Утренний дом

Что-то снова было не так… Сёма настороженно проводил мать взглядом до веранды. Когда дверь захлопнулась, он сел в подвешенный у летней кухни гамак. Но Сёма не успел обдумать свои тревожные мысли, во дворе появился отец. Он тащил по земле мешок с травой. Позади плелась бледная Женька.

– Брось поросятам, – велел Пётр сыну. – Садись, Женя, ну, – ласково обратился он к девочке, подводя её к гамаку.

– Что случилось-то? – во дворе снова показалась Тамара.

– Да, – махнул рукой муж. – У Палыча, помнишь, Найда сбежала? Нагуляла щенков. А куда их девать? Так-то Фаина их, если что… А теперь некому, вот он и недотопил, – Пётр вытер рукой пот с рябого лба.

– Он их бросил! В ведро с водой! – зло крикнула Женька, в глазах у неё блестели слёзы, но она не плакала.

– Ну, Жень, перестань, ты же взрослая уже! Айда домой, умоешься! – сипловатый голос Тамары сделался мягким.

Приобняв девочку за плечи, она повела её в дом. Сёма с мешком понуро потащился в стайку кормить поросят.

***

Слепое утро щупало бледными руками восток, и, увязая в топком тумане, не находило солнце. Под тяжестью этой серости вокруг онемели деревья, оцепенела истерзанная ночной грозой трава. На щербатых улицах неподвижно спали тихие дома. И только мычание послушно бредущих по задворкам коров и сонные голоса их хозяев иногда нарушали эту холодную тишину.

– Ну! Пошли! – сердито крикнула Женька, кутаясь в вязаную материну кофту. – Шевели копытами! – хлестнула она прутом неторопливую Малину.

Корова, нелепо переваливаясь, пробежала пару метров и, нагнав годовалую тёлку Дымку и соседскую старушку Зорьку, нетороплива зашагала рядом.

– Расшаперились, дурёны рогатые! – не унималась девочка.

С самого утра на душе у неё было тяжело. Вот ещё «расшаперились» из бабушкиного лексикона полоснуло сердце.

– Не успеете в табун – голодные весь день простоите в са-ра-е! – смягчившись, объяснила она.

На берегу сонной реки маленький юркий пастух Нажип перехватывал у хозяев коров и сгонял их в стадо. Вверив ему Малину и Дымку, Женька зашагала обратно, но возле заброшенной водонапорной башни её окликнул Сёма. Лохматый, с мешками под глазами, он подбежал к ней, оставив свою тощую Каркушу щипать траву.

– Привет! – улыбнулась Женька, поправляя волосы, убранные в привычный длинный хвост.

– Привет! А чего, теперь ты выгоняешь коров?

Женя помрачнела.

– Она не встала утром. Болеет. Пришлось бабу Нюру просить. Одна я не успела бы обеих выдоить.

– М-м-м, понятно… Придёшь сегодня?

– Вряд ли. Дел выше крыши.

Друг понимающе вздохнул.

– Ну ладно, пока тогда.

Ребята попрощались и разошлись. Сёма жил на окраине деревни, поэтому идти ему было всего ничего. А Женька поплелась домой той же росистой дорогой, пролегающей между сараями и навозными кучами, сеновалами и картофельными полями.

Дома Женька бросила на остывшую постель покрывало и как была в спортивных брюках и кофте легла, свернулась калачиком. Слушая, как осторожно тикают часы, она погрузилась в плотный, глубокий сон.

Когда в окно уже светило солнце и во дворе бодро кудахтали птицы, Женька вздрогнула, открыла глаза. Полежав с минуту, она потянулась всем телом и поднялась. В коридоре вылила в умывальник ковш прохладной воды, проверила под ним ведро, не переполнено ли. Когда стала умываться, услышала сдавленный голос матери, та звала её. Девочка не откликнулась. Не спеша она вытерла лицо полотенцем, пригладила чёлку перед треснутым, забрызганным зеркальцем и молча пошла на кухню.

Здесь за шатким столом у окошка сидела мать Женьки – стремительно отцветающая, рано поседевшая женщина с красивыми, как у советской куклы, глазами. Алёна, укутавшись в покрывало, курила.

– Же-е-е-нь… – бессильно протянула она.

Дочка, сжав губы, принялась собирать грязную посуду в чашку.

– Ну, не дуйся. На обиженных воду возят, – Алёна попыталась улыбнуться, но Женька громко бросила рюмки в чашку.

– Дочь? Пожарь картошку, а? Жрать охота, – попросила мать, массируя виски.

– Мне огород полоть надо!

– Никуда огород твой не убежит.

Женя подвинула на плите чугунную сковороду с замёрзшими в жиру остатками макарон и поставила на единственную рабочую конфорку чайник.

– Сделаешь? – Алёна потушила сигарету и встала. – Видишь же, мне плохо, дочь, я болею…

– Пить меньше надо! – сорвалась Женька.

– Не твоего ума дело! Тебя забыла спросить… Что сказано, то и сделаешь! – требовательно заключила Алёна, и, остановившись в дверном проёме, добавила: – И попробуй только не сделать – я отцу скажу.

– Скажи! – прошипела вслед матери девочка и села на освободившийся стул.

Отодвинув гранёную пепельницу, она налила в стакан простоквашу из стоящей на подоконнике пузатой банки, бросила пару ложек сахара, достала хлеб и, глядя в окошко на заросший огород, не спеша позавтракала. А после её снова затянула бытовая деревенская рутина. Женька перемыла всю посуду, аккуратно сложила её на чистое старенькое полотенце, вылила помойное ведро, накопала картошки, пожарила её с луком и укропом, выбросила очистки курам.

Пообедав, девочка переоделась в рабочие шорты, повязала белую косынку и пошла в огород. Полуденный зной уже истаял, погода портилась. Колючий ветер волок на крюках исполосованные тучи. Когда солнце пряталось, становилось прохладно. Но Женьке некогда было следить за погодой, она неистово боролась с сорняками, успевшими не только заполонить огород, но и рассыпать семена.

Освободив помидоры от бурьяна, Женька собрала траву в ведро и понесла её поросятам. На заднем дворе остановилась у чана с водой, чтобы погладить сидящего в его тени Пирата. Пёс радостно запрыгал, срываясь с цепи и подымая пыль. Ероша жёсткую старую шерсть, девочка услышала мужские голоса и оглянулась. На лавочке у веранды сидел её отчим, Женька узнала его курчавый тёмный затылок. А напротив, на крылечке, незнакомый мужчина в очках-половинках.

Бросив поросятам траву, девочка вернулась к грядкам и принялась за огурцы.

– Припахали, да? – услышала она незнакомый сочувствующий голос.

У плетёной изгороди, идущей вдоль грядок с зеленью, стоял мужчина. Женьке он показался странным – мягким и нелепым. Оттопыренные уши, маленькие, вдавленными в череп глаза, пухлый нос, смущённая, как будто детская улыбка и седеющие виски.

– Ничего ты протаранила! – заискивающе продолжил он, оценивая проделанную работу. – Молодец! А я вот ненавидел эти все огороды, отлынивал, как мог. А зря, родителям, конечно, надо помогать, – елейно закончил он.

Женька продолжила ощипывать неподдающийся ковёр мокричника.

– Тебя Женя зовут? Я Виталик…

Она в недоумении подняла глаза. Но из дома вышел отчим и мужчина, пожелав удачи, поспешил к веранде.

– Хорошая у тебя дочка, помощница! – нарочно громко обратился Виталик к Михаилу.

Женька не стала слушать, что ответит отчим, отряхнула руки и пошла за ведром, чтобы сразу в него траву бросать.

Когда она закончила прополку капусты, во дворе уже никого не было. Девочка бессильно села на лавочку напротив крылечка, и, откинувшись на спинку, подняла голову. Над ней зашелестели ещё зелёные тонкие листочки молодой берёзы.

– Хозя-а-а-айка-а-а! – трубно позвал кто-то Женьку.

Девочка вздрогнула от неожиданности, но тут же расхохоталась, увидев навалившегося на кособокую калитку Сёму и сидящую на его шее Катюшку.

– Хозяка! – повторяя, радостно пропищала его сестрёнка. – Купи лыбу!

– Да, купи «лыбу», хозяка! – согласился с ней Сёма и, приподняв полинялый пакет, встряхнул его.

– Ну не знаю… Залетайте, я подумаю, – подыграла гостям Женька.

Сёма опустил сестрёнку на землю и отворил калитку. Катюшка с весёлым писком бросилась к лавочке.

– Привет, Котя! – подхватила её Женька. – Как торговля?

Сёма мрачно махнул рукой и сел рядом с девочками.

– Полола?

– Ну. Трава дурит одна! – раздражённо бросила Женька.

– Женя, купи лыбу? – не унималась Катюшка.

– Давай я в следующий раз возьму, хорошо?

– Нет, давай сегодня! А то лыбы обидятся!

– Я ей обещал чупа-чупс, если всю «лыбу» продадим, – объяснил шёпотом Сёма. – Денег нет? Мы можем в долг оставить…

– Не надо, – покачала головой Женька. – Я не буду для этих готовить. Обойдутся!

– Праздники затянулись? – понимающе спросил Сёма.

– Угу. Поскорей бы уже закончились. Как бабушка уехала, не просыхают. Я так и знала, что так будет! Хорошо хоть к школе всё есть! А то было бы, как в прошлом году.

– М-м-м. Слушай, я дядю Мишу с мужиком каким-то видел. Это кто?

– Без понятия, – раздражённо бросила Женька и тут же припомнила: – Очкастый? Да, придурок какой-то.

– Я думал, может, кто-то в гости к вам приехал.

– Ага, очередные алкаши или зэки. Кто к нам ещё приедет?

Сёма пожал плечами.

– Думал, родственники.

– Никто, кроме бабушки, к нам не приедет. А её не жди раньше следующего лета. Вы зайдите к бабе Нюре, может, ей «лыба» нужна.

– Ну ладно, попытаем счастья, – бодро улыбнулся Сёма, беря Катюшку за руку. – За коровами вместе пойдём?

– Как всегда, – ответила Женя, провожаю друзей до калитки.

Вечером под моросящим липким дождём Женя встретила из табуна коров. Когда она вернулась домой, то обнаружила на кухне за весёлым застольем отчима и Виталика.

– Женечка, мы тут тихонько посидим, – подмигивая, как своей, попросил последний.

Она молча прошла в дальнюю спальню. Там в тошнотворно-едкой мути на панцирной кровати, раскинув ноги и руки, спала мать. А на второй, плотно придвинутой к ней койке, кучей громоздилась грязная одежда и одеяло.

– Понятно, – Женька стиснула зубы.

Ей снова пришлось обратиться к соседке. Баба Нюра никогда не отказывала и даже с удовольствием учила Женьку доить коров. Только делала старушка всё очень медленно. Долго гладила корову, приговаривая ласковые слова, угощала яблоком и лишь потом садилась на скамеечку. Она всегда терпеливо объясняла Женьке, что спешка корове вредит, растолковывала, почему нужно омыть вымя и сдоить первые струйки, почему важно забрать всё молоко, не оставив ни капли. За полупустое ведро баба Нюра не ругала Женьку, сама бралась доделать работу, знала, что и тут нужна своя сила.

Так и в этот раз соседка сперва обласкала и неспешно подоила свою Зорьку, затем управилась с поросятами, и лишь потом пришла на выручку Женьке. Провозились с коровами до самой темноты. Оставив вспотевшую девочку с двумя ведрами парного молока на крылечке веранды, баба Нюра, отгоняя назойливых комаров, в густых сумерках засеменила домой.

Едва Женька переступила порог, как до неё из глубины долетели крики и брань. Девочка разулась и понесла одно ведро на кухню. Ругались там. Отчим с красными, залитыми злобой глазами, по-гусиному вытягивал шею в сторону матери и кричал на неё. Она уничижительно посмеивалась над ним, отвечая что-то едкое. Виталик тихо сидел в углу у печной стены и не вмешивался. Когда в комнате появилась Женька, он уставился на неё.

Стараясь не слушать родителей, она стиснула зубы и под тяжёлым взглядом Виталика поставила ведро на боковой стол. Когда она потянулась за марлей и трёхлитровой банкой, раздался хлёсткий шлепок. Женька обернула и посмотрела на мать. Та от удара слетела с табуретки. Прикрыв ладонями лицо и пьяно ругаясь, она заплакала.

– Ты!.. – задыхалась Женька, глядя на отчима, она не находила слов. – Ты!.. Не трогай её!

– Ты на кого пасть разинула?! Сопля! – выпучил глаза отчим.

– Ты урод! – не помня себя закричала Женька, на глазах у неё выступили слёзы беспомощной злобы. – Не трогай маму!

– С-с-с-сука… – отчим ринулся к ней, но посреди кухни его успел перехватить Виталик.

– Миха! Миха, всё! Ты чо быка врубил. Успокойся, – он попытался усадить своего товарища на табурет.

Но тот, изрыгая грязные и вязкие слова, сопротивлялся и тянулся к вжавшейся в угол Женьке. Тогда в схватку вступила Алёна. Поднявшись с пола, она бросилась на мужа с кулаками. Завязалась свалка. С глухим грохотом опрокинули ведро. Молоко, потрескивая нежной пенкой, растеклось по полу… Пьяные вопли матери, грубая брань отчима, усмиряющий тонкий голосок Виталика – всё слилось в единую чудовищную какофонию.

Женька выскочила через вторую дверь в кочегарку, тесную, закопчённую комнатку с печкой и «чёрным» выходом из дома. Оттуда босиком вылетела на улицу. Прижавшись спиной к двери, девочка закрыла лицо трясущимися руками и, съехав на корточки, разрыдалась. Ей хотелось закричать или впиться зубами в свою руку – чтобы до крови! Но она только плакала – отчаянно, зло и горько. Горячие солёные слёзы стекали по щекам и попадали в рот. Она захлёбывалась, задыхалась и горела одновременно. Обида, страх и ненависть жгли её, жгли. А она никак не могла сгореть, переплавиться и превратиться наконец в ничто. Она хотела не жить.

Но она жила. Она чувствовала острые камешки под стопами, чувствовала спиной облезлое крашеное дерево, чувствовала ночной ветер. Огонь в Женькиной груди становился слабее и глуше. Девочка почти совсем стихла, когда к ней подошла облезлая старая кошка. Ткнувшись влажным носом в ногу хозяйки, она потёрлась боком и замурлыкала. Судорожно всхлипнув, Женька открыла лицо и тихонько погладила её. Взяв на руки Муську, прижав её тощее тёплое тельце к груди, она совсем успокоилась.

Чувствуя кошачье дыхание на шее, девочка выпрямилась. Воздух уже тяжелел от ночного подползающего тумана и пах землёй, но небо было ясным. Оно напоминало чистую тяжёлую ткань, какую прибивают к гробу блестящими гвоздиками. Женька вспомнила отца. Не лицо, не голос. А единственную оставшуюся в памяти картинку. Ей три, Новый год. В коридоре стоит Дед Мороз с посохом. Женька прижимается к плечу мамы и голосит, что есть силы. Тогда папа смеётся, берёт её на руки и говорит:

– Женечка, это же я, папа!

Что-то такое помнила Женька. А может, придумала. Ведь больше ничего не осталось. Когда-то потом ещё горел их дом, они жили напротив Сёмы. Папа побежал в огонь за трусливой огромной собакой Цилолой. Там и остался вместе с ней. Это она знала от матери. И последнее, что помнила Женька – закрытый гроб с гвоздиками.

Женя гладила соскучившуюся по ласке кошку и смотрела на безразличное к ней, холодное звёздное небо. Она думала о том, что когда-нибудь обязательно уедет из Воскресеновки и будет только вспоминать это место и эту минуту: дверь кочегарки, небо, урчащую Муську и ещё что-то неуловимое… Неясное и тонкое, как ниточка, протянутая от неё в настоящем к ней же в будущем. Смутным, далёким, но обязательно реальным казалось ей это будущее, и Женька тихо улыбалась, представляя, как когда-нибудь будет уже другой и нащупает эту ниточку, возьмёт её в руки и скажет: «Я помню, Женя, и передаю тебе привет в прошлое!»

***

Несмотря на обилие хлопот, Сёма очень любил лето, и потому на его исходе всегда испытывал что-то тягуче мутное и тяжёлое. Последние дни августа выдались тусклыми и сырыми. Дотлевая, они не давали того пышного тепла, которым полнятся первые цветущие месяцы. И от этого ощущение грядущей потери и обречённости перед ней, не давало юноше покоя. В октябре оно всегда рассасывалось, и становилось легче, светлее на душе. Но перед этим нужно было принять грязную, жадную осень, свыкнуться с сумраком, холодом и её нищетой. Потому каждый обманчиво яркий час лета приносил надежду. Казалось, ещё не время, не все силы растрачены.

Погружённый в свои мысли, Сёма лежал в гамаке и смотрел на пастельно голубое небо, обрамлённое редкими тонкими паутинками. Он слушал мерное жужжание стиральной машинки, совсем позабыв про книгу, которую держал открытой. Его размышления прервал голос матери, зовущей его. Бросив книгу в гамак, Сёма поспешил к веранде летней кухни.

– Помоги отжать, – велела склонившаяся над небольшой ванной мать: она полоскала пододеяльник.

Солнечный и ветреный день – лучшее время для большой стирки, а в многодетной семье Кузьминых маленькой она никогда не была. Поэтому с утра вытащили на улицу старенькую «Сибирь», тазы, ванночку и тюки грязного белья, натаскали воды из колодца. И теперь по всему двору на верёвках раздувались, похожие на привидения выстиранные пододеяльники и наволочки, мужские, женские и детские вещи.

Отдав сыну отжатый пододеяльник, Тамара тяжело разогнула спину и вдруг застыла, глядя на горизонт за рекой. Там над мирно пасущимся стадом коров тесно сгрудились круглобокие ленивые облака.

– Смотри-ка, тащит!

– Может, раздует? – щурясь, ответил сын.

– Дождя нам только не хватало. Развесь! – Тамара кивнула на таз с чистым бельём. – Фёдора не пора будить?

– Восстань, пророк, и виждь, и внемли, – продекламировал Сёма с усмешкой протянув руку в сторону дома. – Он сам, сказал, встанет. Ему сегодня снова в ночь.

– Тогда проверь, где Катька. В доме пусть не шастает, разбудит.

– Ага, если только она: «Забилай меня скалей, увози за сто молей…»

Тамара, взявшаяся за полотенца, рассмеялась. И правда старший сын отличался крепким сном. Но стоило кому-то даже тихо включить ненавистную с детства музыкальную группу или затянуть её песню, как Фёдор тут же вскакивал с постели и учинял расправу.

Развесив чистые вещи на верёвке, Сёма пошёл на задний двор в летний домик Катюшки. Она играла в старой худой лодке в тени изгороди, на которой висел старый пыльный палас.

– Что делаешь? – спросил брат.

– Тузика колмлю, – ответила Катюшка, накладывая в золотистую тарелочку песок.

– А чего крыжовник не собираешь?

– Я уже обколючилась.

– Пойдём поедим? – улыбаясь, предложил Сёма. – Времени уже много.

– Не хочу!

– Ну мне скучно одному. Посиди хотя бы со мной?

– Ладно, – цокнув, закатила глаза сестрёнка и добавила: – Раз ты такой обжолчивый.

Предупредив шёпотом мать, что накормит Катюшку и вернётся, Сёма завёл сестру в дом. Внутри было необыкновенно тихо, только стрекотали настенные часы в коридоре и мурлыкал холодильник на кухне.

Усадив сестрёнку за стол у окна, Сёма смёл крошки с потерявшей рисунок, местами изрезанной клеёнки. Пока Катюшка отвлеклась на цветущую герань, он налил в две кружки смородиновый чай и поставил на стол тарелку с большой запотевшей горкой оладий.

– Не сладкий, – пожаловалась девочка на пустой чай.

– Сейчас, – Сёма принялся искать сахар.

Но вместо него в нижнем отделе рыжевато-коричневого буфета он нашёл чекушку. Бутылку нарочно спрятали за мукой и макаронами, поэтому он не сразу её увидел. В груди у Сёмы вдруг проснулось и зашевелилось что-то холодное и склизкое.

– Тащи валенье! Каалсон сказал.

– Варенья нет, – отрезал Сёма и захлопнул шкаф. – Ешь так.

Катюшка надулась. Но увидев, что брату не до неё, принялась за оладьи. Пытаясь совладать с тревогой, Сёма приподнял кружевную короткую занавеску и посмотрел на мать – изнурённую, совсем худую в своём линялом широком халате. Во дворе появились отец и брат в болотниках, они протащили надувную лодку к гамаку. Сёма, оставив Катюшку, вышел к ним.

– Ну что, Семён, нынче понесёшь в народ окуньков, – довольно улыбнулся Пётр, протягивая сыну ведро с рыбой.

– А это на чердак – сушить! – важно заявил загорелый Серёга, демонстрируя свой улов.

– Сушите сами, мне сегодня не до рыбы! – вспыхнула Тамара.

– Ну и засушим, – обиделся Серёга и почесал вихрастый затылок. – Ты траву свиньям нарвал? – раздражённо обратился он к младшему брату.

– Сегодня твоя очередь, – спокойно ответил Сёма.

– Когда ему нарвать? – вступилась мать. – Весь день со стиркой промаялись.

– Так и мы не на курорте загорали, – огрызнулся Серёга.

– Ты поговори мне ещё, – угрожающе глянула на сына Тамара.

– Ладно, мир, трудяги, – добродушно отозвался Пётр. – Сёма пойдёт рыбу продавать, Серёга траву рвать. Никто без дела не останется. – увидев босую дочурку на пороге, он добавил: – А Котя будет со мной рыбу сушить.

В этот раз Сёме повезло больше: он смог довольно быстро сбыть свой нехитрый товар. На заработанные деньги он купил две булки хлеба, сахар, «Приму» отцу и пошёл домой. Не успел он отойти от магазина, как кто-то свистнул ему в спину и крикнул:

– Эй! Рыжий? Слышь?

Сёма удивлённо остановился и обернулся. Его догнала компания пацанов, на год-два младше его. Все знакомые лица, но ни с одним из мальчишек он никогда не общался.

– Есть десять рублей? – спросил низкорослый по кличке Кукуша.

– Нет, – ответил Сёма и зашагал вперёд.

– Эй, бичевня! – снова крикнули ему вслед.

Сёма, стараясь не замечать свист и улюлюканье, шёл дальше. Но мальчишки, раззадоренные его молчанием, кривляясь и смеясь догнали его. Кто-то, скача рядом, пытался подставить подножку, кто-то бросал на дорогу репейник. Пара колючек так и прилипла к спортивным штанам Сёмы.

– Вам заняться нечем? – растерянно спросил парень.

Мальчишки в ответ загоготали.

– Э! – угрожающе раздалось позади. – Попутали, щеглы?!

Это был Серёга. Его маленькие блестящие глазки сверкали злобой, а руки были сжаты в кулаки. Увидев его, шпана посыпала, кто куда. Сёма облегчённо выдохнул.

– А ты чё молчишь? Ответить им не можешь? – рассерженно спросил Серёга, поравнявшись с братом.

– А что им ответить? Надо просто не обращать внимания, они и не будут приставать.

– Тогда они тебя зачмырят. Не знаешь, что сказать, дай в рыло – и всё.

– Ты говоришь, как Женька, – улыбнулся Сёма.

– Ещё бы! – усмехнулся Серёга и достал из кармана пачку сигарет. – Жека боевая… Один раз отпинала Кукушу, он к ней больше не суётся. Замутить что ли с ней… – довольно щурясь, прикурил он.

– Жене не интересна твоя компания…

– Ладно, не ной. Знаю, что она с тобой таскается…

– Мамка узнает, уши тебе открутит, – переменил тему Сёма.

– Ты ей скажешь? – сделав ударение на первом слове, откликнулся Серёга.

Сёма обиженно посмотрел на брата, тот в ответ примиряюще ухмыльнулся.

– Батя знает.

Во дворе братьев встретила Женька. Едва они отворили калитку, как услышали знакомый удивлённый голос.

– «Идиот»? – спросила Женька, взглянув на Сёму.

– Он-то? Ещё какой, – загоготал Серёга.

Девчонка смерила его уничижительным взглядом и показала Сёме старенькую книгу, которую нашла в гамаке.

– До-сто-евский, – прочёл Серёга и снова захохотал. – Сёма тот ещё Достоевский, достанет так…

– У меня для вас новость, – перебила парня Женька. – Зевс сбежал.

Сёма недовольно присвистнул, Серёга ругнулся.

– Тётя Тома отправила Федю напоить его. А на поле никого. Зевс, кажется, оторвал верёвку и слинял. Федя спустился к речке, там его нет, – объяснила Женька. – Сказал, чтобы вы шли искать.

– Пусть сам ищет, деловой, – ощетинился Серёга.

– А на работу ты за меня пойдёшь, – раздался за спинами ребят раскатистый голос Фёдора.

Высокий и рябой, как отец, но широкоплечий и осанистый, он подошёл к ребятам. Обхватив шею Серёги, он прижал его голову к груди. Младший брат, обзываясь, попытался вырываться, но безуспешно.

– Меньше умничать будешь, – объяснил Фёдор и обратился к Сёме. – Мамке скажите, что я к Машке ушёл, у них поем и на работу.

Когда Фёдор отпустил брата и, размахивая пакетом с ужином, скрылся из вида, тот назвал его нехорошим словом. Но деваться некуда, телёнка всё же пришлось идти искать. Серёга обещал от реки пройти к поляне, на которой они обычно рвали траву, и посмотреть в березняке. Сёма, оставив на подоконнике веранды книгу и продукты, вместе с Женькой пошёл в противоположную сторону.

– Я всё хотела спросить, – заговорила Женька, когда миновали чересполосицу картофельных полей. – А где Бабай?

– Умер, – сухо ответил Сёма и добавил: – Ещё в июне. Есть перестал. Он уже старый был. Болел много.

– Ммм… – сочувственно промычала Женька.

Ребята шли через кустистые заросли к брошенным племенным и молочным фермам, на которых в советское время работал весь колхоз. У некоторых построений уцелели ещё стены и крыша, а внутри иногда можно было найти загородки и сёдла для автоматической дойки. Поэтому ребятам пришлось разделиться, чтобы обойти все длинные коровники, в которых мог затаиться Зевс.

Когда Женя юркнула за одну из уцелевших построек и скрылась за её глухими стенами, Сёма увидел впереди длинные ряды практически полностью разрушенных конструкций. Они напоминали ему выброшенных на берег огромных рыб, от которых остались одни позвоночники и рёбра.

Чем дальше заходил Сёма, заглядывая в коровники и слыша только тишину и своё собственное дыхание, тем больше тревожился. Он пытался держать в голове всю дорогу, чтобы не забыть и по своим следам вернуться назад. Ему казалось, что, если они с Женей не воротятся к деревне ровно теми же тропинками, они потеряются среди пустых и забытых развалин. Это был суеверный страх, который Сёма сам себе придумал.

И лишь, когда Женька выскочила из-за развалин и бойко прокричала: «Его тут нет!», парень вздохнул свободно.