Москва тюремная
противным скрипом закрылась за спиной Лазуткина. Саша невольно вздрогнул: гулкий лязг был подобен первому удару маятника, отсчитывающего первый день новой жизни.
Дыхание перехватило, пульс участился, и Лазуткин на секунду зажмурился – как человек, которому суждено прыгнуть в омут…
Вот сейчас, сейчас… Из глубины подсознания услужливо выплыла кинематографическая картина: запуганные арестанты, кучка блатных со зверскими рожами и главпахан – Доцент из «Джентльменов удачи», который с леденящим душу криком «Пасть порву, моргалы выколю!» набрасывается на неопытного новичка.
Впрочем, пока основания для беспокойства вроде бы не было.
Темное помещение освещалось тусклыми желтыми лампочками, забранными в тонкие металлические решетки-«кобуры». В атмосфере витали миазмы давно немытых тел, нестираного белья, табачного и водочного перегара.
Камера, внешне небольшая, выглядела заполненной до предела – на всех трехъярусных шконках лежали люди. Некоторые шконки были завешены жиденькими ширмами, некоторые открыты, но белье, развешанное на веревках, крест-накрест протянутых между нарами, не позволяло определить, сколько же человек отдыхает наверху. Однако было понятно, что арестантов здесь много больше, чем положено – не менее восьмидесяти…
В углу негромко бубнил телевизор. Несколько обитателей «хаты», сгрудившись у экрана, следили за футбольным матчем. Двое сидели за столом, увлеченно играя в шахматы. Еще трое резались в самодельные карты.
Казалось, никто не обратил на новичка никакого внимания…
Лазуткин простоял у двери долго – минут пять. Он ожидал чего угодно: подставы, какой-нибудь замысловатой провокации-«подлянки» – вроде тех, о которых рассказывал на «сборке» татуированный наставник, но появление первохода вроде бы оставалось незамеченным. И от этого страх захлестывал новичка до краев…
Неожиданно с верхней шконки у окна поднялся паренек небольшого роста, в дорогом спортивном костюме и, нехотя подойдя к первоходу, спросил:
– Давно с воли?
– Больше недели, – ответил Лазуткин, внутренне готовясь к какой-нибудь изощренной подставе.
– Зовут-то как?
– Саша. А фамилия моя – Лазуткин.
– Московский?
– Ага, в Сокольниках живу.
– Поня-ятно. Впервые на «хату» заехал? – Заметив скованность новичка, собеседник неожиданно подмигнул ему. – Да ладно, не менжуйся. И так видно, что первоход. Давай, проходи… – паренек кивнул в сторону ближней шконки. – Видишь, у нас со спаньем напряженка, тут все в три смены спят. Покемарь тут пока, а завтра посмотрим, что и как…
Всю ночь Лазуткин не сомкнул глаз. «Прописка», о неизбежности которой он с таким ужасом думал на «сборке», отодвигалась до утра. Но хорошо это или плохо, первоход еще не знал…
В шесть утра в камере началось слабое движение. Из-под шконок вылезли какие-то грязные субъекты и, не обращая на новичка внимания, принялись за уборку хаты. Как узнал Саша чуть позже, это были шныри, или уборщики; камерное местожительство под нарами именовалось почему-то «вокзалом». В половине седьмого большинство обитателей «хаты» проснулось. Правда, некоторые, занимавшие привилегированный угол у зарешеченного окна, оставались спать. Это были камерные авторитеты, у них были единоличные шконки.
Вскоре обострившееся за ночь обоняние различило слабый запах пригоревшего масла, и арестанты зашевелились – запах горелого масла был предвестником скорого завтрака. И впрямь: к восьми утра на «хате» появился баландер, кативший впереди себя небольшую тележку с огромными алюминиевыми кастрюлями и аккуратно разложенными буханками хлеба. Утренняя пайка представляла собой кашу из неизвестного ботанике злака и кружку слабо заваренного чая, напоминавшего отвар древесной коры.
Впрочем, большинство арестантов не притронулись к тюремной пайке – «семьи», на которые делилась камера, предпочитали завтракать «дачками», продуктами, переданными с воли.
Лазуткин недоверчиво ковырялся в каше ложкой и, найдя там трупик таракана, решительно отодвинул «шлюмку», то есть миску, в сторону. Конечно, есть хотелось очень, но естественная брезгливость превозмогла голод.
Сразу же после завтрака к первоходу вновь подошел давешний паренек в дорогом спортивном костюме. Присел рядом, приятельски улыбнулся и предложил:
– А теперь давай знакомиться. Саша, говоришь?
– Саша.
– Из Сокольников?
– Из Сокольников.
– По какой статье закрыли?
– Сто пятьдесят шестая, кража…
– Поня-ятно. Ну, подойди к тому столу, с тобой «смотрящий» перетереть хочет… Лазуткин понял – от этого разговора зависит его дальнейшая жизнь в Бутырке.
На ватных ногах первоход двинулся к столу, за которым по-хозяйски восседало несколько татуированных мужчин.
«Смотрящего» он узнал сразу. Это был невысокий, но крепко сбитый мужчина лет сорока с обнаженным торсом, сидевший во главе стола. Выколотая на левом предплечье статуя Свободы свидетельствовала, что ее обладатель относится к так называемому «отрицалову», пять церковных куполов говорили о количестве лет, проведенных в неволе, а изображение Георгиевского креста с аксельбантами на груди – что человек этот участвовал в тюремном или лагерном бунте. Нательную композицию дополняли две восьмиконечные звезды на ключицах («никогда не надену погоны») и такие же звезды на коленях («никогда не встану на колени»). Властные черты лица, тяжелый, придавливающий взгляд, губы, собранные в тонкую нить, – все это свидетельствовало о силе и жесткости характера «авторитета».
Уже чуть позже Лазуткин узнал, что Хиля – таково было погоняло «смотрящего» – на свободе был звеньевым мазуткинской оргпреступной группировки, что закрыли его по классической сто шестьдесят третьей статье «Вымогательство» и что в блатном мире Хиля, имевший уже вторую судимость, пользовался уважением и авторитетом; именно потому воры и поставили его «смотреть» сто шестьдесят восьмую камеру.
Равнодушно взглянув на первохода, Хиля поинтересовался его именем, фамилией и статьей, после чего спросил:
– Ну, рассказывай, как на свободе жил?
Новичок невольно поежился под тяжелым взглядом собеседника и, тяжело вздохнув, произнес:
– Ну, как… Нормально. Как все. Пока сюда не забрали.
– В попку не балуешься? На кожаных флейтах не играешь? С мусорами дружбы не водишь? Друзей-подельников никогда не сдавал?
– Нет, – твердо ответил Лазуткин.
– Может, жалобы какие есть? Так расскажи, выслушаем и решим… У нас не прокуратура, у нас тут все просто делается.
– Да нету у меня жалоб, спасибо… – растерянно пробормотал новичок. Неожиданно Хиля нарочито приязненно улыбнулся и, скосив взгляд на пачку
«Мальборо», лежавшую на газетном листке, расстеленном на столе, вкрадчиво предложил:
– Вижу, тебе курить сильно хочется… Так закуривай, не менжуйся. Это был ключевой момент.
Еще неделю назад от фиксатого лектора на «сборке» Саша узнал: если в камере предлагают закурить, взяв сигаретную пачку со стола, а не из рук, этого делать не следует. Типичная «подстава»: до этого момента пачка могла побывать в руках пидара, и человек, прикоснувшийся к «запомоенной» вещи, автоматически становился «законтаченным».
Изобразив на лице нечто вроде улыбки благодарности, Лазуткин ответил:
– Да нет, спасибо, пока не хочется. Хиля прищурился:
– Что – на «сборке» научили? Ладно. – Достав из кармана «чистые» сигареты, он великодушно угостил новичка. – Если про эту «подлянку» знаешь, то должен знать и про законы «хаты». В курсах?
– Рассказывали.
– Наши законы нарушать запрещено. За каждый «косяк» придется ответить. Понял меня?
Лазуткин, чувствуя, что самое страшное позади, кивнул утвердительно.
– Понял.
– Лавэ с собой есть? – спросил «смотрящий» и тут же объяснил, почему он поинтересовался деньгами: – Если есть с собой, отстегни нам на общак, сколько сам считаешь нужным. Так положено. Сегодня ты нам помог. Завтра мы тебя подогреем.
Саша присел, расшнуровывая кроссовку, достал мятую пятисотрублевую бумажку и нерешительно протянул.
– Вот.
Банкнота исчезла в кармане куртки.
– Если проблемы какие – сразу ко мне обращайся. Решим как-нибудь. А как оно дальше повернется, зависит только от тебя. Каждый сам выбирает свою дорогу в жизни. Пока присматривайся, что и как. Жить тут можно, если вести себя правильно. Вон там, у параши – «петухи» живут. Дальше, под шконками – шныри. А сейчас тебе покажут твою шконку и скажут время, когда спать…
* * *Прошла неделя.
Саша понемногу освоился в камере. Никто не лез к нему с расспросами, никто не навязывал дружбу. Тут, на «хате», каждый отвечал только за себя.
Бутырский быт отличался редким однообразием. Утром, после завтрака, камера шла на прогулку в тюремный дворик. Впрочем, двориком его можно было назвать лишь с натяжкой: маленькая клетушка, по размерам – не больше гостиной в типовой московской квартире. Толстая металлическая решетка, положенная на кирпичные перегородки, разделяла небо на ровные квадратики, и это «небо в клеточку», так же как и силуэты охранников с автоматами, застывшие наверху, создавало ощущение тоски и обреченности.
После команды «камера, прогулка окончена!» арестанты возвращались на «хату».
Как правило, во время прогулки сто шестьдесят восьмую камеру шмонали: об этом свидетельствовали и вещи арестантов, небрежно разбросанные по полу, и сброшенные со шконок матрасы, и вывернутые сумки. Менты искали самодельные игральные карты, оружие, спиртное, наркотики и средства связи. Лазуткин уже знал, что за деньги в Бутырке можно купить у вертухаев что угодно – от незамысловатой поллитровки «Столичной» до таблеток «экстази». Особой популярностью пользовались мобильные телефоны, стоившие у «рексов» четверную цену против вольной – их-то и отметали в первую очередь. Арестанты даже поговаривали, что отметенные при шмоне спиртное и мобильники потом продавали в другие камеры… Впрочем, по поводу ежедневного шмона Саша мог не волноваться – ничего запрещенного у него не было.
После прогулки обитатели камеры обычно усаживались перед телевизорами – на этой «хате» их было целых три штуки.
В Бутырке был свой рейтинг телепрограмм, который разительно отличался от того, что периодически публиковали московские газеты.
Арестанты, обвиняемые по наркоманским статьям (с двести двадцать восьмой по двести тридцать третью), очень любили передачу «Москва: инструкция по применению» канала ТНТ, в которой часто демонстрировались репортажи с московских дискотек – общепризнанных мест распространения наркотиков.
Не меньшей популярностью пользовались милицейские репортажи вроде «Внимание, розыск!», «Петровка, 38» и «Дежурная часть». Профессиональный интерес к криминальным новостям не оставлял бандитов и на бутырских шконках. Подробное описание перестрелок, взрывов, наездов на фирмы и задержаний наводило на мысль, что программы эти спецом снимаются по заказу братвы, находящейся ныне в ИЗ.
Но больше всего любили аэробику: арестанты, забывшие, как выглядит живая женщина, с горящими взорами следили, как гимнастки в обтягивающих трико демонстрируют чудеса гибкости движений и изощренность поз.
Аэробику здесь называли «сеансами»; так издавна именуют любое переживание эротического характера. Утренние «телесеансы» вызывали на сто шестьдесят восьмой «хате» бурю эмоций, провоцируя самые невероятные мечты и желания.
Первоход почти не интересовался «сеансами» – вот уже третью неделю он не видел свою девушку Наташу, и воображение рисовало ему картины одна мрачней другой.
Кто знает – может быть, Натаха забыла о своем Саше? Может быть, за это время она уже нашла кого-то другого? Да и вообще – захочет ли девушка и дальше встречаться с бывшим арестантом?
Саша уже трижды беседовал с адвокатом. Беседа немного успокоила – во-первых, в отделении милиции, куда доставили Александра Лазуткина, предельно безграмотно составили протокол задержания, а это давало немалые шансы выкрутиться на суде. Во-вторых, хозяин «семерки», с которой была украдена магнитола, за соответствующую плату был согласен написать встречное заявление: мол, претензий не имею, прошу к уголовной ответственности не привлекать. В-третьих, Лазуткин не взламывал дверку машины и не выдавливал стекло – просто хозяин «жигуля» забыл закрыть автомобиль на ночь, тем самым провоцируя воришек.
Все это давало основания надеяться на лучшее, вплоть до освобождения прямо в зале суда…
А жизнь в камере продолжалась.
«Смотрящий» Хиля деятельно сообщался с другими камерами через «малявы», то есть записки. «Малявы» шли через так называемые «дороги» – тонкие веревочки, натянутые между зарешеченными окнами «хат». Веревочки эти, идущие от зарешеченного окна вертикально и горизонтально, – позволяли общаться с любым окном этого корпуса. В случае необходимости связаться с другим корпусом арестанты перекрикивались, перестукивались по трубам, передавали «малявы» через прикормленных конвоиров либо через баландера. У многих воров, сидевших на спецу, были мобильные телефоны и даже радиостанции, по которым они держали связь с вольной братвой…
Досуг скрашивался сообразно интеллекту, воспитанию, привычкам и темпераменту заключенных. Кроме телевизора и игральных карт (которые делались при помощи газетной бумаги, хлебного клейстера и трафарета тут же, на «хате»), развлекали себя прессой и библиотечными книгами, шахматами и домино, физическими упражнениями и самоделками из хлебного мякиша – так называемым китчем. Тюремные скульпторы могли вылепить из «чернушки» что угодно: муляж кастета, противопехотной гранаты и даже пистолета Макарова. Впрочем, в сто шестьдесят восьмой камере милитаристскими опытами не занимались. Поделки выглядели исключительно мирно и даже забавно, изображая привычные картинки российской действительности: мальчика, делающего непристойный жест, мента, протягивающего грабку за взяткой, грузчиков из гастронома, разливающих водяру по стаканам, «новых русских», обвешанных ювелирными украшениями…
Прохладный апрель сменился жарким маем – столбик термометра неумолимо пополз вверх, и жизнь в камере сделалась невыносимой. Испарения потных тел, параши, скверного мыла, пищи, табака сливались в один чудовищный запах, и новички, впервые заехавшие в сто шестьдесят восьмую со «сборки», едва не падали в обморок.
Арестанты лежали на нарах недвижно. Млели, обмахивались газетами, ловили спасительный сквознячок из зарешеченного окна, но и он не помогал: ветра почти не было, меж горячих каменных стен тюремного двора недвижно стояли миазмы перегоревшего бензина, асфальта и смолы. Вентиляторы, переданные с воли, не спасали: теплый воздух, вздымаемый жужжащими лопастями, казалось, прилипал к коже. Перед сном окатывали водой полы, спали нагими поверх простыней, и белье, влажное от пота, почти не просушивалось в душной камере. Пот крупными прозрачными каплями струился по векам, и заключенные дико вскрикивали во сне: наверное, многим казалось, что у них вытекают глаза. Вскоре «заплакали» стены – по ним потекла вода.
Казалось, еще чуть-чуть – и Бутырка, расплавившись подобно пластилиновому домику, грязной лужой стечет по раскаленным московским мостовым в решетчатые канализационные люки.
А в начале июня в сто шестьдесят восьмой «хате» произошло событие, серьезно повлиявшее на судьбы многих ее обитателей…
* * *Уже к концу мая состав камеры сильно изменился. Большинство блатных, составлявших окружение Хили, получив после суда свои сроки, отправились на Краснопресненскую пересылку, в ИЗ № 77/3, где их ждали этапы в лагеря и крытые тюрьмы. На их место пришли новички – в основном первоходы, закрытые по бытовухе: хулиганство, мелкое воровство, убийство по пьяни. Дискотеки, рынки, вокзалы, рестораны, школьные выпускные вечера и московские коммунальные кухни обычно поставляют в следственные изоляторы подобный контингент.
Шестого июня, в субботу, на сто шестьдесят восьмую заехало сразу пятеро новичков. Накачанные бицепсы атлетов, коротко стриженные головы, низкие лбы неандертальцев, массивные челюсти и булыжное выражение глаз свидетельствовали, что это – типичные «быки» из организованной спортивности, которые пудовыми кулаками и интеллектуальной отмороженностью обслуживают самую беспредельную часть российского криминалитета.
(Как выяснилось позже, это были рядовые «пехотинцы» из череповецкой и хабаровской группировок; еще с начала девяностых десятки групп провинциальных рэкетиров отправились «на покорение Москвы», предлагая наемнические услуги столичным структурам: ореховской, люберецкой, бауманской и коптинской.)
Эта же пятерка молодых бандитов-беспредельщиков сошлась между собой еще на «сборке», выработав единственно правильные, как им самим показалось, стратегию и тактику освоения новой территории.
Новички сразу же повели себя нагло и вызывающе. Один из них, отзывавшийся на кличку Карел, тут же согнал с нижних нар какого-то серого мужика, объявив, что отныне это – его место. Замечание Хили о том, что на «хате» спят по очереди, осталось без должного понимания.
– Ты-то сам спишь, когда хочется, – напомнил молодой бандит.
– Мне так положено, – коротко ответствовал «смотрящий».
– А мне почему не положено?
– А потому что сам ты – никто и звать тебя никак, – последовала справедливая оценка.
Лицо Карела налилось кровью, что свидетельствовало об обиде. Казалось, еще мгновение, и он набросится на Хилю с кулаками. Однако на лице новичка неожиданно промелькнуло нечто вроде осмысленности – примирительно хмыкнув, он произнес:
– У вас свои понятия, а у нас – свои. Мы же не заставляем вас жить так, как хочется нам!
– Еще чего не хватало, – процедил Хиля, неприязненно щурясь.
–… вот и вы своих порядков не навязывайте, – закончил Карел.
– Ты хорошо подумал, прежде чем мне это сказать? – прищурился блатной.
– Лучше некуда, – хмыкнул собеседник, всем своим видом демонстрируя, что разговор закончен.
Конечно, во власти «смотрящего» было многое, но численный перевес был на стороне новичков. И неизвестно, как бы отнеслась к предстоящей разборке основная масса подследственных, то есть мужиков.
Борзых первоходов оставили в покое – по крайней мере, пока.
Первое время молодые провинциальные рэкетиры, прозванные на хате «спортсменами», особо не обращали на себя внимания. Никто из них не курил, не интересовался спиртным и наркотиками, даже не смотрел «сеансы», предпочитая им трансляции с чемпионата по боксу. Новички старались поддерживать спортивную форму: несмотря на жару, по сотне раз за день отжимались от пола, качались, упражнялись в армрестлинге. Жили они одной «семьей», и на общак, естественно, ни разу не отстегнули.
Сокамерники смотрели на них косо – особенно Хиля с тремя блатными, оставшимися в его окружении, и казалось, достаточно одной лишь искры, чтобы начался пожар…
* * *То памятное июньское утро ничем не отличалось от тысяч подобных: уборка «хаты» шнырями, заезд баландера с тележкой, раздача хлеба…
С последнего все и началось: по тюремным законам, на одного арестанта положено полбуханки хлеба. Хлеб раздается буханками, а уж сами заключенные обычно делят его на равные части. Делается это обычно толстой ниткой – ножи в следственных изоляторах запрещены.
Так уж получилось, что Карел должен был разделить хлеб с каким-то стариком, заехавшим в сто шестьдесят восьмую три дня назад. Натянув нитку, молодой бандит разрезал буханку, небрежно сунув одну половинку соседу.
– На, жуй…
Неожиданно к Карелу подошел «смотрящий»:
– Постой, постой… Покажи-ка вторую половину…
Карел не стал противиться – он молча сунул Хиле свои полбуханки и, состроив такую гримасу, будто бы хотел плюнуть, спросил:
– А че?
Хиля взвесил обе половинки в руках, затем тщательно сравнил их – кусок Карела оказался немного больше. Неизвестно, случайно ли Карел обделил соседа или сделал это с умыслом, но уже через секунду сдержанный гул камеры прорезал хриплый бас «смотрящего»:
– Братва, крыса на хате!
– Где?
– Кто?
– Хата не потерпит крысу! – тут же откликнулись блатные из окружения Хили, и по их тону было понятно, что инцидент спровоцирован загодя.
– Братва, смотрите! У кого – у старика скрысятничал! И что?! Святое, казенную чернушку! – Хиля вызывающе высоко поднял руки с половинками хлеба.
Он хотел было что-то добавить, но не успел: удар кулака – и «смотрящий» отлетел к шконке, ударившись затылком о перекладину. И тут началось…
Первым бросился на Карела маленький, очень ловкий и юркий блатарь Адам из Звенигорода. В татуированной руке блеснул заточенный в лезвие черенок «весла», металлической ложки. Лезвие наверняка распороло бы Карелу живот, если бы бандиту не пришли на выручку товарищи. Грамотно поставленная подножка – и Адам, растянувшись на полу, сильно ударился головой о железную дверь.
«Спортсмены», воодушевленные первым успехом, пошли в наступление. Карел, подбежав к валявшемуся на полу Хиле, поднял его за волосы и принялся методично бить головой о пол. Изо рта «смотрящего» потекла тоненькая струйка крови, он что-то прохрипел, но тут же затих. Товарищ Карела, Валик Хабаровский, успешно отбивался от двух блатных, пришедших на помощь «смотрящему». Спустя минуту один, обливаясь кровью, свалился под шконку с разбитой головой, а второй, получив очень болезненный удар в солнечное сплетение, лежал рядом с парашей, сложившись пополам.
Неожиданно в коридоре послышались торопливые шаги, и в камеру ворвались коридорные вертухаи. Несколько ударов дубинками мгновенно охладили пыл беспредельщиков. Вскоре появился и офицер с красной повязкой на рукаве – корпусной. Мгновенно оценив ситуацию, он распорядился: «спортсменов», зачинщиков драки, отправить в карцер, а Хилю и его окружение – на «больничку».
Однако всем было понятно: главные события еще впереди.
Так оно и случилось. Уже вечером Хиля, который не захотел оставаться на «больничке» и вернулся на «хату» к своим обязанностям «смотрящего», получил «маляву» следующего содержания:
Добрый час, братва!
Приветствуем всех достойных Арестантов. Здоровья, Радостей и Мира Дому Нашему. Сообщили нам, что на хату вашу заехало пятеро борзых беспредельщиков, что не приняли они Наши традиции, нарушили Наши порядки, что начали драку на хате и подняли руку на «смотрящего» и братву. Мы, Воры, не допустим беспредела в Доме Нашем. Негодяи теперь все на одной хате, и хата их объявлена со знаком минус. И каждый, кто встретит этих отмороженных скотов на сборках, пересылках, этапах и зонах, пусть поломает их поганые хребты. За несправедливость ответственен каждый. Всего Вам Хорошего, Чистого и Светлого. Пусть каждому из Вас улыбнется Удача.
С уважением ко всем честным Арестантам – … – Воры Российские (ПУБЛИКУЕТСЯ С СОБЛЮДЕНИЕМ ОРФОГРАФИИ ОРИГИНАЛА. ПО ПРОСЬБЕ БРАТВЫ АВТОРЫ СНЯЛИ ПОДЛИННЫЕ ИМЕНА ВОРОВ, ПОДПИСАВШИХ ЭТО ПОСЛАНИЕ.)
Это был смертный приговор. Было понятно: после вердикта, вынесенного авторитетными ворами, «спортсмены» вряд ли доживут до суда, не говоря уже об этапе. Нет ничего страшней в ИЗ, чем «хата», объявленная «со знаком минус»; скорее всего, негодяев будут выдергивать по одному в другие камеры, где их оправдания вряд ли заинтересуют братву. Ведь приказ «ломать поганые хребты» беспредельщиков наверняка получила вся Бутырка…
Да и не только она.
* * *– Встать! Суд идет!
Любой гражданин, заслышав такую фразу, обычно вздрагивает. И Саша Лазуткин не стал исключением.
Лазуткин сидел на жесткой деревянной скамье в металлической клетке слева от судейского стола. Двое молчаливых охранников равнодушно скользили взглядами по публике, собравшейся в зале.
На этот процесс пришли лишь самые близкие: мать, несколько пацанов со двора и, что приятно поразило, его Наташа. Это приободрило: значит, не забыла, значит, по-прежнему любит…
Судебное заседание проходило по стандартному сценарию. Обвинение, упирая на прежнюю судимость по 213-й, «хулиганской» статье с отсрочкой приговора, и на то, что подследственный не встал на путь исправления, потребовало максимального наказания. Адвокат акцентировал внимание на то, что его подзащитный не взламывал машину, что уже провел в стенах ИЗ почти четыре месяца, а также на незначительную тяжесть преступления, чистосердечное раскаяние и положительные характеристики с места жительства и места работы. Потерпевший, хозяин обворованной машины, четко подтвердил, что претензий к Александру Лазуткину не имеет и просит не наказывать этого молодого человека лишением свободы.
Мать то и дело всхлипывала, утирая платочком раскрасневшиеся глаза. Наташа, сидевшая к подследственному ближе всех, бросала на Сашу взгляды, полные любви и сочувствия.
– Суд удаляется на совещание, – устало произнесла судья и, захлопнув картонную папочку дела, удалилась с заседателями в совещательный кабинет.
Спустя пятнадцать минут она уже огласила приговор: учитывая смягчающие обстоятельства, а также незначительную тяжесть содеянного и время, проведенное под следствием в ИЗ, «определить наказанием штраф в размере трехсот минимальных размеров оплаты труда, освободив подследственного в зале суда…»