На нашей улице

ПОДЕРЖИ МОИ ЧАСЫ

Валя не любила лета, но боялась в этом признаться. Школьник должен любить каникулы! Но что делать, когда нечего делать?

Старое здание поселковой школы на лето закрывалось. Малыши уезжали в пионерские лагеря или к бабушкам и дедушкам, старшие ребята готовились к вступительным экзаменам в институты. Улицы пустели.

Вале нечем было себя занять. Бабушки в деревне у неё не было, из пионерского возраста Валя выросла, задание на лето из музыкальной школы выучила ещё в конце мая. Оставались дедова библиотека, сонная жара и длинные скучные вечера, которые Валя заполняла поливом грядок и прополкой цветника.

– Валя, пошли на киноплощадку на Станкевича вечером! Там классно! – как-то раз просительно улыбнулась её подруга Зоя.

– Так кино же с прошлого года не крутят, – возразила ей Валя. – Что там делать-то?

– Приходят девчонки с соседней улицы. А мальчишки на гитаре играют, поют… Весело! Ну пойдём, а? Меня же одну родители не пустят…

– Ну и что за мальчишки-то? Мелочь, небось, пузатая…

Валя согласилась, а мама посмотрела выразительно: мол, ну ладно, только без глупостей.

Нет, на площадку ходила вовсе не мелочь. Двое из техникума, один из СПТУ, который в народе презрительно прозвали «Дрыгалями», несколько старшеклассников и даже одноклассник спортсмен – Сашка Яцкин по кличке Яцык. Всё в рубашках, джинсах – в общем, при параде. Девочки в платьях, на волосах ободки, обшитые бархатом. Чинно сидят на скамейках.

Пэтэушник Стас курит, картинно пуская дымок.

Валя сказала громко:

– Вот из-за этой сигаретки мать больше не пустит меня на площадку! Волосы эту вонь знаете, как впитывают!

От этой неожиданной нападки Стас стушевался и сигаретку погасил. Исподлобья посмотрел на незнакомую девушку: ничего так… Платье в горошек ладно сидит на стройной фигуре, длинная рыжая коса перевита чёрной школьной лентой… Стас, чтобы скрыть смущение, взял гитару и стал наигрывать какой-то мотив. Потом гитара пошла по кругу. Плохо настроенная, со слабо натянутыми струнами, она дребезжала, выдавая нехитрые комбинации из трёх блатных аккордов. Играли всякую дрянную дворовую музычку., которую потом назовут шансоном. Только Стас, чтобы реабилитироваться в глазах девчонок, спел «Скалолазку», чудовищно сокращая и коверкая текст.

Так вечерами Валя и Зоя стали ходить на киноплощадку. Сначала робко сидели на скамеечке, потом пообвыклись. Ребята болтали о том о сём, смеялись, грызли семечки, иногда пекли в углях старую, лежалую картошку из погребов и лакомились ею, пачкая пальцы и губы сажей. Неизменная спутница их вечеров – шестиструнка перекочевала в руки Вали. Много ли труда нужно пианистке, чтобы три аккорда освоить! Простой инструмент, это вам не фортепиано… Валя настроила её, подтянула струны. Неожиданно низким голосом стала петь Матвееву, Кукина и даже Макаревича. Все внимательно слушали, но не подпевали: авторов этих никто не знал. Иногда Валя пела песни собственного сочинения. Её стихи печатали в районной газете.

Она чувствовала себя центром внимания и объектом восхищения. Несколько раз её проводил до дома светловолосый пэтэушник Стас, который был так себе ухажёр. Понимая типичный мезальянс, Валя все равно испытывала гордость. Стас плёлся следом, неся на плече гитару и пряча сигаретку в кулаке. Вздыхал, как и положено кавалеру, а у Вали замирало сердце. На их девчачьем языке это называлось «страдать» и «ходить».

– Ну что он, страдает? – с надеждой в голосе спрашивала Зойка, которая очень любила мелодрамы.

– Ну… – неопределённо улыбалась Валя и загадочно замолкала.

– Вы ходите?

– Нет пока, – увереннее отвечала Валя, прекрасно понимая, что лучше оставаться в образе недоступной девушки.

– Правильно, – одобряла её подруга. – Не поддавайся, пускай пострадает!

И всё было хорошо этим летом: киноплощадка без киномеханика и его скучных фильмов про освоение Арктики, зелёные калачики птичьей гречихи, соловьиные трели в зарослях тёрна и даже прохладный ветер с реки… Белая рубашка Стаса, мелькавшая в темноте улицы то сбоку, то позади Вали, алая лента на грифе его гитары, которая появилась совсем недавно и многозначительно намекала на любовь-морковь…

Всё было хорошо, пока однажды Яцык не принёс волейбольную сетку и мяч.

Валя увидела эти орудия пионерских, а потом и комсомольских пыток и мысленно издала стон. Она помнила ненавистные уроки физкультуры.

– Аксененко, привались к стене, не отсвечивай, – инструктировал Валю бессменный школьный капитан Яцык. – Тогда и по балде мячом не прилетит, и вабче…

Что «вабче», было непонятно, но Валя старательно приваливалась к стене и не отсвечивала, ощущая себя жалким ничтожеством, ошибкой мироздания. Иногда отбивала прилетавший мяч, но невпопад. На этих уроках одноклассники забывали о том, что Валя играет на пианино Шопена и Брамса и лучше всех пишет сочинения. Они посмеивались над её неловкой фигурой в синих ситцевых шортах и белой застиранной футболке с эмблемой «Зенита». В общем, это была уже не Валя, а бракованное изделие советского производства краснощёких и всегда готовых к труду и обороне комсомольцев.

В конце концов Валя прочно обосновалась на боковой скамейке и добровольно взяла на себя обязанность охранять часы одноклассников. С десяток привычных механических и недавно вошедших в моду электронных часов на дерматиновых ремешках или металлических браслетах она раскладывала на скамейке рядом с собой и следила, чтобы их не достал коварный мяч.

Учитель физкультуры с Валей не спорил, вздыхал и ставил тройку, единственную в её школьном табеле…

Неужели и летом, вне школы, ей предстояло пережить это унижение?

 Валя смотрела на свою новую компанию, удивляясь тому, какая весёлая суета охватила всех. Сброшенные мальчишеские рубашки были развешены на кустах тёрна, между тополями натянули сетку, стали рассчитываться на команды.

Валя села на скамейку. Внутри всё сжималось от первобытного ужаса.

– А ты? – спросил Стас, улыбаясь белозубо и призывно.

– Да не лезь ты к Аксененко, – с неожиданным презрением сказал Яцык, словно так и ждал момента, чтобы унизить Валю, и, скривив рот, произнёс: – «Зенит – точка небесной сферы, расположенная над головой наблюдателя…»

Валя сглотнула комок подступившей обиды и ничего не ответила. Стас не понял шутки и только хлопал своими большими глазами.

– Валя играет на пианино, ей пальцы надо беречь, – заступилась Зоя.

– Тогда подержи мои часы, – улыбнулся Стас, снял свои новенькие электронные часы и протянул их Вале.

Его позвали, и он сразу потерял интерес к девушке. В предвкушении игры уже слышались смешки и взаимные подначки.

После первой же партии Валя ушла. На этот раз ее никто не провожал. Стас смущённо оглянулся на удаляющуюся в сумерках фигурку, но снова встал на подачу.

 С этого вечера всё изменилось. Как только набиралось игроков на две команды, песни прекращались, а парни и девушки занимали свои места у сетки. Они уже не надевали нарядные платья и рубашки, а являлись в поношенных спортивных трико и футболках. Только Валя неизменно приходила в любимом платье в горошек и стерегла часы Стаса.

Поначалу её приглашали присоединиться к игре, а потом просто перестали замечать. Она уныло перебирала струны гитары, но песни были никому не нужны. Вскоре Вале надоело сидеть в сторонке, и она пропустила несколько вечеров.

Когда она пришла снова, одна из девочек, Маринка, спросила:

– Ты болела, что ли? Ой, а тут так весело было!

Дальше шёл сумбурный рассказ о том, как один подал, а второй отбил, а девчонки наконец-то научились ставить блок, а то все проигрывали с первой подачи, а вчера дождик был, и никто не играл…

Все как-то по-особенному сдружились, в компании ребят даже появились новые прозвища. Яцыка стали звать Подавалой за то, что ему особенно удавались подачи, а Мишу – Калечкой, потому что неловким ударом мяча ему повредили связку. Калечка сидел, раненый и обмотанный прорезиненным бинтом, рядом с Валей и болел за свою команду.

Парни стали приносить на площадку пиво, по очереди прикладывались перед игрой и после неё к горлышку бутылки, а пустые бутылки прятали в терновые заросли. Девчонки смеялись и не возражали.

 Потом Валя уехала на три дня в Волгоград к тётке, а когда она вернулась, мама, хитренько улыбаясь, сообщила:

– Пока тебя не было, какой-то блондинистый парнишка приходил, о тебе спрашивал. Сегодня вечером обещал зайти.

Валя сдержала улыбку, зная, что иначе начнутся расспросы.

– Это просто знакомый. Он забыл часы на волейбольной площадке, а я их нашла, – ответила она маме.

– Ну-ну, – подмигнула та.

Вечером Стас действительно пришёл. Он с мрачным видом и без пояснений протянул Вале районную газету.

– Что там, мои стихи?

– Нет, там твоя басня! – с кривой улыбкой ответил Стас и, сплюнув, направился к калитке.

– Погоди-погоди! – заспешила за ним растерянная Валя. – Я тебе часы забыла отдать, а потом к тёте уехала. Вот!

Стас взял часы, надел их на запястье и, ничего не сказав, пошёл прочь. Потом обернулся и сказал с неожиданной злобой:

– Не приходи на площадку – худо будет!

 Валя недоумевала, в чём же дело. Она молча смотрела ему вслед, пока он не скрылся в конце улицы, а потом поплелась домой.

Ах да, Стас принёс газету… Всё дело, наверное, в ней!

Валя лихорадочно пролистала страницы, но никакой басни не нашла. Зато на последней полосе была постоянная рубрика «Сатирическая борона», где печатались фельетоны и колкие заметки на злобу дня. Валя бегло прочла её, и к её щекам прилила кровь.

«Мы аккуратно отвечаем на письма читателей, – писал корреспондент, – их в наш адрес приходит немало. Но этому адресату мы решили ответить не лично, а через нашу газету, и вы, наши читатели, поймёте почему. От комсомольца Станислава Таранова нам пришло письмо. Предупреждаем, что авторская орфография и пунктуация сохранены.

«Дорагая редакция! Пишет вам учащийся СПТУ № 31 комсомолец Станислав Таранов. На улице Станкевича имеется летняя плошадка в которой однажды вечером мы наблюдали страный финомент. Когда мы играли в воллейбол, то над нами завис как бы конуса образный сфероид зеленого цвета. Повисел повисел и улетел. Мы не смогли понять что это за явление нашей месной природы или даже фауны, а возможно и летающее НЛО. Прашу пояснить, бывали ли подобные случаи наблюдаемы еще в поселке».

Уважаемый комсомолец Станислав Таранов, мы рады сообщить вам, что подобный феномен больше не был зафиксирован ни жителями, ни нашей метеостанцией. Просим явиться в нашу редакцию за подарком: по решению редколлегии мы желаем вручить вам «Орфографический словарь русского языка» Ожегова С. И.».

В комнату вошла мама.

– Ой, ты тоже прочитала? – спросила она, не замечая огорчения дочери. – Я так смеялась! Есть же дураки на свете!

Мама взяла газету и процитировала:

– «Мы наблюдали финомент!» Теперь к этому неучу точно кличка приклеится!

Валя бросилась на подушку и заплакала.

 О том, чтобы пойти на площадку, и речи быть не могло. Валя проплакала весь вечер, искренне не понимая, кто и зачем так злобно подшутил над Стасом, который явно не писал этого дурацкого письма, и почему, собственно, Стас свалил всю вину на неё? Только ли потому что она была знакома с редактором?

Наутро Валя отправилась в редакцию газеты. Она хорошо знала заведующего отделом редакционной почты.

– Валя, милая, здравствуй! – обрадовался ей Георгий Иванович. – Как дела? Как лето проводишь?

– Отлично, Георгий Иванович, – гуляю, читаю… Вот недавно ездила к тёте, ходили на Мамаев Курган. – Валя приветливо улыбнулась в ответ и села напротив, расправив юбку. – У меня к вам дело.

– Хочешь очерк о поездке по местам боевой славы поместить?

– Нет… – Валя замялась, но потом собралась с духом и выпалила: – Я тут заметку прочла в «Сатирической бороне»… про финомент…

– А, понимаю! – закивал головой Георгий Иванович. – Чудо в перьях, а не комсомолец!

– А можно на само письмо посмотреть? – попросила Валя. – А то даже не верится, что такие чудные люди бывают.

Георгий Иванович снова улыбнулся и достал из ящика стола письмо, прикреплённое к конверту скрепкой. Валя прочла его. Сомнений в том, кто написал эту пакость, у неё не было. Почерк она знала прекрасно.

– Вот только за наградой этот юноша, наверное, не придёт, – вздохнул Георгий Иванович. – А ему бы не повредило!

– Знаете, – медленно произнесла Валя, – я могу передать ему словарь. Я этого комсомольца Таранова хорошо знаю – мы вместе в волейбол играем.

– Вот здорово! – восхитился Георгий Иванович. – Выполни общественное поручение, Валюша. А потом и очерк о Мамаевом кургане приноси!

 Вечером Валя набралась храбрости и пошла на улицу Станкевича, специально выждав время, когда соберётся вся компания. Ребята уже играли в волейбол, разбившись на команды, мальчишки против девчонок. Мелькали длинные руки, косы с лентами, голые коленки и вспотевшие спины, слышался смех. Валя подошла и остановилась у тернового куста. Яцык сразу её заметил и присвистнул.

– Эге, – крикнул он, – явилась, не запылилась!

Валя не ответила, она нашла глазами Стаса. Игра прервалась. Ребята, тяжело дыша, смотрели на неё и молчали. Стас с угрюмым видом перебрасывал мяч с одной руки на другую.

– Тебе тут не рады, Аксененко, – сказала язвительно Марина.

Валя молча подошла к Зое, которая сидела на скамейке. На её коленях лежали часы Стаса.

– Возьми, Зоя, словарь, – спокойно сказала Валя. – Редакция просила автору письма передать. Ты же автор?

Зоя машинально взяла словарь, потом закрыла лицо руками и расплакалась. Маринка подбежала к ней, не понимая, в чём дело. Потом подошли и остальные.

Валя смотрела на них, сложив руки на груди. Яцык недоумённо вертел головой из стороны в сторону, потом покрутил пальцем у виска:

– Ну, девки, вы даёте!

Валя молча развернулась и пошла домой. Её никто не догнал. Уже в конце улицы, за поворотом, она заплакала.

 Валя проплакала всю ночь. Мама, не зная всех причин дочкиного безутешного горя, гладила её по голове и приговаривала, что найдутся ухажеры и кроме этого белобрысого пэтэушника, который курит и пишет разные глупости. Но это не помогло.

Наутро мама вошла к Вале в комнату.

– Спишь? А тебе посылка! Наверное, из Вероны…

– Почему из Вероны? – не поняла спросонья Валя. А поняв, покраснела.

Мама со смехом поставила у её кровати коробку, в которой ворочался и пыхтел маленький ёжик.

КАЖДАЯ СОБАКА ЗНАЕТ

Мама не любила запаха перегара. Когда мой папка приходил навеселе, она кричала на него уже с порога и слов не выбирала. Видимо, ей нравилось, что соседи слева выражают сочувствие и проявляют с ней негласную солидарность. А они выглядывали из-за штакетника: хмурая тётка в косынке и дед-инвалид на костылях. А справа подсматривать было некому – пустырь до самой мельницы.

Папка виновато проскальзывал в прихожую, снимал спецовку, надевал домашние растянутые трико и невообразимую красную нейлоновую рубашку с бабочками, которой сносу не было.

– Пойдём, Рыжик, раз нас тут никто не любит, – говорил он мне и хватал на бегу кусок батона.

И мы уходили на пустырь. Там бегали собачьи орды, радостно встречая нас и провожая до забора конторы. Иногда мы кидали им принесённый хлеб. У каждой псины была кличка и характер.

– Меня уже всякая собаченция запомнила. Ты, Рыжик, животинку не обижай, и она тебя не обидит. Это же не человек, те добра не понимают.

Обычно мы брели по пыльной тропинке, и папка рассказывал: «Рыжик, это сныть. Её твоя бабушка в войну ела. А это полынь – её от моли в шкафы мамка кладёт. А вот чертополох, он никогда не вянет. А что это за цветы – я не знаю, пусть называются баурсачки». Он доставал из кармана перочинный ножик и срезал длинные несуразные стебли дикого цикория, набирая букет для сторожихи. Мы шли далеко-далеко, как теперь я понимаю, всего-то метров за пятьсот от дома, в «Чапаи`». Там собаки отставали от нас, зная нрав сторожихи.

«Чапая`ми» называли колхозную территорию с мельницей, током и небольшой конторой, возле которой торчал бюст героя гражданской войны, выкрашенный серебряной краской. За оградой тянулись поля. В конторе сидела баба Тося. Она всегда вязала платки из козьего пуха и кипятила чай на электрической плитке.

– Ох, дурень ты мой, – встречала она папку, – послал же бог крестничка!

Меня баба Тося привычно сажала на «ослинчик», низкий табурет, и давала кусок рафинаду. С отцом они пили чай, ели сало с хлебом и вспоминали Борьку, сына бабы Тоси, закадычного друга моего папки. Борька утонул в юности, и потому говорить о нём было и приятно, и слёзно. Сторожиха причитала: «Колюнок, бросай пить. Ты же слесарь шестого разряда!»

Потом, когда солнце садилось за пологие курганы, баба Тося выпроваживала нас домой. Она учила, как именно папке нужно просить прощения у жены. При этом они оба смеялись и косились в мою сторону. Но я старательно разглядывала бюст в папахе. Все мы вчетвером, включая Чапаева, знали, что после очередной получки снова будут крики, пустырь, собаки, контора, повинная.

Один раз мы пришли к бабе Тосе, но на двери висел замок. За пыльным стеклом виднелся тетрадный листок: «Получаю отходы. Не ждать».

– За комбикормом ушла, – разочарованно протянул папка.

 Мы покрутились у памятника, делать нам было совершенно нечего. Домой идти не хотелось. Я услышала писк, съёжилась и показала пальцем на кусты. Папка бесстрашно вытащил оттуда лопоухого щенка.

– А кто у нас такой маленький? – осведомился он, – А где твоя мамка? Выгнала тебя? Ты пиво пил?

Я смеялась, зажимая рот ладошками.

– Придётся усыновить! – вздохнул папка.

По дороге к дому мы пересекли пустырь, но собаки в щенке своего не признали. Отец поднимал его за шиворот и строго спрашивал у стаи:

– А ну, чей? У кого совести нет? Эх, вы, животинки бессловесные, а я вас уважал!

Собаки молчали и даже отворачивались.

– А давай его спрячем? Мамка обрадуется!– хитро предложила я.

– А давай!– отец сунул щенка за пазуху.

Найдёныш поёрзал, согрелся и затих. Он высунул кургузый хвост из-под выпростанной папкиной красной рубахи. За этот хвост и дёрнула мамка, когда мы открыли калитку. Не подумала…

Испуганная животинка коготками пропорола на груди и животе своего нового хозяина длинные борозды. Папка вскрикнул, а мама заплакала. Красная нейлоновая рубаха взмокла от выступившей крови, а щенок шмякнулся оземь и заскулил.

– Третьего уже приносишь, дурак этакий! Куклачёв! – всхлипнула мама, прижимая вату к ранкам.

Отец молчал, покусывая губу.

– Куклачёв кошек любит! – вступилась я, – а папка мой не дурак, а слесарь шестого разряда. Его каждая собака знает. И не смей кричать больше! Никогда!

ТОГДА ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!

Не знаю, как обстоят дела с первой любовью у других, у меня было всё предельно просто. Она была невзаимной.

Я, восьмилетняя Ирочка, и мои родители жили в кирпичной четырёхэтажке. Наши окна смотрели на неуютный двор с хлипкой деревянной беседкой. Две плакучие ивы по краям создавали подобие симметрии в этом негармоничном мире. Напротив моего дома стоял его близнец – серый образец гения хрущёвской городской архитектуры. А в этом доме в подъезде наискосок жили моя подруга Людка и мой непримиримый враг Димка.

У нас имелся к друг другу странный интерес, замеченный не только бабушками у подъезда, но даже и моим папой, который редко выныривал из нутра книжного томика. Димка был длинный, нескладный, с оттопыренными ушами. Носил короткие брючки от школьной формы и шерстяную олимпийку, заштопанную на локтях и у ворота. Длинный ухмыляющийся рот и курносый нос делали его похожим на хулигана Квакина, чей нарисованный образ надолго засел в моей пионерской памяти как единственный годный гендерный стереотип. Тимур существовал только в книжках, а Квакины в жизни попадались повсюду. Поскольку выбирать мне было особенно не из кого, то я влюбилась в Димку. Моей задачей было перевоспитать хулигана и потом уже любить его на полном основании.

Моё появление во дворе Димка встречал одинаково: «Ирка-дырка!» Он мешал мне и Людке прыгать в резинки, не давал рисовать, таская карандаши и закидывая на крышу беседки тетрадку. Он постоянно крутился рядом с девчачьей компанией и не хотел перевоспитываться. Димка ругался гадкими словами, любимым его выражением было: «Собачья жопа!»

А ещё Димка пытался произвести впечатление своей доблестью и героизмом. Представления у него об этих качествах были чисто Квакинские. Сначала он показал нам с Людкой две стреляные гильзы с полигона, куда было строжайше запрещено бегать детворе. Люда охнула, а я фыркнула. У меня ведь тоже была гильза, хотя этот преступный факт следовало тщательно скрывать.

В другой раз Димка вытащил из лужи огромного дождевого червя. Людка и я с отвращением смотрели, как живой коричневый шнурок извивается в пальцах. Мы ждали, что Димка станет размахивать своей добычей перед нашими лицами с криками: «Бу-э-э-э!», но его хулиганское коварство достигло немыслимого предела. Дико вращая глазами, Димка раззявил щербатый рот и сунул в него червяка.

Слабонервную Людку вывернуло наизнанку прямо в лужу. Я стойко таращилась на Димку стеклянными глазами, даже не пытаясь помочь подружке. И тогда Димка стал жевать. Я рванула в подъезд и вырвала там. Моего полного морального поражения потенциальный кавалер не увидел.

В третий раз Димка притащил зелёную ящерицу и привязал ее за лапу к своему запястью ниткой. Беспомощная животинка долго трепыхалась, а потом Димка сунул её в карман олимпийки, где она и задохнулась. Каково ей было, облепленной кусочками бумаги, непонятными ниточками и шерстяными катышками в предсмертной темноте? Думаю, Димка и сам не ожидал такой трагической развязки, потому что его вечно ухмыляющаяся рожа перекосилась, когда он вытащил вялую бездыханную животинку. Он теребил ящерицу пальцами, дёргал за нитку. Тщетно.

Тогда я презрительно выставила тощую ногу в разбитой сандалетке вперёд, развернула плоский корпус в ситцевом платье плечом к хулигану и презрительно назвала Димку фашистом. Я запретила приближаться ко мне под угрозой немедленного упреждающего удара в глаз. О том, что я никогда и никому не наносила упреждающих ударов в глаз, Димке знать было не обязательно. Шмыгающий нос фашиста свидетельствовал о его раскаянии, но меня не разжалобил.

– Война! – прошептала Людка и стала сохранять дипломатический нейтралитет.

 Потом наступил сентябрь, начало учебного года. Ящерицы должны были залечь в зимнюю спячку или улететь в тёплые края. Дождевые черви стали глубже буравить землю, то ли готовясь к добыче червячной нефти и газа, то ли совершая путешествие к центру земли. По крайней мере, на глаза они мне больше не попадались.

Мы прочертили с Димкой демаркационную линию в центре двора. На «моей стороне» были два метра вытоптанного газона и огромная лужа, не засыхающая даже в самые жаркие летние дни, а потом жалкий пятачок асфальта перед моим подъездом. На «его стороне» были другие два метра газона и полоска асфальта. Посередине стояла лавочка. Я чётко знала, что обхожу иву справа, а Димка – слева. Видели мы друг друга издалека, и всякий раз он показывал мне кулак, а я некультурно совала ему шиш (женский вариант кулака). Так прошло два месяца. Людка рассказывала о том, как поживает Димка, а Димке, по всей видимости, она докладывала, как поживаю я.

А потом в нашей позиционной войне наступил перелом. Отец привёз мне из Ленинграда алый вязаный берет, клетчатое пальто и коричневые ботинки на манке. Это было вызовом общественной морали. Одетая таким образом девочка никак не могла жить в рабочем посёлке, вести войну с хулиганом Квакиным и прыгать через резинку. Такие персонажи обитали в библиотечных книжках про светлое будущее. Но отец не зря ездил в командировку. Он знал, что в отдельных городах светлое будущее давно создано, и потому привёз мне кусочек фантастического мира. Отец хотел изменить реальность.

В первый же день мама вырядила меня в обновки, не забыв о белых колготках, и отправила не куда-нибудь, а в хлебный магазин. Путь туда пролегал через вересковую пустошь, то есть через разбитый сквер с безголовым горнистом и неработающим фонтаном «Дружба», мимо скамеек со старушками, в центр посёлка. В общем, в гущу событий. В один конец я добралась благополучно. Мой вид произвёл скромный фурор среди двух продавщиц и нескольких покупательниц, одна из которых даже ухватила меня за рукав со словами: «Шевиот». Две незнакомые девочки проводили меня длинными ненавидящими взглядами. Одноклассница Наташка поздоровалась по пути в гастроном и сделала вид, что не заметила моих обновок.