Павел l. Драмы любви и трагедия царствования

Воспитать «любезным пред Богом и у людей»

Безусловно, Елизавета Петровна нисколько не обольщалась насчёт наследника, она была в весьма щекотливом положении. Ведь после неё престол мог занять именно великий князь Пётр Фёдорович. Великая княгиня, даже при том условии, что она была гораздо достойнее, при живом супруге никаких прав не имела. Осталось уповать на Павла. Но объявить его наследником при живых родителях можно было лишь по достижении совершеннолетия. И Елизавета Петровна готовила его к этому, стараясь всячески ограничивать его контакты с родителями, тем более великий князь даже и не стремился по понятным причинам к этому.

Напрасно считают, что Екатерина не слишком стремилась заниматься сыном. Ей не давали покоя мысли о его воспитании. Она писала целые трактаты, именуя его в них по-европейски принцем. Вот только несколько выдержек:

«По моему мнению, есть два правила при воспитании принца: это сделать его благодетельным и заставить его любить истину. Таким образом, он сделается любезным пред Богом и у людей».

Говорят, что мальчишку, чтобы он стал мужчиной настоящим, только до пяти лет могут воспитывать женщины – мать, бабушка, всякие няньки, тётки. Далее необходимо мужское воспитание. Что же с Павлом? Духовный писатель, публицист, историк Николай Дмитриевич Тальберг (1886–1967) в книге «Русская быль от Екатерины II до Николая II» отметил, что «окружён он (Павел. – Н.Ш.) был только женщинами. От них, простых русских женщин, он с самых юных лет воспринял религиозность и церковность, утвердившиеся с годами».

Мужского воспитания, увы, маленькому Павлу не хватало, по крайней мере до того момента, пока его мать Екатерина Алексеевна не вступила на российский престол.

Наставники, воспитатели, педагоги? Да, они были, но были такими разными. Мелкий интриган, лжец, негодяй Никита Панин? Ну какой же это мужчина? Что в нём мужского? Сплетники и пасквилянты, подобные ему, скорее могут именоваться, да и то с большой натяжкой, мужчинками. Он только вредил воспитанию и портил характер царственного отрока, поступая с ним как с игрушкой в своих подлых руках.

Другое дело – Семён Порошин, оставивший «Записки, служащие к истории Его Императорского Высочества Благоверного Государя Цесаревича и Великого Князя Павла Петровича, Наследника престолу Российскому», которые начал с упрёка в свой адрес в том, что слишком поздно начал писать – лишь в 1764 году, когда цесаревичу шёл десятый год, между тем об этом необыкновенном ребёнке надо было, по его мнению, писать начать гораздо раньше.

Историк Соловьёв отозвался об этом воспитателе следующим образом: «Порошин принадлежал к тому поколению даровитых русских людей, которые с жаром примкнули к начавшемуся тогда литературному движению; знание иностранных языков, давая возможность удовлетворить жажде к чтению, расширило его умственный горизонт; он с уважением относился к вождям так называемого просветительного движения на Западе, но уважение не переходило в увлечение; подобно Екатерине, Порошин принял за образец пчелу, которая из разных растений высасывает только то, что ей надобно. Порошин умел оставаться русским человеком, горячим патриотом, имевшим прежде всего в виду пользу и славу России. С этим-то высоким значением образованного человека и горячего патриота явился Порошин среди людей, призванных участвовать в воспитании Наследника престола, и, разумеется, немедленно же обратил на себя внимание и приобрёл более других влияние над ребёнком. Главная цель Порошина при воспитании будущего Государя состояла в том, чтобы внушить ему горячую, беспредельную любовь к России, уважение к русскому народу, к знаменитым деятелям его истории».

Родился Павел вполне здоровым ребёнком, был физически развит, уравновешен, словом, не отличался вспыльчивостью, о которой столько говорено-переговорено. Однако та белая для России ночь 28 июня 1762 года, о которой упомянуто выше, едва не стала чёрной и роковой для державного ребёнка.

Николай Дмитриевич Тальберг писал:

«Большое впечатление на восьмилетнего Павла произвёл ночной переворот, совершённый летом 1762 года Екатериной. Его подняли с постели и под военной охраной перевезли из Летнего дворца в Зимний. С этого времени у впечатлительного мальчика появились болезненные припадки, повторявшиеся и потом.

Случился таковой с ним и в Москве во время коронационных торжеств по поводу восшествия на престол императрицы Екатерины Алексеевны, его матери. Он разболелся настолько, что начали опасаться за его жизнь. По выздоровлении ярко проявилась впервые его доброта. По свидетельству Панина, Павел, когда начал поправляться от болезни, пожелал завести в Москве больницу для бедных. Желание его было исполнено; и основанная больница получила название Павловской. По этому случаю выбита была медаль. На одной стороне её помешен портрет Его Высочества, на другой – разные аллегорические изображения с надписью: «Свобождаяся сам от болезни о больных промышляет».

Из этой главы запомним сказанное Тальбергом о припадках и, конечно же, о милосердии и добросердечии будущего государя, ну а пока вернёмся к вопросам воспитания в отрочестве. Императрица Елизавета Петровна начала подготовку к будущей государственной деятельности путём образования на европейский лад; поскольку в России в ту пору наметилось опасное заболевание европейскими мерзостями, то не все понимали, что это лишь навредить может, но никак не дать результатов благих.

Но особенно опасным такое направление стало, когда главным воспитателем Павла был назначен недомужчинка Никита Панин. Кто-то может не согласиться с этаким определением. Но позвольте, разве по-мужски настраивать сына против матери, действуя исключительно в личных целях и вынашивая задачи, пагубные и для воспитуемого, и для его матери, и для всего Отечества, хотя для Никиты Панины Россия вряд ли считалась Отечеством. Для таковых разрушителей российской государственности отечество – заметьте, в данном случае с маленькой буквы – там, где больше платят.

Портрет великого князя Павла Петровича в детстве. Художник А. П. Антропов

Семён Порошин рассказал:

«10-летним мальчиком он (Павел. – Н.Ш.) уже принимает просителей и новопроизведённых офицеров (патенты им подписывает как адмирал), уже попадается на уловки взрослых интриг, уже свободно говорит, пишет и читает по-русски и по-французски, похуже по-немецки. И что читает! Дон-Кишота (так у Порошина. – Н.Ш.), «Выборные истории из светских писателей» (Histoires choisies des auteurs profanes), французские комические оперы – это понятно; но оды Ломоносова, «Генриаду» и «Эдипа» Вольтера, «Федру» Расина, Юма, Устав Академии художеств, – такое я и взрослым-то человеком в лучшем случае читал бы из нужды… В 11 лет принимается писать «по-французски шуточную трагедию, в которой между прочими действующими лицами были и собаки его Султан и Филидор».

Заметим, прервав цитирование Порошина, что в данном случае явно проявляются гены матери, ведь Екатерина Великая, как известно, была к тому же весьма талантливым литератором. Сколько пьес вышло из-под её пера, причём, драматургию она поставила на службу государственную.

Не случайно государыня говорила: «Я имею честь быть русской, Я этим горжусь, Я буду защищать Мою Родину и языком, и пером, и мечом – пока у Меня хватит жизни…»

Защищая пером, она выпустила и записки по истории для своих внуков, воспитывая их, и две замечательные сказки – «Сказку о царевиче Хлоре» и «Сказку о царевиче Февее», которые вполне можно назвать нравоучительными, и немало острых пьес и комедий. Именно ей принадлежат удивительные строки о писательском труде. Наверное, всем известно выражение, что литературная работа начинается тогда, когда «рука тянется к перу, а перо к бумаге». Каждый литератор помнит такие моменты в своей жизни. Но это выжимка из более значительного изречения государыни. В письме к своему постоянному корреспонденту в Европе барону Гримму она писала: «Я не могу видеть чистого пера без того, чтобы не пришла мне охота обмакнуть оного в чернила; буде же ещё к тому лежит на столе бумага, то, конечно, рука моя очутится с пером на этой бумаге. …Великое благополучие! Открывается поле для меня и моих товарищей, зараженных болячкою бумагу марать пером, обмокнутым в чернила. Начав же, не знаю я никогда, что напишу, а как рукою поведу я по бумаге, то мысль сматывается, как нитка с клубка; но как пряжа не всегда ровна, то попадается и потолще, и потонее, а иногда и узелок, или что-нибудь и совсем не принадлежащее к пряже, нитке и к клубку, но совсем постороннее и к другим вещам следующее».

«Ранняя любовь» цесаревича

Я не случайно взял в кавычки «ранняя любовь». Такое определение детским чувствам, именно самым ранним, когда ещё не может возникнуть то, что мы привыкли называть первой любовью, дал Александр Сергеевич Пушкин. Разумеется, значительно позже дал, в начале XIX века, тем не менее мы можем вполне отнести его определение к тем чувствам, которые озарили сердце цесаревича в отрочестве.

Учёба отроку Павлу давалась легко. Работали тут не только гены матери, но и гены деда, Ивана Ивановича Бецкого, величайшего деятеля Просвещения российского, автора многих книг, написанных вполне литературным, ярким и доходчивым языком. Это и «Собрание учреждений и предписаний, касательно воспитания, в России, обоего пола благородного и мещанского юношества», и «Рассуждения, служащие руководством к новому установлению Шляхетного кадетского корпуса», и «Устав воспитания двух сот благородных девиц», и многие другие, на первый взгляд чисто теоретические, но отличающиеся литературным языком, опережающим по своей стилистики уровень того времени.

Да и воспитатель и учитель цесаревича Семён Порошин демонстрировал высокий по тому времени стиль, повествуя об особенностях характера своего подопечного, характера, в основе которого, конечно, много от трудолюбивой и, безусловно, гениальной матери. Семён Андреевич писал о Павле:

«Занимаясь чем-то своим, очень примечает и запоминает, что говорят взрослые, и не только ему, но и между собой, – а также: фехтует, танцует практически все бальные танцы, репетирует балетную ролю, распевает из опер, ежедневно после уроков вытачивает что-нибудь на токарном станке, рисует, вырезает из бумаги, из-за юбок камер-дам инкогнито подсматривает за приёмами иностранных посланников, а потом сочиняет озорные пародии на их речи; но в должных случаях вытверживает и официальные речи, которые сам говорит им при аудиенциях; редко пропускает театральные представления и за ужиной (да, в женском роде. – Н.Ш.) обсуждает и разбирает пиесы и исполнителей; сочиняет маскарадное шествие с недурно схваченными деталями типажей-масок… играет в цинк, в воланы, в биль-бокет, в фанты, в шахматы и шашки, в карты (три-три, берлан, гусёк, умные с накладкою, короли, ломбер и подломбер, шкап), в биллиард по рублю да по червонному за партию; чаще проигрывает; учит историю, географию, физику, механику, гидравлику, астрономию, алгебру с геометрией, фортификацию. За ученье его усадили лет с пяти, каникул не примечается у него, по воскресеньям учёба не отменяется: теология с отцом Платоном».

Очень важно и такое замечание Порошина: «Если б Его Высочество человек был партикулярный и мог совсем предаться одному только математическому учению, то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем».

Цесаревич Павел по поводу математики шутил. Спросил у Порошина, кто ныне самой большой математик? Порошин назвал Леонарда Эйлера, приглашённого в Россию в 1726 году. Семён Андреевич вспоминал: «Великий Князь изволил тут сказать: а я так ещё знаю ково-та, отгадай!» И как я говорил, что не знаю, про кого думать изволит, то изволил сказать мне: «Есть некто Семен Андреевич Порошин, да ученик его Павел Петрович… разве это не математики?»

Но это учёба. А что же сердце юного Павла? Оставалось ли оно спокойно, когда он видел вокруг немало хорошеньких девиц, ведь во фрейлины назначали в основном только красавиц. И вот одна из барышень особенно привлекла его внимание. И надо же, приглянулась ему дочь той самой статс-дамы Марьи Симоновны Чоглоковой, ставшей, конечно лишь отчасти, косвенной виновницей его рождения. Ведь именно Чоглокова настоятельно рекомендовала великой княгине Екатерине Алексеевне самой выбрать отца будущего наследника престола, предлагая для этого выбора Нарышкина и Салтыкова.

Но обратимся к «Запискам…» Порошина.

Начинаются они с повествования о первой любви цесаревича, помещённого в разделе, озаглавленном «Камергерская дочка. Роман 1765 года». 30 августа 1765 года, когда великому князю Павлу Петровичу без малого (двадцати дней) одиннадцать лет, был бал во дворце:

«30 августа. Вторник. Часов в семь изволил Его Высочество пойтить в залу и открыть бал с графиней Анной Карловной Воронцовой. После изволил танцовать менуэт с фрейлиной графиней Анной Петровной Шереметевой… с фрейлиной Верой Николаевной Чоглоковой… с фрейлиной Анной Алексеевной Хитровой и Елисаветой Николаевной Чоглоковой… Его Высочество очень был весел и танцовал весьма охотно, хотя впротчем и не безъизвестно, что слишком не страстен он к танцованью».

Обычно цесаревич даже в отроческом своём возрасте обязательно открывал балы с одной из статс-дам, затем танцевал с другими важными дамами и лишь после этого мог выбрать партнёршу по душе. И однажды выбрал. Именно эта избранная им фрейлина Вера Чоглокова, ровесница цесаревича, и была дочерью уже упомянутой выше Марии Чоглоковой и троюродной племянницей императрицы Елизаветы Петровны. Уже во время первого танца Павел почувствовал симпатию к девице, а вскоре и увлекся ею, причём, конечно, увлечение это было платоническим.

О ней в биографии сказано, что «пользовалась вниманием великого князя Павла Петровича». Впоследствии, в 1769 году, Вера Чоглокова вышла замуж за Антона Сергеевича Миниха, внука знаменитого фельдмаршала Бурхарда Кристофа фон Минниха, которого ещё Пётр I называл «мой русский немец».

Словом, окружали наследника престола отпрыски знаменитых в России родов и «обсевших престол» иностранцев, по словам Ключевского, «посыпавшихся в Россию, как сор из дырявого мешка», ну и, безусловно, принёсших на русскую землю величайшее «повреждение нравов», это уже по определению князя – Рюриковича в 37-м колене Михаила Михайловича Щербатова (1733–1790), автора книги «О повреждении нравов в России».

Конечно, не под влиянием интригана Никиты Панина, а с молоком матери впитал Павел Петрович добропорядочность и высочайшую нравственность, немало доказательств коей будет приведено в соответствующих главах. Ведь образ государя намеренно искажён недобропорядочными (это очень мягко говоря) современниками, а между тем о нём можно сказать словами его матери о русском народе вообще: «Нет народа, о котором было бы выдумано столько лжи, нелепостей и клеветы, как народ русский».

Порядочность Павла Петровича особенно проявлялась в его отношении к представительницам прекрасного полка. Порошин записал:

«Спрашивал Никита Иванович у Его Высочества, в кого он ныне влюблён? Признавался Его Высочество, что он влюблён, а в кого, того не сказывал». И далее: «Государь Цесаревич, стоя у окна, дыхнул на стекло и выписал имя той фрейлины, которая больше всех ему нравится. Как подошли кое-кто к окошку, то он тотчас стереть изволил».

А ведь это ещё в ту пору, когда, как отметил Порошин, «за чаем были у нас разные разговоры. Его Высочество не имеет ещё явственного понятия о разности между мужеским и женским полом. Часто о том любопытствует… Изволил и сего дня покушаться меня о том спрашивать, но я, конечно, не тот, который бы пред Государем Цесаревичем когда-нибудь выболтал то, чего не надобно; ответы мои состояли в шутках, кои отнюдь ничего не объясняли. Сказывал мне Его Высочество, что он, читая на сих днях древнюю Ролленеву Историю, увидел там описание женских свойств, которое ему крайне понравилось».

С. А. Порошин. Старинная гравюра

Тут следует пояснить, что Ролленевой историей в ту пору именовали «Историю о римских императорах с Августа по Константина», начатую Ролленом Шарлем (1661–1741) и законченную Жаном Батистом Луи Кревье (1693–1765). Перевод с французского языка выполнен был Василием Кирилловичем Тредиаковским (1703–1769), русским поэтом, переводчиком и филологом, которого называли «отцом русского стихосложения», поскольку он явился одним из основателей силлабо-тонического стихосложения, в основе которого чередование в определённом порядке ударных и безударных слогов. Эта «История…» была издана в четырёх томах в 1767–1769 годах типографией при Морском шляхетском кадетском корпусе.

В России она была популярна, и даже знаменитый мемуарист Николай Греч, человек весьма образованный, признавался: «Взамен учения, я много читал и размышлял. Географию, историю всемирную и русскую изучил без чужой помощи; в литературе знал всех русских писателей не понаслышке, а потому, что прочитал их, и не раз. Поверите ли вы, что я знал почти наизусть Ролленову древнюю и римскую историю по переводу Тредиаковского».

Некоторые страницы из этой книги пробуждали интерес к вопросам, которые, как полагали воспитателя цесаревича, обсуждать с ним ещё рано. Но они вызвали интерес у Павла, который, по замечанию Порошина, обмолвился: «Не дал-де я тогда тово знать, однако место очень приметил и прочитал ещё после».

Тогда же цесаревич сделал некоторые откровения: «Об одной фрейлине признавался мне Его Высочество, что он день ото дня её более любит. Не опровергал я совсем того, однако говорил Государю Цесаревичу, что не очень надобно в оные мысли устремляться, дабы оне не беспокоили и нужным Его Высочества упражнениям не препятствовали». <…>

Кому-то может показаться, что подобные увлечения необходимо пресекать в корне для упрочения нравственности. Вспомним очень хороший советский художественный фильм «Вам и не снилось». Но это фильм. А сколько примеров мы знаем, когда неправильное понимание нравственного воспитания приводит к любовным драмам. Да вот взять хотя бы судьбу нашего великого поэта Фёдора Ивановича Тютчева. В шестнадцать лет он полюбил в первый раз, но полюбил дворовую девушку Катюшу Кругликову. Через годы эти его чувства, которые он сам назвал первой любовью, нашли отражения в известном стихотворении:

Стихотворение написано на смерть Александра Сергеевича Пушкина, но многих биографов занимал вопрос, кого же имел в виду поэт, приводя словосочетание «как первую любовь». Россия никогда не забудет Пушкина, как не забыло и не забудет сердце Тютчева свою первую любовь.

Мать не приняла эту любовь и ради того, чтобы разрушить отношения между молодыми людьми, которые зашли, по её мнению, слишком далеко, добилась разрешение на досрочный выпуск из университета и отправила его в том 1822 году на службу в Коллегию иностранных дел, которая находилась в Петербурге. Тогда сообщение между двумя столицами было значительно сложнее, нежели ныне, и, конечно, Тютчев уже не мог видеться с предметом своего увлечения. Столь же жёстко поступила судьба с первой любовью Тургенева, с первой любовью Бунина. (См. мои книги серии «Любовные драмы» издательства «Вече»: «Любовные лихорадки Тургенева. Поэзия и проза жизни» и «Темные аллеи Бунина в жизни и любви. Лира и судьба в жизни русских поэтов».)

Но вернёмся к воспоминаниям Семёна Порошина, а прежде поразмышляем над тем, что отроку необходимо мужское воспитание. Это воспитание он нашёл в общении с настоящим, в отличие от Панина, воином, мужем государственным, человеком необыкновенной отваги, который заставил пруссаков говорить, что русского мало убить, его ещё надо повалить на землю. Обычно, повествуя об этом человеке, о Григории Орлове, сочинители всех мастей говорят о нём с издёвкой, пренебрежением, как о фаворите, увивавшемся возле Екатерины, а затем отставленном ею, словом, через губу, полагая себя выше и значимее для… ну, конечно, думают, что для народа.

А каков в бою! Орлов, выпускник Санкт-Петербургского кадетского корпуса, отличился в ожесточённом сражение близ прусской деревушки Цорндорф. Битва с войском прусского короля Фридриха II шла с переменным успехом. Орлов уже в начале её получил ранение, но остался в строю. Продолжал сражаться и тогда, когда ранили его во второй раз. Своим богатырским видом он внушал ужас противнику, а русские воины шли за ним в бой, презирая опасность. Во время одной из схваток совсем рядом прогремел взрыв, Орлова засыпало землей, и товарищи уже мысленно простились с ним. Но он поднялся, несмотря на то что был ранен уже в третий раз. Ему кричали, чтобы отползал в лазарет, что его прикроют. Но он и не думал выходить из боя и снова увлёк своих солдат в контратаку.

В том сражении прусская армия потерпела поражение и бежала с поля боя. Орлову за подвиги его был пожалован чин капитана и дано ответственное и почётное поручение – доставить в Петербург взятого в плен адъютанта прусского короля графа фон Шверина. Именно это поручение привело к знакомству с великой княгиней Екатериной Алексеевной. Орлов смело встал во главе русских патриотов, которые убрали с трона пропрусское нечто и возвели на престол будущую великую государыню, приумножившую славу России.

Порошин отметил роль Григория Орлова в воспитании цесаревича Павла. Конечно, эта роль не ограничивалась тем, что отмечено в этих строках, но и они достаточно характерны. Напомню, записи Порошин начал делать в 1764 году, когда Павлу Петровичу было 10 лет… И вот уже 11 лет…

«…9 октября. Воскресенье. Пришёл к Государю Цесаревичу граф Григорий Григорьевич Орлов от Ея Величества звать Великого Князя на обсерваторию, которая построена вверху над покоями Ея Величества. Пошёл туда Его Высочество, и Государыня быть там изволила. Весь город виден. Сходя оттуда вниз, говорил граф Григорий Григорьевич, не изволит ли Его Высочество посетить фрейлин. Оне живут тут в близости. Государю Цесаревичу хотелось туда ийтить, однако в присутствии Ея Величества не знал, что ответствовать. Государыня сомнение решила: изволила сказать, чтобы Его Высочество шёл туда. Никогда повеление с такою охотою исполняемо не было, как сие. За Государем были Никита Иванович и граф Григорий Григорьевич. У всех фрейлин по комнатам ходили. Возвратясь к себе, изволил Его Высочество с особливым восхищением рассказывать о своём походе и, кто ни приходил, изволил спрашивать: «Отгадай, где я был севодни?» После рассказов вошёл в нежные мысли и в томном услаждении на канапе повалился. Подзывая меня, изволил говорить, что он видел свою любезную и что она от часу более его пленяет…»

Как видим, ничто человеческое отроку Павлу не было чуждо. Ну а известна истина, озвученная Джеком Лондоном в романе «Сердца трёх»: «…мужчина, которого не ранит любовь к женщине, – только наполовину мужчина…»