах, работающих наравне с животными. Отцу, «оставившему всю силу и здоровье на заводе», сельскохозяйственная работа оказалась не по силам, и он умер в 1918 году, что побудило Кутузова-младшего покинуть деревню и уехать в Архангельск. Там он «застрял», так как город захватили белые.

Сознание юного автобиографа тормозило. Пробравшись в революционный лагерь и вступив после долгих мытарств в Красную армию, Кутузов был уже в какой-то мере политизирован, но «долго колебался между политическими течениями»: «Своими мнениями я делился с товарищами и при встрече с коммунистами я устраивал отчаянный бой. Главным образом я не соглашался с политикой ревизионных отрядов, бесчинствами отдельных партийных личностей». А вот к анархизму испытывал явное притяжение: «Главным образом привлекала неограниченная свобода, воля индивидуума». Идеалом Кутузова в это время была анархия – общество, в котором не было никаких властей, никакого владычества человека над человеком. Свобода гарантировала полное и всестороннее развитие человека, без какого-либо внешнего ограничения. «Я брал брошюры анархического содержания, увлекался мыслями о будущем строе и обществе и вполне душой и телом отдавался этому высокому, светлому будущему», – писал автобиограф.

Кутузов признавал, что анархизм он впитал с «духом крестьянской воли». Манифест курской федерации анархических групп обращался к крестьянам: «Деревня! Не слушай приказов города, не подчиняйся центру. Устраивай коммуну! <…> Русский Народ! Кому, как не тебе, вынесшему на своих плечах всю тяжесть власти, кому, как не тебе, стремиться к солнцу безвластья! Обручись с пламенным гневом, ибо гнев есть начало свободы… Люди чернозема, люди плуга и вольной степи! Опояшьтесь бурею и сметите с лица земли всех, кто покушается на вашу свободу! Ваше время настало. <…> Творите Анархию!»[460] Принципы анархизма были идейной базой нескольких крестьянских армий на юге и западе России, и на них намекает Кутузов, ссылаясь на свои деревенские корни.

Будучи в Москве, наш герой «слушал лекции анархистов при их клубе», возлагал большие надежды на «известного анархиста Поссе». Владимир Александрович Поссе на самом деле был заметной фигурой. Когда-то он учился в Санкт-Петербургском университете, но увлекся революцией и в связи с делом 1 марта 1887 года был исключен. Уехав за границу, Поссе консультировался с Лениным при их встречах в Женеве, используя свое былое знакомство с казненным народовольцем Александром Ульяновым, старшим братом большевистского вождя. После Февральской революции Поссе вернулся в Россию и весной 1917 года создал «Союз имущественного и трудового равенства». На Кутузова пропаганда Поссе впечатления не произвела – он распознал в ней весь эклектизм анархизма. «Кроме хороших, красивых фраз ничего не видел», – суммировал он услышанное. Разочарование в анархистских планах на общественное устройство толкнуло автобиографа «окончательно и бесповоротно» переметнуться к большевикам. У Кутузова неоднократно спрашивали, что побудило его вступить в партию в апреле 1920 года. «Убеждение, – отвечал он. – Тактику партии знал, до вступления в партию был с уклоном к анархизму, что теперь изжито»[461].

19 мая 1920 года «Правда» опубликовала открытое письмо анархиста Я. Новомирского, мотивирующего свой переход в РКП, – политическая мысль Кутузова явно двигалась по тем же рельсам.

На одном публичном митинге один интеллигентный анархист мне задал вопрос: «Как вы могли войти в Коммунистическую партию? Я привык глубоко уважать вас как теоретика анархизма и хотел бы понять вас». Это было сказано искренно, и я обещал объясниться. Я вполне понимаю недоумение спросившего. <…> Он не понимает роли и значения РКП, и он не уяснил себе природы и эволюции анархизма. РКП не состоит из одних ангелов и гениев. Она делала ошибки, и очень досадные. Но, во-первых, она своих ошибок не скрывает и никого не уверяет в своей непогрешимости. И, во-вторых, ее ошибки были полезнее революции, чем безгрешная декларация анархистов, которая привела к такому прелестному бутону, как Махно, грабеж советской казны и взрыв в Леонтьевском переулке. РКП спасла революцию от Колчака, Деникина и Юденича. И теперь, разбив контрреволюцию, делает сверхчеловеческие усилия восстановить наше хозяйство. А что делают анархисты? Не стоит отвечать. <…> Во время социалистической революции нет, и не может быть, многих групп, а есть только две силы: одна стоит за революцию, другая – за контрреволюцию; одна – за пролетариат, другая – за буржуазию; одна за труд, другая – за капитал. Потому возможны теперь только две партии – Труда и Капитала. Такова железная логика. Что показала история последних лет? РКП – единственная политическая сила, беззаветно связавшая свою судьбу с судьбой рабочего класса, а все остальные партии путались между двумя лагерями, шатались и, конечно, падали в грязную и кровавую лужу контрреволюции. Поэтому Российская Коммунистическая Партия стала единственным и надежным убежищем для всякого честного революционера[462].

Знаком «принятия большевизма» в таких текстах являлось использование специфических партийных названий-маркеров: анархист 1920 года никогда не говорил бы о «грабеже советской казны» или «взрыве в Леонтьевском переулке», это определения большевистских газет, как и ниже упоминаемая «керенщина», – небольшевики так не говорили. Освоение официальной лексики было важнейшим признаком обращения.

Еще один выходец из смоленских анархистов Никифоров Иван Иванович родился годом раньше Кутузова (в 1898 году) в семье слесаря. Этот студент также затруднялся с выбором политического пути. Посланный «учиться на стипендию в Смоленскую гимназию», он проморгал революцию. «Эпоха Керенщины прошла мимо, не затронув меня вполне». Во время устного опроса Никифоров вдавался в некоторые подробности: «Керенского не любил за слабоволие и болтовню». Уважал коммунистов, но мало был знаком с их программой, «познакомиться с нею мешали скверные материальные условия». В 1917 году в разных городах возникли анархистские группы, такие как Союз анархо-синдикалистской пропаганды, Петроградская и Московская федерации анархистских групп. Перед Октябрем, вспоминал автобиограф, «судьба столкнула меня с кружком анархистов, где я начал знакомиться с литературой этой партии». Так как собственно «партии» как чего-то единого, объединяющего «всех анархистов», у анархического движения как таковой не было, перед нами очередной знак принятия неявной логики дискурса большевиков – если есть анархисты, то у них должна быть партия анархистов, издающая партийную прессу. Довольно-таки далекие друг от друга по программам, печатные издания анархистов «Анархия», «Буревестник», «Дело труда» выходили в то время большими тиражами, и там Никифоров читал высказанные на разные лады призывы идти в рабочее движение, создавать профсоюзы или фабрично-заводские комитеты, организовывать самоуправление в рамках предприятий.

В 1917 году анархисты лучше всего относились к большевикам: те для них были наименее оппортунистическими сторонниками коммунизма, хотя и считавшими, что для достижения цели нужно использовать государственное принуждение. Государство Советов виделось анархистам как самоуправление, похожее на федерацию производителей, о которой они так мечтали. «Будучи слегка знакомым с теорией социализма, я принял коммунизм как неизбежную форму общежития, хотя и переходную в общемировом масштабе».

В видении анархистов социализм большевистского толка был лишь стадией на пути к анархии. «Мы говорим… что трудящиеся еще не освободились от гнета капитала, что революция еще далека от своей конечной цели, – утверждала в мае 1920 года листовка Группы анархистов. – Мы не протестуем против труда, так как только трудом будет создано всеобщее довольство. Но мы протестуем против принуждения! И напоминаем трудящимся о необходимости дальнейшего развития революции до ее конечной цели, то есть до полного освобождения трудящихся от ига капитала и власти»[463]. «Анархизм – это не программа, а мечта», – писал уже знакомый нам Новомирский. Но он прекрасно понимал: «Для того, чтобы анархизм стал живым учением, движущим людей в их практической повседневной работе, а не в часы поэтического досуга, нужны некоторые предварительные условия, а именно… организация общежития, способного обеспечить каждому сносное существование… К такому обществу идет наша великая революция под руководством Российской Коммунистической партии»[464]. «Коммунизм – путь к анархизму», – объяснял свои прежние воззрения Никифоров.

Главное для анархиста было высвободить личность. «Самое наивысшее из всех благ есть свобода человеческой личности, – утверждали в 1917 году анархисты-коммунисты. – Эта свобода возможна только тогда, когда не будет никакой власти, законов и опеки демагогов и непрошенных „благодетелей“, которые бы могли налагать на личность цепи рабства. Вот идеал анархии»[465]. Московская федерация анархических групп обещала немедленно приступить к осуществлению главного принципа: «…Вольная личность в свободной коммуне… Революционеры, немедленно подавляйте… варварское угнетение личности!»[466] М. Вольный развивал эту мысль в 1918 году: сущность общего принципа анархизма – «осуществление максимума индивидуальной свободы личности». Вольный предлагал формулу: «Наибольшая степень максимума свободы личности достигается, когда данная свобода и в форме и в содержании соответствует индивидуальным особенностям личности, когда эта свобода субъективно оценивается с точки зрения специфических интересов и вкусов данного индивида»[467].

Своевольный нрав Никифорова, его уважение к собственной личности объясняли, почему политическое крещение он получил именно у анархистов. «По душе, и мысленно, я подходил к этой партии. <…> Еще в гимназические годы ссорился за свои мысли с товарищами и воевал с администрацией, за что подвергался репрессиям. К тому же, у меня весьма крутой характер. Я всегда открыто шел к цели, не считался ни с какими препятствиями. Будучи прямым и искренним, я подходил всегда с доверием к людям и не любил и всегда восставал против величия». Революционное меньшинство, предписывающее свои желания народу, могло оказаться, по мнению Никифорова, столь же авторитарно, как и правящее меньшинство при царском режиме, и поэтому он держал большевиков в некотором подозрении.

Последовала полоса неопределенности. «В сентябре [1917 года] наш кружок распался, товарищи разошлись. <…> Я остался один». Поиск средств к существованию и безработица заставили автобиографа «уйти в самого себя». Его чуть не засосала среда, но Октябрьская революция разрядила обстановку. «Вихрь событий перевернул все общество. Но сильная воля большевиков прев<зошла> по силе слабую волю Керенского». «Рабочие и солдаты знают власть и действия этого Маленького Наполеона, – утверждали анархисты в июле 1917 года. – Знают его декларацию „бесправие солдата“ и „карательно-каторжные законы“. И, вопреки призыву Совета Рабочих и Солдатских Депутатов кончить эту братоубийственную бойню без всяких захватов, аннексий и контрибуций, Керенский, по желанию капиталистов, снова объявил войну…»[468] Никифоров понял, чтó надо было делать, воспрял духом. «Борьба с буржуазией, открытая и беспощадная, нравилась мне». Автобиограф напомнил товарищам во время чистки 1921 года, что анархисты поддержали свержение Временного правительства и ленинский декрет о рабочем контроле вырабатывался вместе с ними, а вот то, что декрет этот затем был, по сути, положен под сукно, уже не упоминал, тогда как товарищи-анархисты на этот счет довольно-таки много беспокоились. В институте помнили, что в решающие дни 1917 года у большевиков и анархистов отношения ладились: анархистские газеты продавалась у входа в Смольный, и этому никто не препятствовал.

В июле 1918 года Никифоров вступил добровольцем в 16‐й Смоленский полк Красной армии – его готовность защищать революцию говорила о приятии им Октября. Он читал в анархистской прессе, что, когда на страну Советов нападала со всей своей силой «вооруженная до зубов буржуазия, готовая ежеминутно пустить в ход армию и флот, танки и газы, полицию и церковь, желтую печать и желтые профсоюзы, в такое время… совершенно недостойной со стороны анархистов тактикой является… критика Красной Армии как агрессивно-милитаристической силы…»[469] Об упразднении милитаризма не могло быть и речи: «принимая далее во внимание, что С<оветская> Р<оссия> находится в состоянии обороняющейся от наседающих на нее хищников, контрреволюционеров, несущих ей монархию и частное владение», анархисты приветствовали победы, одерживаемые Красной армией, считали их «победами нового над старым, зарождающегося над отжившим»[470]. «В 1919… наша рота экстренно высылается против поляков, – вспоминал Никифоров. – Здесь я стал старшим гренадером роты. За три месяца сражения нам приходилось вести беспрерывную борьбу с польскими бандами»[471]. Автобиограф заболел, вернулся домой в Смоленск, где по выздоровлении дослужился до секретаря военкома.

Официально Никифоров примкнул к большевикам «довольно поздно», 5 мая 1920 года. «Хотел раньше, но, будучи на фронте в боевой обстановке, говорить о партии не приходилось. Мне хотелось работать по поддержанию партии в борьбе с капитализмом, дабы не вернулась реакция. Как партия – она [РКП] левее всех других, а потому я вступил в нее».

Вскоре последовал рецидив. У всех на памяти еще был свеж Кронштадтский мятеж, всколыхнувший студентов, симпатизировавших анархизму. В первых числах марта 1921 года до Никифорова дошли известия, что на Якорной площади Кронштадта прошел митинг против «самодержавия коммунистов» под лозунгом «Власть Советам, а не партиям!». Известен в институте был текст обращения к Ленину с требованием обеспечить свободу слова, собраний и союзов, провести тайные выборы в Советы, упразднить комиссаров. «Мы, анархисты, приветствуем революционных кронштадтцев, свергших ярмо исполкомов и комиссаров, – гласило воззвание анархистов весны 1921 года. – <…> Рабочие и работницы. <…> Нынешняя власть, называющая себя рабочей, смотрит на вас как на трудовую машину, прикрепив к казенным профсоюзам. Принудительный труд – вот лозунг „рабочей“ власти. <…> Довольно слушать пустую болтовню казенных партийных агитаторов. Довольно сытых речей и господских угроз»[472]. Окружающие интересовались у Никифорова, солидарен ли он с такими заявлениями. Его приятель, Бушинский Федор Евгеньевич, подался было в РКП, но события сильно его испугали: «Бушинский струсил, приходил спрашивать, как обстоят дела в Кронштадте и прочее… просил Никифорова сказать в ячейке, что его записали случайно и подал заявление случайно»[473].