Лето прошло
Ну вот, проспект, перекресток. Студентам направо, в центр, нам налево, туда, где по обе стороны проспекта раскинулся лесопарк. Редкие машины то уворачиваются от выбоин, то ныряют в них с разбега или притормозив. Можно пересечь проспект здесь, на светофоре, а можно пройти вдоль него и перебраться на другую сторону где-нибудь посредине лесопарка. Когда-то плотно сбитое стадо машин или неслось, или нетерпеливо готовилось сорваться с места, и решиться вклиниться в него можно было только по молодому глупому удальству. Теперь другое дело. Так что пойдем-ка по «нашей», по левой стороне проспекта, а там и решим, где переходить.
Левая часть леса ближе к родной пятиэтажке – за улицей, прудом и несколькими такими же домами-стариками. Правая часть леса – через проспект, не наша, чужая. Но родители сразу полюбили правый лес. Они говорили, что он чище и люди там гуляют интеллигентные. Еще там гуляют немцы. Когда-то дружественные, потом просто немцы, сейчас враги.
Левый бок чует выбитые окна, затопленные подвалы «Высоты», затиненный пруд, темноту леса, овраг, где забили собаку со щенками. Здесь можно и на ту сторону. Ноги спешат за сердцем туда – где нет пьяных компаний, шприцов на дорожках, семечек под лавками.
Откуда он взялся, старый «лэндкрузер»? На какой скорости летел, не замечая ям? Крутанул в сторону с визгом. Безумный оскал за стеклом. Попробовать уговорить себя: больной, сейчас всем трудно. Зачем? Проще – враг! Сколько ж надо бензина для такой махины? Где достает? Кто хозяин? Вот он, мой лес. Заросли орешника, тропинка раздваивается. Не идти по левой дорожке, потому что там будет обугленный детский городок из веселого пластика. Идти по правой дорожке – мимо кормушек для птиц и белок и площадки для бадминтона. Она была всегда. Два врытых в землю столба для сетки. Сетку приносят с собой – двадцать, тридцать лет. Худощавые кандидаты наук в шортах, женщины с рюкзачками.
Девушка с книжкой на скамейке. Поднимает пугливые глаза и опять опускает. Может, она спасется.
Мамочка! Помнишь, как у нас была собака и мы втроем, с папой, катались здесь на лыжах? Собака лаяла и кусала лыжи. Однажды было очень холодно, и папа оттирал мои ступни, присев на корточки рядом со скамейкой.
Да, девушка с книжкой. И скамейка цела, пусть и не та, не из детства. И старушки с внуками у кормушек следят за синицами. Птичье веселое царство в кустах, в кронах. День прекрасен, воздух свеж. Но надо очень стараться не замечать пакетов в траве, сигаретной пачки прямо на дорожке. Они и сюда добрались, и это не новость.
Немецкая пара с песочным лабрадором на поводке идет навстречу, приветливо улыбаясь. Скоро их здесь не будет.
Да ну его, лес. Кончился, слава богу. Мимо немецкого поселка – двух многоэтажных домов и крытой автостоянки. Аренда участка истекла и не продлена.
Через школьный стадион, мимо школы с «Отличная учеба = патриотизм» над входом, ободранного НИИ с вроде бы фольгой на окнах от солнца, поликлиники со следами пуль на белой стене и уже у метро – старух, продающих носки, огурцы и редиску, попрошаек с конечностями и без.
Страшнее злобы непонятность. Кто из сокамерников в вагоне метро на что способен? Что на уме у жующих жвачку, вперяющих взгляд в детектив в развернутом слимфоне, в пол или потолок? Кто понесет знамя угрюмо, кто с восторгом, кто откажется? Все понесут.
Когда мотание и стук обрываются нежданно, в темноте между станциями, и наваливается предчувствие неизвестно чего, лица по-прежнему закрыты. Но ведь боятся – взрыва, боли, удушья.
Беспомощное одиночество посреди тумана.
Редко, совсем редко – луч, просвет. Метки на лицах «своих». Раздумье или упрямая усмешка. Папка с нотами на коленях или «Ведомости». Кто ты, чего хочешь, что тебя ждет? Переглядки шпионов. Или партизан.
Выход из метро у гостиницы. Зеваки задирают головы. Приезжие, скорее всего. Из этой же гостиницы? Три верхних этажа черные от копоти, крыша частично обрушена. Взрыву уже недели три, но с тех пор ничего не сделано. На это есть причина – напоминать, грозить.
Надо было сделать пересадку, но захотелось пройтись. Попрощаться, что ли. Брусчатка, красный кирпич, всадник на коне с развевающимся хвостом. Пряничная добрая сказка не получилась. На площади у крепостной стены, воздвигнутой перед черной пирамидой с надстроенной чужеродно-белой часовней, – женщины в платках, мужчины. Крестятся, кланяются. Старуха на коленях.
В уведшем от площади переулке молодые крепкие люди в васильковых рубашках со значками весело клеят плакаты на стены у разбитых витрин магазина. Через пару шагов телевизоры за стеклом, одна картинка – мужчины и женщины в большом зале. Оратор на трибуне. Вдохновенные лица. Не всматриваться!
Тягучее, сладостное, как подергивание зубного нерва (обойдется, не обойдется?), желание остановиться, досмотреть, достать слимфон, удостовериться.
Рука нашарила в кармане невесомый слиток мобильного. На маленьком экране – те же люди, тот же зал. Развернуть слимфон? Отключить к черту! Даже выбросить! Чтобы освободиться от жгучего желания узнать. Чтобы просто освободиться.
Отключил.
Опять метро. Издали увидел Андрея – около разведчика с собакой, схоронившегося под своей аркой так же, как под другими арками прячутся женщина с красивой грудью, любующаяся петухом, матрос с наганом, матрос с флажками и прочие привидения. Стыдливо присевшие, притаившиеся, но спортивные, сильные, ждущие сигнала, готовые выступить в любую минуту.
– Ну, давно не виделись! Так что стряслось за ночь? Я тебе, конечно, рад, но ты сам понимаешь – последний день, мама, Вика. Что за не телефонный разговор?
– Да в принципе мог бы и по телефону. Ничего такого… Хотя черт его знает. Да дело даже не в этом. Мне просто было важно тебе лично… Чтоб ты не думал, что я побоялся тебе в глаза смотреть или что-то такое. Я ведь вообще мог тебя не предупреждать.
– О чем? Не ходи ты вокруг да около. А то я могу подумать, что ты с Викой переспал.
– Ха-ха! Все гораздо невинней. В общем, так… Ты книжку мою, конечно, не начал читать? Можешь вообще не читать. Я не обижусь. Ну вот… Она ведь еще в продажу не поступила, тепленькая еще. И там предисловие. В общем, мне пришлось вставить цитату. Сам знаешь чью. Мне сказали прямо: «Иначе не напечатаем». Мне и пришлось. Ну я и подумал. Представил себе, как ты в самолете открываешь первую страницу, а там… Запрезираешь меня, сочтешь предателем. Так имей в виду – это ничего не значит. Просто цитата, и все. Понимаешь?
– И цитата что – про Китай хотя бы? Про китайскую литературу, не дай бог?
– Да какой Китай! Так, обо всем и ни о чем. И какая разница? Мне главное – чтобы ты не делал далеко идущих выводов.
Тон взят шутейный. И не хочется его менять. Не хочется вдумываться в сказанное и нагружать себя сегодня лишним. Но и продолжать разговор не хочется.
– Ну ладно, сказал так сказал. Цитата так цитата. Ты уж прости, у меня действительно со временем туго.
Даже обнялись сердечно, как вчера. Руки друг другу пожали. Временное согласие с предчувствием разрыва.
Потом несколько часов с Викой. Не сговариваясь, не говорили о будущем. Пошли на фотовыставку в какой-то подвал без вывески, где люди казались подпольщиками, а фотографии – прокламациями. Посидели в кафе.
В Викиной квартире поздоровались с парализованной мамой, не откликнувшейся ни глазами, ни голосом, и неудобно занимались любовью на топчане на кухне.
Под конец, в коридоре, Вика деловито спросила:
– Может, все-таки проводить?
Что она делает сейчас, когда дверь закрылась и кончились силы?
Поздним вечером таксист со знанием дела подвез к первому этажу – зоне прилета. «Здесь очередей на вход нет». Яркий расточительный свет непривычен после темных улиц. В пустоте гулко, судьбоносно прошел полицейский патруль. На телеэкране возле неработающего кафе мужчины и женщины в большом зале радуются и пожимают друг другу руки. На втором этаже толкучка. Чемоданы, громадные сумки, коробки. У стойки регистрации люди суетливо протягивают паспорта, не глядя друг на друга.
Девушка, я вам не нравлюсь? И мой паспорт не нравится? А можно не кидать его с ненавистью, можно просто положить?
Проговорено про себя. Приходится удовлетвориться гордостью: не докатился, как другие, до заискивающей улыбки и «спасибо». А еще облегчение – первый барьер пройден. Прощальный взгляд – чемодану с альбомом внутри. Мама, мамочка.
Что теперь? Остаться побродить? Время есть. Глаза ищут в толпе – вдруг кто-то приехал, несмотря на запрет. Мама? Вика? Не дай бог! Как хочется их увидеть.
Нет, надо торопиться, опередить то, что может произойти в любой миг.
Таможенник даже не взглянул, а бледный пограничник так долго всматривался в паспорт, в фотографию, так бдительно сравнивал, что накатил холод. Забыты все, забыто все – только пропустите! Равнодушный кивок – пронесло!
Но и в последней, почти безвоздушной зоне бездейственного ожидания покой не наступил. Опустошенные, вялые люди будто не понимали, зачем они здесь, вяло тыкали в развернутые и неразвернутые слимфоны. Напротив на лавке тихонько переговаривались мужчина и женщина. Муж с женой? А матери у них остались? Распухшая дорожная сумка с зонтиком в сетчатом кармане. Все-таки в отпуск?
Напряжение распирало изнутри. Спина ждала шагов, уши – объявления, глазам виделась угроза в дали коридора. Темнота за стеклами – напоминание о вечной бесприютности.
Черт с вами! Что будет, то будет. Решите за меня. Выберите страдание за меня.
Сразу стало легче. Спокойно встал, потянулся. Где-то тут был киоск, купить почитать в дорогу. Сограждане! Что за пугливость, что за растерянность? Эге, а вы, девушка, никак плачете? Зря, зря. Что за нерадостный народ. Мазохисты.
Ребята, какой-то там президент нашей страны сказал четко: «Свобода – внутреннее состояние». Так что хватит ныть. Возьмите и почувствуйте себя, наконец, свободными. И, соответственно, счастливыми.
Умора! Смешили постные лица отлетающих, уборщица, с равнодушием робота водящая по полу шваброй. Разоблачительная бдительность люминесцентных ламп добавляла театральной абсурдности.
И на собственный жест – гордое выхватывание Financial Times со стойки для прессы – ответил хмыканьем с ухмылкой, испугав молодую продавщицу.
В лихом насмешливом настроении – я что, все же надеюсь, боюсь приговора, что ли? – включил слимфон.
Каменная темноволосая дикторша. Большой зал, радостные маленькие человечки в дорогих костюмах с галстуками вскакивают, пожимают друг другу руки. Бегущая строка.
Разобрал, угадал, не увеличивая. «Принят закон о введении выездных виз».
Как хорошо, что есть ненависть. Никогда! Не хочу! Вперед, не оглядываясь.
Туннель. Труба. Нам труба. Понурая очередь черепашьим шагом ползла сдаваться. Садистская щель между самолетом и стенкой-гармошкой – на волю перед последним шагом в западню. Последний взгляд в ночь, последний глоток воздуха.
Закрытые веки – притворство дремы, избавление от прощания с редкими огнями уплывающего города. Наказание – мама и Вика, то по отдельности, то сливаясь, плачут, говорят, обнимают.
Железная рука дотянется и развернет самолет.
Красивая стюардесса участливо, шепотом, чтобы не разбудить соседа, что-то спросила по-английски. Повторила с улыбкой. Про ужин. Недопонимание. Неполноценность. И приветливость чужая, наигранная, без настоящей сердечности.
Очень красивая стюардесса. Бедная, бедная Вика. Начало предательства.
Свобода. Парение. Никто не дотянется. Никто не достанет.
Хорошие мои, родные, как я без вас буду?
Начало тоски.
Цветы на балконе
Я – писатель, которого нет.
В субботу я ехал в маршрутке по Киевскому шоссе с дачи. Я сидел у окна. Зашла и села слева от меня молодая женщина, таджичка или узбечка, с несчастным лицом. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, как ей плохо. Потом до метро я смотрел только в окно. Вскоре после Крёкшина я увидел собаку, одиноко бегущую вдоль шоссе по ту сторону железного ограждения. Это был светлый лабрадор с ошейником. Он несся изо всех сил, с разинутой пастью и мельком ошалело глянул на меня. На фоне яркой зелени поздней весны.
До самого метро мчалась собака с головой женщины.
Крикнуть шоферу: «Стой!» Выскочить, подозвать собаку, привезти домой на попутке, дать объявление. Заговорить с таджичкой, пригласить убрать в квартире, заплатить больше нормы, найти младенца, которого она сегодня оставила в мусорном контейнере.
Дома вместо таджички и собаки появилась девушка, которая категорически отказывалась страдать. Она следовала правилам, изложенным в книжках и журналах, и прикрепила над своим письменным столом листок со словами «Никогда не сдаваться». Она ссорилась с жалостливой слезливой матерью, не решавшейся развестись с отцом девушки, злобноватым безработным алкоголиком. Я поселил всех трех в двухкомнатной квартире, принялся придумывать девушке внешность, решил оставить на потом.
Несмотря на то что на книжной полке у девушки рядом со школьным Некрасовым стояли такие полезные книги, как «Стройные ноги и бедра за 8 минут в день», «Стервы правят миром» и «Как обольстить мужчину», счастье никак не наступало.
Меня ждал тяжелый технический перевод с английского, но я завяз в свидании девушки с обаятельным аферистом, недавно вышедшим из тюрьмы. Еще ей предстояло не раз переспать с мужчинами, уходящими под утро навсегда и не прощаясь.
Она хотела стать актрисой, телеведущей или, на худой конец, звукооператором и пока работала курьером в интернет-магазине.
Потом опять появились собака и таджичка. Потом, уже как хороший знакомый, – нищий строптивый старик, спасший другую, умирающую собаку. Старик был реален, поскольку с ним познакомился главный редактор журнала, соединявшего гламур и оппозиционность. Редактор раздраженно высмеял мое «желание призывать милость к падшим» и посоветовал обратиться в один из старых пещерных журналов: «Это их тематика». Рассказ на самом деле был про сознательное одиночество, но я надеялся на маскировку под социальную критику. Не вышло.
В двенадцать ночи я все-таки принялся за перевод. Шестеренки отвлекли от стариков и собак.
Под утро я проснулся, поскольку понял, что матери той девушки, которая не желала сдаваться, время от времени перепадало что-то похожее на счастье. Например, на Восьмое марта муж не был пьян и подарил ей пять тюльпанов. В этом была красота, как и в ожидании счастья дочерью. А если поменять ракурс и стать, наоборот, мужем-алкоголиком? Я с трудом заснул опять.
Потом меня разбудил короткий стук в дверь, после которого в комнату нетерпеливо вошла плотная растрепанная женщина в халате с красными розами. Будильник на полке показывал одиннадцать. Женщина холодно сообщила, что Алеша, наш сын, собирается бросить институт и полностью окунуться в свою чертову йогу. «Ты все-таки отец, сделай что-нибудь!»
Женщина в розах числится моей женой, но на самом деле является богиней жизни. В данном случае жизнь – не противоположность смерти, а, наоборот, смерть. Моя смерть. Земля, почва, грязь.
Все ее действия – ворчание, злобное хлопанье дверью, бешеное отдраивание плиты, умиротворенное всматривание в телевизор, сладострастные пересуды с подругой по телефону – производятся со смыслом, монументально и пафосно, как и положено богине. Неважно, сопровождается ли проба борща (вытянутые к ложке губы, сомнение в глазах) довольной ухмылкой или гримасой разочарования. Главное – возведение в ранг святости борщей, котлет, унитазов, турций и египтов, шуб и сапог.
Ненавидя меня, она меня опошляет, низводит, опускает.
Была когда-то милая худенькая девушка. «Ах, как я тебя люблю!» Как я не заметил тогда слащавой пошлости! Ангел упал с лучезарных облаков. Впитал в себя жирные земные соки, заматерел, окреп и стоит теперь – руки в боки, смотрит с ненавистью. Можно такое одолеть? Можно такое принять?
Были времена, когда мне хотелось заорать в ответ! Даже толкнуть, пнуть! Но тогда бы она победила. Поэтому уже давно я научился молчать. Чтобы не смешиваться с грязью, со всеми этими кишками и червяками. И одна из ее главных претензий: «Чего молчишь как истукан?!»
Позднее она превратилась в символ, метафору, богиню, и мне стало легче. Богиню бесполезно пинать, с ней бесполезно бороться. Лучше всего было бы ей подчиниться, но на это я не способен. Мое молчание в этом смысле – не только защитная реакция и все-таки сопротивление, а и единственно доступный мне способ признания ее силы, своего рода знак уважения. Чего она не понимает.
Халат с розами скрылся за дверью.
Богиня жизни работает бухгалтером на маленькой мебельной фабрике. Бухгалтерия по отношению к высшей математике – то же самое, что Гарри Поттер по отношению к Гамлету.
«Алеша – это ты, твоя наследственность». Еще одна претензия. Бредятина. Он и мне чужой. Вечная полуулыбка, странные штаны мешком. Волосы схвачены в идиотский бабский хвост.
Воскресенье я не люблю, как и субботу, потому что богиня жизни дома. Алешу я почти не вижу. Дверь его комнаты всегда закрыта, выпускает наружу сладкую вонь курительных палочек и противную заунывную музыку, по которой и можно судить, что он здесь. Редкие посетители в чем-то юбочно-брючном, растянутом, марлевом, радуются непонятно чему и растворяются в зашторенном полумраке.
Мне очень хотелось кофе и яичницы. Яйца вроде бы еще не кончились.
Красные байковые розы свирепо полыхнули навстречу. Кухня у меня крошечная – даже одному не присесть.
«Жрать захотелось? А туалет за собой помыть не захотелось? А холодильник твоим гнильем пропах – это как? Если живем как в коммуналке, значит, надо правила соблюдать. Что, денег нет на разъезд? Не заработал?»
В будни я выбираюсь попозже, даже если рано проснулся: жду, пока жена не уйдет на работу. У меня и банка есть под кроватью, вместо ночного горшка.
Разъехаться можно и без доплаты. Четыре маленькие комнаты – на две двушки где-нибудь в Бутове. Но с какой стати? Квартира – моя! А еще мамы и сестры Иры. Жена только прописана. Мещанская ее сущность впервые проявилась как раз в вопросе собственности, уже в начале семейной жизни. Мол, не любишь, если не даришь ей половину своей доли. А при чем тут любовь? Слава богу, что не пошел ей навстречу.
Протиснулся к холодильнику, ожидая тумака. Вот они – задвинутые злобной рукой в самую даль три яйца. Одно вытекло, на радость врагу. «Ты что, обалдел?! Ты куда обратно пихаешь? Чтоб я потом тухлятиной дышала?» Спасибо за поданную мысль – тем более оставлю яичный бой в пакете. Под шипение сковородки и жены насыпал кофе в чашку, залил кипятком. Неторопливо отпилил два куска черствого хлеба. «А крошки? Тараканов разводить?!» Какие крошки? Вжимаясь в шкаф, стискивая жостовский поднос (как двинет сейчас кулаком, как гаркнет), увернулся от соприкосновения с божественным телом и прошаркал в свою комнату. «Ты тапки себе можешь новые купить? Воняют уже!»
Что стало с нашей квартирой?! Небольшая, темная, но когда-то престижная уже потому, что отдельная, потому что рядом с Арбатом, потому что – четыре комнаты! Гостиная с прилегающей к ней родительской спальней досталась богине жизни и каждый раз запирается ею на ключ при отбытии. А ведь мама, переезжая на дачу, предназначала их мне. Нынешнюю Алешину комнату в далекие времена делили мы с сестрой. Затем она отошла моей «молодой семье» (фу!), о чем напоминает по-прежнему загромождающее ее двуспальное ложе, составленное из наших с сестрой кроватей. Я обитаю в комнатушке бабушки. У сумрачного даже в полдень окна – икеевский светлый стол с компьютером. Все остальное – старое, пахнущее воспоминаниями, теплое от рук и тел. Зеленые обои в коричневый цветочек – от последнего, бабушкиного ремонта середины девяностых. Гвозди над кушеткой – по углам отпечатка коричнево-черного ковра, забракованного сестрой, уехавшего на дачу. Книги в два ряда и навалом поперек за мутным стеклом («Будет тебе рак легких в такой пыли, у твоей сестрицы уже эмфизема!») – бабушкины, сестры, мои. Когда Ира вдруг вышла замуж и переселилась к мужу, бабушкина каморка стала детской – нашего Алеши. Его присутствие мстительно вычищено, убрана с книжной полки даже подаренная мне на Двадцать третье февраля бумажная детсадовская снежинка. Но никуда не делся деревянный жесткий стул прабабушки, на спинку которого он аккуратно вешал штанишки и рубашечку перед сном. Вот так мы перемещались, вовремя исчезали, освобождая жилплощадь. Мама стара, я действительно заболею раком, сестра овдовела, не обзавелась детьми (падчерица ужасна и не в счет) и страдает эмфиземой легких. Скоро от нас останется только мебель.
Какая у меня была семья! Папа с мамой. Вечно склоненные над письменными столами головы. Мама переводила в теснейшей спальной немецких и австрийских писателей, папа в гостиной (игнорируя телевизор) – научные статьи и книги (английский, французский), бабушка (по маме) вела хозяйство, мы с сестрой хорошо учились. У меня за всю жизнь были три… два друга. Дни рождения сестры счастливо отмечались без приглашенных. Папа с мамой обходились без гостей. Бабушке никто, кроме нас, не был нужен. Нам всем было хорошо вместе.
С кем я сейчас? Жена – чужая, сын – чужой.
Познакомившись с моими родителями, моя тогда еще не жена уважительно протянула: «Какие они у тебя интеллигентные!..» Тогда я удивился. Не потому, что они не были интеллигентными. Спустя годы, повзрослев, я смог сформулировать причину своего удивления. Мои родители, моя бабушка не подпадают ни под какие, даже лестные, категории и определения, не смешиваются со временами и порядками.
Бабушка – жена врача, профессора. На мое студенчески-снисходительное «Неужели ты не жалеешь, что всю жизнь просидела дома?» она спокойно ответила: «А это так важно?» Сейчас мне понятна легкость, с которой она посвятила себя мужу, дочери и внукам.
Ее муж, мой дед, чуть было не «сел» в тридцать восьмом. Об этом рассказывалось вскользь, без надрыва, даже снисходительно: «Чего от „них“ можно было ждать?»
Мама без сожаления перестала переводить: «Для меня книги как дети. Я же каждую их царапину, каждую родинку знаю. Жалко стало их отпускать. Пусть уж во мне побудут». Понятно, она уже была стара, но могла бы еще поработать. Так же спокойно мама переехала на дачу, когда жена пару раз меня стукнула и стало опасно находиться с ней в одной комнате. «И не выдумывай! Никаких жертв. Просто так совпало. Я действительно хочу жить на даче, на свободе». Я ей верю.
Отец родом из тамбовской деревни. Тех бабушку и дедушку я видел редко. Они были простыми молчаливыми крестьянами, и долгое время их прошлое меня интересовало так же мало, как их пасека. Сейчас бы я попытался у них выведать хоть что-нибудь о давнем восстании и их потерях. Поздно. Хотя – если и отец узнал (да и то от соседей) только о расстреле двух дядьев, то на какую открытость мог рассчитывать я?
Отец отстранялся от истории осторожно, мама – горделиво. «Нет, трусоват он все-таки, трусоват», – подслушал я однажды бабушкины слова, обращенные к маме, и почему-то сразу понял, что речь идет об отце.
Говорить о политике считалось у нас дурным тоном.
Слава богу, что не притащил сюда таджичку и собаку. Получил бы кошмар, чужеродность, кабалу.
Яичница посолена восхитительно, как надо. Терпеливо перемалываю правыми, целыми зубами строгую черствость хлеба, сплавляю с желто-белой сочностью яйца. Тупое наслаждение держится совсем недолго. Потому что никогда – никогда! – ни у кого из моей семьи удовольствие, к примеру, от бабушкиного харчо не отменяло мыслей и высоких чувств. Поэтому засалены и закапаны страницы старых книг, читанных неудобно, перед тарелкой на кухонной клеенке. Теперь я больше смотрю и читаю в Интернете. Это, кстати, и удобнее. Яичница – только фон, усиление восторга, который еще предстоит найти. Тарелка, вилка, клавиши, тарелка, вилка, клавиши. Экран, безграничная даль. Все меньше хочется отвлекаться даже на секунду, опускать глаза, наобум натыкать оставшиеся куски.
Вчера натолкнулся на дурацкий форум о Фицджеральде. На тему недавнего глянцевого, примитивного фильма «Великий Гэтсби». Ни за что не пойду, не посмотрю! А народ принялся всерьез его обсуждать и даже читать (ха-ха!) подлинник. Глупцы! Тупо задаются вопросом, что же такое посоветовал отец Нику. Что же это такое – «преимущества происхождения», которыми не все, в отличие от Ника, обладают и в силу отсутствия которых людей не надо судить строго? Народ, конечно, в недоумении, потому что под преимуществами понимает деньги, которых у Ника на самом деле нет.
Вчера у меня не было времени вдуматься. А сегодня, за яичницей, я оперативно перечитывал «Гэтсби» (спасибо, Интернет, за избавление от рытья в книжном шкафу) и стонал от счастья. Я долго просачивался в Ника, проникал в него, как рука в перчатку, по миллиметру расправлял на себе его кожу и постепенно понимал все, все. Он пытается не презирать суетных, нечестных, циничных, неприятных ему людей, оправдывая их тем, что им не довелось, как ему, появиться на свет с врожденными принципами и тонкой душой или, как минимум, вырасти в порядочной семье. Не получается не презирать! Непосильная задача! Невозможный компромисс. Завет отца не выполнен. Я любил Ника, любил Фицджеральда, любил всех обитателей великого пантеона за возможность им поклоняться и вместе с ними обретать бессмертие.