Я пою, а значит, я живу
С заводскими историями связана и потеря указательного пальца правой руки. Палец, попав в станок, сломался в суставе и получился кривым, которым очень удобно было играть на контрабасе на танцах в городском саду. А в жизни он доставлял некоторые неудобства. Я попросил хирурга удалить один сустав. Так я на всю жизнь остался с купированным указательным пальцем. У некоторых артистов, а они встречались и в театре, и на эстраде, потеря половины пальца превращалась в комплекс, влекла за собой скованность в движениях, зажатость, и у меня по юности нечто подобное случалось. Я заставил себя забыть об этом. Всегда чувствовал себя на сцене свободно, комфортно, правая рука моя делала то же, что и левая, я просто не замечал этой маленькой физической ущербности, а вместе со мной её не замечали и зрители. Как любитель розыгрышей и приколов, я порой использовал свои указательные полпальца и в «корыстных целях». Если в кругу друзей появлялся новичок, я спорил на то, что засуну палец в нос. Многие подавались на это, а я выигрывал.
Дальше все начало потихонечку образовываться. Но работа на заводе с 8 утра до 17 почти не оставляла времени для занятий в ансамбле. Так вот Малахов, однажды вызвал меня к себе и спросил, какая у меня зарплата. «60 рублей в месяц» – ответил я. По тем временам всё-таки солидное подспорье для семейного бюджета. Он предложил мне стипендию в размере 45 рублей, чтобы я пел в ансамбле. Родители согласились. И так, я учился в вечерней школе и занимался в ансамбле песни и танца в профтехобразования за деньги, и ещё в нескольких коллективах, но бесплатно, за творческие поездки, за радость попеть. Однако классика мне всё-таки больше нравилась, чем народное пение, поэтому я посещал ансамбль, чем хоровую капеллу.
Моя мама, сохраняя Почётные грамоты, дипломы, которыми меня награждали и в Орле, и в Москве, как бы вела свою материнскую летопись моего творчества. Она даже выписывала из газет строчки, где шло упоминание обо мне. Сейчас, забыв уже многое, перелистывая пожелтевшие от времени странички, я вспоминаю, что на выпускном вечере ПТУ № 5 пел даже такие песни, как «И мы в то время будем жить», (муз. Долухахяна, сл. Лисянского) и «Моя страна» (муз. Аверкиева, сл. Дремина).
Первой почётной грамотой меня наградили в 1961 году за участие в областном смотре художественной самодеятельности. Диплом первой степени я получил за участие в областном фестивале художественной самодеятельности в июне 1962 года.
Для мамы эти события были радостными, для меня они звучание как признание меня лучшим молодым солистом Орла. Это поддерживало меня на пути к профессиональному пению.
Хоровая капелла, под руководством Петросяна, была уникальнейшим коллективом, где исполнялись и классические произведения: хоры из опер, литургии Гайдна, Генделя. Концертмейстерами в капелле работали профессиональные пианисты. Параллельно шло эстетическое образование, то есть проводились лекции. А участниками капеллы были почти все студенты вокального отделения Орловского музыкального училища. В хорах я не пел нигде, я был солистом. Будем говорить – запевалой. Огромное количество песен требовало сольного пения, а припев пел хор или капелла. Петросян так назвал свой коллектив, потому что очень много произведений мы исполняли без сопровождения. И это развивало мои слуховые ощущения чистоту интонаций.
Поступление в консерваторию.
Поступление в консерваторию – уникальный случай, о котором я могу рассказывать очень долго, хотя это произошло в течение двух с половиной часов.
Как сейчас помню, в начале июня 1964 года ведущие хоровые коллективы Орла, в том числе и хоровая капелла, были приглашены в Москву с концертами. Коллектив сформировался огромный, мы поехали на трех автобусах, возглавляли культурную делегацию руководители области и города. По дороге в Москву Володя Пикуль мне сказал: «Ты обязательно зайди в консерваторию. С таким голосом тебя обязательно возьмут. Только сразу иди к заведующему кафедрой вокального отделения Гуго Ионатановичу Тицу». И Женя Петров его совет поддержал. Мы друг друга звали на «ты» за стенами училища. Как я говорил, они общались со мной на равных. Петров замечательный был человек, великолепный вокалист. Жаль, что, как и многих талантливых русских людей, водка его сгубила. А Пикуль в последствии стал достаточно известным композитором, его судьба сложилась. А в это время в капелле пела девушка Галя Ющенко, выпускница музыкального училища по классу вокала у Петрова. Она мне предложила пойти вместе в консерваторию. Москвы-то я совсем не знал. Итак, мы отработали концерты, до отъезда в Орёл оставалось часа три, и всем участникам разрешили погулять по столице. Автобусы ждали нас на Красной Площади.
Мы с Галей договорились встретиться у памятника Чайковскому в 12 часов дня. Я успел к этому времени. Сел и сижу на солнцепеке, жду. А она просто забыла о нашем разговоре и не пришла. Прождав Галю около часа, я подумал: «А чего я сижу, что я сам войти не могу»? Прошу заметить, что в этот момент мне было ровно семнадцать с половиной лет. Но, несмотря на достаточно юный возраст, за моими плечами была достаточно солидная жизненная школа: заводская практика на нескольких предприятиях, работа на заводе «Текмаш». Я был знаком со всем производством. Пел во всех орловских ансамблях и хорах, имел огромный вокальный репертуар. Таким образом, с 1960го по 1964-й год я прошёл такую жизненную школу, которую, вряд ли, юноши проходят сейчас. Бездарно потратив время, в ожидании Ющенко, я подумал, почему бы мне одному не попытать счастья? Вошёл в консерваторию, узнал, где вокальное отделение, увидел вывеску: «Декан факультета Гуго Ионатонович Тиц». Заглядываю в дверь со словами: «Здрасьте! Можно мне к вам?» Вижу, в классе, полном студентов, сидит с абсолютно седой гривой волос, с внушительных размеров носом, горбатый человек. Когда появился фильм «Место встречи изменить нельзя», Горбатый в исполнении Джигарханяна мне напомнил постановку плечей Тица.
Как я потом узнал, это был второй человек после Левитана, входивший в круг ненавистных врагов Гитлера, которого Гитлер приказал при взятии Москвы повесить. Первым – Левитана за дикторскую деятельность и антигитлеровскую пропаганду, вторым – Гуго Тица, за исполнение патриотических песен. По национальности он был чистокровным немцем.
«Чего ты хочешь, молодой человек?» – спросил декан. Отвечаю: «Да, я бы хотел, чтобы вы меня прослушали». Он на меня посмотрел и говорит: «Ну, вы разве не видите табличку на двери, где черным по белому написано, что я принимаю по вторникам и четвергам, а сегодня понедельник, не приёмный день? Сегодня я вас не могу прослушать». Я пытаюсь объяснить: «Вы знаете…» В ответ: «Всё, всё, всё…»
Я даже не смог сказать, что я от Пикуля. А класс на меня с удивлением посмотрел. Одет я был в пиджачок с короткими рукавами. Весь мокрый, как мышь, после длительного сидения на солнцепеке.
Видимо, Гуго Ионатонович сжалился надо мной и посоветовал зайти в класс народной артистки СССР Измайловой. Бедная женщина, бывшая солистка Большого театра, и педагог по вокалу в консерватории, из-за мизерной пенсии в 76 лет, прослушивала по 35 – 40 человек в день будущих или не будущих вокалистов. Но иногда после первых нот говорила: «Спасибо, молодой человек, вы свободны, вы нам не подходите».
В 1964 году из поступающих было 800 претендентов на одно место. Подобного конкурса не было ни в одном институте, это был рекорд. Он, по-моему, держится и по сию пору. Не знаю почему, но все хотят петь. Это уникальное явление. Ни черта не платят теперь. А чтобы достичь высот класса Хворостовского, например, так уехать на Запад надо. Всё равно консерватории забиты претендентами на то, чтобы поступить в консерваторию и научиться петь.
Вхожу в кабинет к Измайловой. «Здравствуйте!»
«Здравствуйте. Представьтесь, пожалуйста, кто вы и чего хотите». Отвечаю, что был сейчас у Гуго Ионатановича Тица и он мне сказал, что вы прослушиваете».
«Что вы поёте»?
Сначала я спел немецкую песню, затем арию Зарастра на немецком языке. Мы с Петровым решили, поскольку Гуго Ионатонович – немец, ему это должно понравиться. Над произношением долго работали. За низкий голос в Орле меня прозвали Робсоном. Поэтому следующим произведением, которое я спел, была песня из репертуара Поля Робсона «Водонос». В памяти осталась до сих пор. Песня – чисто негритянский спиричуэле, обработанная каким-то композитором и переведенная на русский язык во время одного из гастрольных приездов Робсона, коммуниста и лучшего друга СССР, в Москву. Удивляюсь, как его в Америке не посадили? Голос-то у него был мощнейший, нижайший бас. И вот как раз там была такая штука: песня заканчивалась дикой нотой: ми бемоль внизу. После «Водоноса» педагог спросила: «Скажите, сколько вам всё-таки лет?»
Отвечаю: «16 ноября исполнится восемнадцать».
Со словами: «Подождите одну секундочку», педагог вышла из класса и через несколько минут вернулась с Гуго Ионатановичем.
Я немножко опешил: горбатый человек с седой гривой оказался очень высоким, где-то под 1 метр 90 см. Он обратился ко мне: «Ну-ка, спой, что ты пел. Робсона, да»? Я «на бис» повторил этого «Водоноса».
Он на меня посмотрел, посмотрел и говорит: «Да… Лет тебе сколько? Мне сказали восемнадцать. Музыкальную грамоту знаешь»? Я нагло отвечаю: «Знаю».
Спрашивает: «Знаешь, сколько знаков в до мажоре?» Я нагло заявляю: «Конечно, знаю». Он переглядывается с Измайловой и говорит: «А сколько»? Я гордо отвечаю: «Ни одного»!
И слышу: «Молодец! Правильно. Приезжай на экзамены. А кстати, документы ты оформил»?
Отвечаю «Нет».
Войдя в консерваторию, я осмотрелся и увидел человек 60 склонившихся над анкетами. А у меня времени было в обрез, попытайся сказать, что я опаздываю на автобус в Орёл, так никто бы мне и не поверил, без очереди бы не пропустили. Так и пошёл без документов к декану.
Тиц приказал мне выдать анкету. Быстренько её заполнив, возвращаюсь в кабинет Гуго Ионатоновича. Сидит его класс. «Ну что тебе»? (А меня предупредили, что две буквы к отчеству «Ио» он очень не любил по одной простой причине, потому что в порыве злости кто-то его из высшего руководства назвал Гуго, исполняющий обязанности Натановича). Говорю: «Знаете в чем дело, Гуго Натанович, мама-то моя не поверит, что я могу приехать». «А кто твои родители»?
«Мама и отец инвалиды войны. Двое детей ещё моложе меня. И мама просто не даст мне денег на дорогу». «Да? А как зовут твоих родителей?»
«Мама – Александра Савельевна, папа – Иван Фёдорович». «Хорошо».
Берёт лист бумаги и пишет: «Уважаемые Александра Савельевна и Иван Фёдорович! Убедительная просьба: отпустите вашего сына Сашу для поступления в Московскую государственную консерватории. Декан Гуго Тиц». «Спасибо, Гуго Натанович. Я уже на час задержался. Наши, наверное, уже и уехали». «Куда? Кто?»
«Да мы с капеллой тут стоим. Приехали на автобусах, а я уже на час опоздал». «Беги быстрее». Когда я вышел от Тица с этой запиской, полкласса вылетело за мной: «Ну, мужик, ну ты даешь! Ты знаешь, что ты уже студент консерватории?»
Спрашиваю: «Каким образом?»
«Да мы пять лет учимся и впервые видим, что Тиц, написал подобную записку»
Мне надо срочно «лететь» к автобусам. Благо, консерватория с Красной Площадью-то рядышком, только Манеж перебежать. И всё-таки, на час опоздаю. Они уже чуть не уехали. Однако ждут, сидят в автобусах, артисты «водку пьянствуют».
Многим, кто пел в капелла, было лет за тридцать, а я хотя и солист, а всё же «засранец», семнадцатилетний мальчишка.
Что за наглость – заставил себя ждать таких людей. Это же величины: из обкома партии, начальник управления культуры Александр Дмитриевич Сопов. Выбегают из автобусов Сопов, Петросян. Отборный мат несётся по всей Красной Площади. «Что такое, почему опоздал, где ты был»?
Во-первых, никому не пришло в голову, что я элементарно заблудиться мог. Я делюсь с ними радостью, что в консерваторию, почти поступил. Мат затихает, над местом стоянки повисает изумленное: «Как»?! Показываю им записку Тица на официальном бланке. Долгое молчание… И Петросян кричит: «Я ж говорил, я ж говорил!!!»
Сел в автобус, все поздравили, налили кружку, «люменевую», выпили за успех моего дела. Приехали домой. Телефона у нас соответственно не было. Сопов на прощание сказал, когда прийти к нему. Маме с папой показал эту записку. Они обрадовались. Поплакали. Сели и решили: раз такое дело, надо поступать. Они были людьми достаточно умными и образованными. Мама была до войны учителем русского языка. И отпустили меня на учёбу в консерваторию. Сопов дал денег на дорогу, так что первое время я там не бедствовал. Поступил сразу. Кроме специальности пришлось сдавать все экзамены, писать сочинение. Но как потом оказалось, все эти экзамены были сплошной профанацией. Кого не надо, хапали за руку и выгоняли со словами: «Вы здесь не будете учиться». У экзаменаторов был список уже, ранее составленный, кого надо отсеивать, а кого оставить и на списывание внимания не обращать.
Экзамены я сдал легко. Помогли знания, полученные в школе (я достаточно хорошо учился), беседы с моими первыми учителями в музыкальном училище и моя способность схватывать всё на лету. Ну, а дальше началась проза учёбы…
Нашу консерваторию, да и, скорее всего, все остальные ВУЗы искусств тоже в полушутку – в полусерьёз называли физкультурно-политическими ВУЗами с музыкальным уклоном. Потому что за «неуд» по физкультуре лишали стипендии. Это абсолютно серьёзно. Тебе могли простить незнание каких-то других предметов, но с физкультурой был напряг дикий. Начав в интернате заниматься стрельбой и лыжами, успешно продолжил эти занятия в консерватории, став одним из лучших биатлонистов среди ВУЗов искусств. Была у нас и неплохая секция биатлонистов. Консерватория –специфическое музыкальное заведение, где нельзя в полной мере заниматься, допустим, баскетболом, волейболом: музыкантам нужно беречь руки и пальцы. Но я до сих пор с удовольствием вспоминаю, как ставший впоследствии знаменитым скрипачом Андрей, или как мы его называли Кеша Корсаков, самозабвенно играл в волейбол, и Бог его миловал, ничего себе не ломал.
Первые творческие поездки.
Пожалуй, одним из ярчайших и радостных воспоминанием студенческой жизни для меня стали творческие поездки по пограничным заставам во время летних и зимних каникул. ЦК ВЛКСМ организовывались концертные бригады из числа студентов музыкальных и театральных вузов. Я знаю только свой коллектив, а так только от консерватории ездило бригад пять. Собирались команды, к примеру: консерватория-школа-студия МХАТ, институт им. Гнесиных, Щепкинское училище и т. д. Кстати, в Москве у нас с театральным училищем им. Щукина была одна и та же учебная площадка с профессионально оборудованной сценой и залом мест на 350-400. Она находилась за театром Вахтангова. Между двумя нашими ВУЗами она делилась по дням: один день наша учебная площадка, другой – их. Это уже предполагало общение музыкантов с театралами, возможно, как-то даже обогащало наше интеллектуальное развитие. Но, если говорить о творческих бригадах, я вошёл в состав очень интересного коллектива консерватория – школа-студия МХАТ, с которым мы объехали в течение трёх лет почти всю советско-китайскую границу. Люди в ней были постоянные. Мой друг Валера Хлевинский работает в «Современнике», по-моему, с 1970-го года. Татьяна Васильева – теперь очень известная актриса театра и кино, Толя Васильев – её первый муж, великолепный актёр и режиссер. Я их помню всех по старым фамилиям Яцикович, Коцельник… Хорошая команда была. Это было достаточно интересно и весело. Никто из нас и не помышлял о каком-то там заработке. Это же было за счастье бесплатно попасть в те места, где не ступала нога обыкновенного человека. Мы и селений там не видели. Стояли заставы, которые в то время усиливались. Время было напряженное с Китаем.
Все поездки были наполнены романтикой открытия новых мест, часы отдыха чередовались с концертной деятельностью, своего рода выработкой профессионализма. Те произведения, которые мы учили с педагогами, проходили проверку на зрителе во время летних и зимних поездок. Несмотря на то, что в течение всей моей жизни мне довелось много поездить по свету, много чего, повидать, зимний Памир я до сих пор забыть не могу. Это явление уникальное. Перевал был 4500 метров над уровнем моря. Девочки остались внизу, потому что из-за особенностей женского организма начались проблемы со здоровьем. Они просто элементарно не вынесли высоты. И пришлось отдуваться пацанам.
И хотя наша программа была предназначена только для обслуживания пограничников, если местные власти гражданских селений нас приглашали, мы выступал в других местах. Например, в Киргизии мы пару раз работали в исправительно-трудовых колониях. Причем в их колониях сидели русские. Мы спрашивали: «А куда же вы своих киргизов сажаете?». Нам отвечали, что киргизов отсылают к нам, в Россию, чтобы они здесь не чувствовали дом родной. На высоте двух с половиной километров была детская колония. Мы посмотрели на заключенных, там были (такие!) отпетые 15-16летние уголовнички! Но концерты проходили «на ура». Белые люди к белым людям приехали и куда, к чертям, в Киргизию!
Это было интересно. Наша команда состояла из 14 человек, а заставы максимально из 21 военнослужащего. 7 – на дежурстве, 6 спят после дежурства и 6 человек в зале. Нас в два раза больше было на сцене, но мы же не одновременно выходили.
Было очень интересно. Вспоминаются гонки на лошадях, тогда я на них научился ездить по-настоящему. Был по-настоящему физически здоров, силища во мне была почти богатырская. Мне предложили поучаствовать в гонках на лошадях и дали командирского коня. Конь оказался породистым, норовистым, слушающимся только командира и всегда привыкший быть первым. Командир пересел на другого коня. Взнуздали мне солдатики этого красавца, посматривая в мою сторону и ехидненько ухмыляясь. Думаю, что-то здесь не так, какой-то подвох. Слез с коня, проверил подпругу, затянул покрепче ремешки. Кто-то подсказал мне раньше, что, седлая лошадь, надо дать ей сапогом по животу, так как наиболее хитрые из них при этой неприятной для них процедуре раздувают живот, в результате чего, потом подпруга ослабевает и при езде в гору седло вместе с наездником соскакивает. Я последовал совету: врезал коню ботинком по пузу. Поехали по местности, предназначенной для обучения солдат верховой езде. Поначалу она была ровной и вдруг из-за поворота внезапно выросла отвесная гряда. Конь пытался «понести» меня ещё на ровной местности, в отместку я ему губы удилами порвал до крови, а когда надо было взбираться в бешеном темпе на гору, отпустил удила и предоставил ему действовать самому: конь-то отлично знал маршрут и вынес меня. После горы мы ещё преодолели с ним барьер. Пришли раньше командира. Пограничники меня зауважали, а я узнал, что такое настоящий конь.
Валера Хлевинский до школы-студии МХАТ служил в РПК. Как-то один из пограничников начал демонстрировать нам приёмы владения боевым оружием. Куражился солдатик перед артистами. Валера посмотрел на это дело и спокойненько так говорит: «Дай-ка ружьишко посмотреть». Тот дал. Хлевинский продемонстрировал все парадные приёмы с разворотами и поворотами, как во время встречи высокого начальства. У солдат от удивления глаза выскочили из орбит, как телескопы. Слух о его мастерстве разнесся по окрестным заставам.
Иногда даже просили показать эти приёмы.
Крутые пограничники принимали нас просто за артистов, а мы оказались и здесь на высоте. Это приятно.
«Демьянова уха» и купание в Амуре.
Одним из самых захватывающих и интересных приключений была поездка летом 1967 года по реке Уссури, от Тихого океана до Хабаровска с двух заездов. Нас завезли на катерах километров за 150 или за 200, и мы потом опять вниз к Тихому океану сплавлялись потихонечку, чтобы там сесть на самолёт и перелететь в Хабаровск. Снова нас переслали где-то километров на 200 вперёд, и мы на катерах возвращались в Хабаровск.
Так вот, во время работы на заставах, расположенных вдоль реки Уссури, мы испытали на себе три варианта «демьяновой ухи». Приехали на первую заставу, а повар для дорогих москвичей приготовил шикарную уху. Мы его за это очень похвалили. Приезжаем на вторую заставу, там тоже уха, на третьей – уха. Мы взмолились, что, кроме ухи, у вас больше нечего приготовить? Нам в ответ: «Наоборот, уха в условиях заставы – довольно проблематична по многим причинам. Но нам позвонили с первой заставы и сказали, что это блюдо вам очень понравилось. Поэтому мы потихонечку ловили рыбу и варили её для вас». Ну, в общем, разобрались, потом всё было хорошо с едой.
В Хабаровске протекает коварная река Амур. В нём я ухитрился чуть не утонуть. А случилось это так. В Хабаровске была большая остановка при перелёте во Владивосток. Остановились мы у дяди Валеры Хлевинского, попросив предварительно разрешения уйти с аэродрома. Дядька обрадовался нежданной встрече с племянником и всей нашей командой: как же, артисты приехали! Дело было летом. Нас встретили великолепно, соответственно угостили, как следует. В полночь мы пошли смотреть на ночной Амур и Китай, расположенный на другом берегу. Амур широк в Хабаровске, зашли на пристань. В крови моей заиграли весёлость и бесшабашность. Кроме того, стояло очень тёплое лето. Из одежды на мне – штаны, сандалии да рубашка. Я быстренько всё сбрасываю с себя – и в воду! Нет, бы спросить, что там. А в Амуре течение такое, что корабли сносило. Поэтому стоят они у берега на четырёх якорях. И понесло меня, бедолагу, Бог его знает куда. Хорошо, бакен находился метрах в восьмистах. Как я за него уцепился, до сих пор не представляю. Но, благодаря «слабенькому» голосочку, меня, по-моему, не только хабаровцы, но и китайцы услыхали. Наши быстренько спустили катерок, выловили меня, обозвали всячески и сказали: «Чудак, у нас тут не купаются, тут же сносит мгновенно, да и вода-то холодная».
Приключения – это частности, а с профессиональной точки зрения – такие гастроли – хороший практикум, привыкание к сцене, привыкание к работе в любых условиях. К неожиданностям, которые происходят на погранзаставах, в виде «ЧП», боевой тревоги, всегда были готовы. Возвращались мы в Москву, награждённые дипломами и грамотами, их было приятно предъявить в деканате в доказательство того, что ты честно отработал там, куда тебя послал комсомол.
Перелистываю почётные грамоты, вспоминаю все, и кажется, что это было совсем недавно.
«ЦК ЛКСМ Киргизии награждает настоящей грамотой Алексеева А.И., студента второго курса вокального факультета Московской дважды ордена Ленина государственной консерватории им. П.И. Чайковского – члена агиткультбригады ЦК ВЛКСМ – за активное участие в эстетическом воспитании молодёжи Киргизии. Февраль 1967 г. город Фрунзе».
«Алексеев А.И. награждается за высокое исполнительское мастерство, большую творческую работу по обслуживанию шефскими концертами воинов-пограничников.
Выражаем твёрдую уверенность, что шефские дружеские связи молодых артистов столицы с пограничниками-уссурийцами, будут крепить дружбу народов. Желаем вам новых успехов, доброго здоровья и большого счастья.
Начальник политотдела В/Ч 2488 полковник Ланцов, г. Иман 23 июля 1967 года».
«Петропавловский городской комитет комсомола награждает Алексеева А.И. – студента Московской консерватории за большую работу по пропаганде искусства среди молодёжи города. Г. Петропавловск-Камчатский. Секретарь ГК ЛКСМ. Даутов. 1971 год».
Размышления о московской вокальной школе.
Когда речь заходит о профессиональной вокальной школе известных исполнителей, я отвечаю на этот вопрос весьма неоднозначно:
Это, для меня, пожалуй, один из самых страшных, самых ключевых и самых главных жизненных вопросов. Престиж московской дважды ордена Ленина консерватории им. Чайковского очевиден.
К счастью, моя вокальная школа не ограничивается стенами консерватории. Я, занимался у нескольких педагогов, профессоров.
Первым моим педагогом был народный артист РСФСР Шушлин, бывший солист Большого театра, который пел ещё с Фёдором Ивановичем Шаляпиным, ему было крепенько за 80. И поэтому все у него было в далеком прошлом, и интерес к нам, студентам, был невелик.
Что же касается студентов, поступивших в 1964 году, то возрастная разница между ними была просто дикой: от меня, неполных восемнадцати лет, до тридцатидвухлетних и даже тридцати восьмилетних… Те же знаменитейшие певцы, которые работали в театрах – Большом или Станиславского и Немировича-Данченко, не преподавали в консерватории. У них хватало работы на театре.
Я не проучился, а проходил к Шушлину на занятия год, потом меня перевели в класс народного артиста СССР, солиста Большого театра Александра Иосифовича Рейзена. Большой артист, активно занятый в репертуаре театра, хотя и являлся профессором консерватории, всё-таки больше занят своим творчеством, чем воспитанием студентов.