– Что случилось? – обреченно спросил Остапчук.
– Постельное белье пропало, товарищ…
Акимов, вздохнув, достал чистый лист, взял перо…
«…с просушки во дворе дома номер… пододеяльник любимый, штопанный в трех местах, заплата из другого материала… льняная простыня белая, две наволочки, наперник на подушку пуховую… причиненный ущерб считаю для себя значительным…»
– Хорошо, подушку догадалась не сушить на улице, – вздыхала гражданка, смахивая слезу, – и, главное, никого во дворе-то не было, девчонки в горелки играли, и они никого постороннего не видели.
– Алевтина… Феликсовна, опознать в случае чего сумеете?
– Ну как же, конечно. У меня все белье помечено: «А» и «Ф», вышитые белой ниткой. Испанской гладью, шелком, – особо подчеркнула потерпевшая. – Я, конечно, понимаю, у вас серьезные дела, но у меня-то нет теперь ничего.
Увидев, что на выцветшие глаза наворачиваются слезы, Акимов поспешил заверить, что приложат все усилия, будут искать, но вы же понимаете…
– Понимаю, – грустно кивнула старушка, попрощалась и вышла.
– Ох-ох-хо… Иван Саныч, так ты к чему про сковородки-то начал?
– А? А, сковородки… да это я так. К тому, что иной раз смотришь – мелочь, а на поверку – полный ахтунг.
В кабинет вошел Сорокин, непривычно грустный.
– Вот не было печали, так подай. Сергей Палыч, выпустишь этого Маслова, а потом наведайся в школу, пошепчись с директором.
– Само собой, – кивнул Акимов, – в первый раз, что ли. Маслов и раньше приторговывал, а Приходько, ну что, Приходько…
– Нет, ты погоди. Не все еще. – Капитан потер лицо, собираясь с мыслями. – У нас, товарищи, дела почище. У этого Приходько, изволите видеть, не банда, что по чужим садам шарит. У них, поди ж ты, отряд продразверстки. И занимаются они не воровством, а справедливым перераспределением.
– Вот это да, – протянул Акимов, – экспроприаторы?
– Я же сказал: пороть! – заметил Иван Саныч.
– В общем, нехорошая ситуация в мозгах у нашей смены. По этой половице черт знает куда дойти можно. Помнится, в соседнем районе один такой сопляк идейный карательный отряд сколотил, спекулянтов бить. Ну и забили троих, насмерть. Его счастье, высшую отменили, а то прислониться бы им всем, несмотря на лета… Да, в общем, Акимов, ты у нас человек красноречивый, деликатный, донеси до директора. Если прилюдно им выволочку не устроить, они бог весть что натворить могут, самолюбивые сопляки. Тихонько там поговори с Большаковым, с Гладковой. Она там теперь главком?
– Пионервожатая.
– Вот при Михайловне такой беды не было, – проворчал Сорокин, – задай вопрос-другой, куда она их ведет?
Акимов пообещал: завтра с утра и отправится. Но получилось по-другому.
– Николай Николаич, что с яблоками-то делать? – спросил хозяйственный Остапчук.
– Чего-чего. Разберем да съедим, не обратно же развешивать.
* * *
Перед самым первым сентября с обмундированием у Кольки вскрылся казус: ботинки оказались на размер меньше, гимнастерка – на два. А уж галифе и вовсе с трудом налезали. И это под самое начало учебного года.
Под вечер тридцатого августа Колька пошел разбираться. Завхоз, который требовал, чтобы его величали каптенармусом (на худой конец – каптером), держался равнодушно и утверждал, что Пожарский сам виноват. Жрать и расти надо меньше. Колька, с трудом подавив фонтан нецензурщины – а она уже подступала к глотке, – не стал спорить. Вежливо поинтересовался, что ему теперь делать.
– Не знаю, – на голубом глазу наврал завхоз и попытался захлопнуть дверь в свое царство. Колька был начеку – вовремя подставил ногу. Хорошо, что старые ботинки носил аккуратно, и ни один палец не пострадал: от души хлопнул, старый кулак.
– Так я пойду директора спрошу? – хлопая глазами, уточнил Николай. (Страшная тайна, что директор уже грозил жадобе-завхозу увольнением по статье, а то и судом, была известна всем.)
Завхоз захлопнул открытый было рот и пару раз клацнул челюстями, после чего уже без звука нацарапал на бумажке адрес и сунул Кольке накладную:
– На, ехай, сам разбирайся. Некогда мне с тобой тут.
– Вот и ладненько, – мирно отозвался Колька, бережно убирая ценную записку в карман гимнастерки. – Завтра же и отправлюсь.
Осень в этом году выдалась ранняя, в одночасье сменившая жаркое лето. Вчера еще можно было отмокать в теплом озере, а сегодня с утра налетел лютый ветер прямо с Северного полюса, полил ледяной дождь, листва скукожилась и стала облетать – в общем, за неделю, как в сказке, зима сменила лето, и стало совершенно очевидно, что шинелька за прошлую зиму давит в плечах, а в ботинки влезаешь с трудом.
Тут как раз и вскрылось, что Колька растет не по нормативам и что перерос он не только эти ботинки, но и те, что положены ему на следующий год, и даже батины загонные кирзачи. Пришлось влезать в старую казенную обувь, кряхтя и поджимая пальцы.
– Тесные, – пожаловался он, но отец лишь руками развел:
– Что ж мне тебе, лапти сплести или носки обрезать? Все равно придется полдня вот так походить. Получишь со склада – тотчас переобуешься, не получишь – сгоняй на толчок, возьми подержанные.
И вручил сыну деньги. Колька немедля возмутился:
– Пап, ты что? Положено – значит, положено, буду выбивать.
Батя одобрил:
– Вот и молодец, верно рассудил. Нечего в углу несправедливость оплакивать. И все-таки возьми, мало ли что.
Оговорив с вечера увольнительную у мастера, Колька потопал к электричке пять пятьдесят. Настроение было превосходное, можно сказать, боевое. Учиться, конечно, интересно, но все-таки иной раз хочется эдаким макаром пройти мимо знакомой двери и махнуть на утренней электричке справлять приятное дело.
В отличие от Кольки, у окружающих настрой был не ахти. На платформе по утреннему времени преобладал рабочий люд – мрачноватый, а то и угрюмый, иные попахивающие вчерашним, в робах и спецовках. Поэтому-то, как припоминал впоследствии Колька, ему и бросилась в глаза эта женщина – в возрасте, но одетая хорошо, местами даже ярко. Поневоле приметишь.
Прежде всего – то ли плащ, то ли дождевик удивительного желтого, как лимон, цвета, аж скулы свело. Перчатки не нитяные, а лайковые, на высокой модной прическе – не косынка, не платок, тюрбаном свернутый, а крошечная темная шляпка. Шарф переливчатый на шее. На сгибе локтя – красивая сумка-ридикюль с золотой застежкой – две рыбки.
Но самое главное было у нее на ногах. Во-первых, они были обтянуты каким-то брусничным нейлоном, так что напоминали оковалки ветчины (Колька плотоядно сглотнул). Во-вторых, обувка у нее была просто невиданная: высокие сапожки на шнуровке, то ли черные, то ли красные, да еще и каблуки удивительные, полупрозрачные.
«Она бы рыбок еще внутрь напустила, для пущего форсу», – подумал Колька с неприязнью.
Как-то не нравились ему хорошо одетые люди. Причем и лицо-то у тетки этой было совершенно не поганое, нет, лицо приятное, доброе, как у хорошей учительницы. Возможно, ощущая, как потихоньку затекают пальцы в старых ботинках, он с недостойной завистью думал о том, что любая нормальная гражданка в музей бы такое чудо сдала. Или надевала раз в год, на маевку.
«А эта фифа каблуки бьет по щебню! Ишь, барыня…»
Он отвернулся, мысли немедленно приобрели более мирное течение – в конце концов, какая разница, ему-то что за дело? Скоро и у него самого будут великолепные ботинки – хоть на танцы иди.
Колька невольно хмыкнул: из него плясун, как из медведя гималайского. Несколько раз за лето Оля, сломив сопротивление, умудрилась-таки затащить его на новую площадку, но подобное ногобитие было не в Колькином вкусе, да и глупо это как-то.
– Оль, ну пустая трата энергии, – втолковывал он, – если силы остаются после рабочего дня на дерготню, то, стало быть, плохо работал.
Сказал – и сам крепко пожалел. Оля не на шутку оскорбилась:
