Вера в космическую гармонию, помноженная на первобытную веру в то, что небесные тела и знамения, ниспосланные с небес, влияют на судьбы смертных и всей Земли, сделала служителями Муз предсказателей (не только астрологов, но и гадателей, изучающих все виды знамений) и астрономов. Обе группы служителей существовали параллельно до конца язычества. Так, в VI веке до Р. Х. орфик Ономакрит будет именоваться χρησμολόγος καὶ διαθέτης χρησμών των Μουσαίου: прорицатель и собиратель предсказаний Мусея (имеется в виду герой Мусей, от имени которого, как было сказано выше, писал Ономакрит) (Herodot, VII, 6). Должность гадателя (μαντευόμενος) присутствует при перечислении должностей организаторов агонов в долине Муз (IG VII, 1795). В числе возможных соучредителей или предшественников сообщества Александрийского Мусея мог быть придворный прорицатель Александра Македонского Аристандр Телмесский, о котором мы ещё будем вести речь. Другой вероятный соучредитель Мусея – жрец Манефон известен не только как историк Египта, но и как автор специального труда по астрологии (Άποτελέσματα). Спустя четыреста лет в Александрийском Мусее будет служить Панкрат Аркадский, поэт, и, вместе с тем – астролог и маг. Во времена императора Александра Севера (222–235 от Р. Х.) в Александрию, наряду с другими «интеллектуалами», репрессированными при его предшественнике Каракалле, возвращаются гадатели (haruspices) (SHA Alex. Sev., 44). Наконец, в учёном кружке Ипатии Александрийской, последнем «реликте» Мусея, присутствует грамматик и прорицатель (μάντις) Феодосий (Syn. Epist. IV).
Небесные движения и небесные знамения естественно перешли под покровительство Урании. Неизменный атрибут, присутствующий при всех изображениях богини – небесная сфера, то есть, самая правильная из геометрических фигур, демонстрирует идеальное представление о Космосе, вроде бы не противоречащее нашему зрению: мы каждодневно видим полушарие небесной сферы, которое мысленно продолжается вниз, замыкаясь под Землёй. За пределами шара находится Хаос, бесформенное первоначало, одновременно порождающее и разрушающее, пытающееся вторгнуться в наш мир. Восходящая к мифологии концепция мироздания полностью сохраняется во всех космологических системах древности. У греков уже в V, а может быть и в VI столетиях до Р. Х., появляются модели небесного глобуса, используемые для практических занятий по астрономии[101]. После долгих умозрительных построений, отказавшись от идеи плоского земного диска, разделяющего небесную сферу на две равные половины, греки пришли и к идее шарообразности Земли, располагающейся в центре Космоса, что сильно возвеличивало живущий на Земле человеческий род. Только у Демокрита столь совершенные фигуры, небесная и земная, складываются сами собой, в силу естественных сцеплений и расцеплений атомов. Подавляющее большинство философов и астрономов принимало идею бога-творца. Орфики, допуская самозарождение Космоса из Мирового Яйца, утверждали, что его дальнейшее благоустройство стало результатом творчества светлого божества Фанеса или Протагона[102].
Пифагорейцы связали это творчество с вечными законами числовой гармонии и ввели в мироздание внутренние, издающие божественную музыку сферы, по которым движутся Солнце и планеты. Высший бог занял место по ту сторону мира, за сферой неподвижных звёзд. Внутренние сферы стали обителями остальных богов. Именно Музы, переселившись со священных долин на небеса, сделались у пифагорейцев богинями-правительницами небесных сфер, каковых вместе со сферами семи планет, сферой неподвижных звёзд и сферой мифической пифагорейской Противоземли, получается ровно девять. Каждая сфера, благодаря их воле, звучит в своей неповторимой тональности: «Звуки семи планет, неподвижных звёзд и того светила, что напротив нас и называется Противоземлёй, он [Пифагор] отождествил с девятью Музами, а созвучие их всех в едином сплетении, вечном и безначальном, от которого каждый звук есть часть и истечение, он называл Мнемосиной» (Porph. De vita Pyth., 31. Перевод М. Л. Гаспарова). Правда, пифагорейцы лишили Землю статуса мирового центра, поместив туда вместо неё сгусток Первоогня, но эта идея в дальнейшем была отвергнута.
Пифагорейская модель Вселенной была подробно изложена в сочинении ученика Пифагора Филолая «О природе», сохранившемся лишь в цитатах. Эта модель похожа на искусную механическую игрушку с равномерно вращающимися деталями, с «хрустальными» шариками сфер, с диковинным зеркалом, отражающим Центральный Первоогонь, нашим Солнцем, которое мы, по незнанию, принимаем за сам Первоогонь.
Платон, выкупивший сочинение Филолая у родственников философа или получивший его в подарок (Diog. Laert., III, 1, 9; VIII, 6, 84–85), создаёт свою Вселенную в диалоге «Тимей». Там он прямо заявляет, что Космос сотворён божественным демиургом, по идеальному прообразу (Tim. 37d). Земле возвращается положение центрального тела, из девяти сфер сохраняется семь, а относительно прочих планет вопрос оставляется открытым (Op. cit., 38d-e) Аристотель, критически разобрав труд Филолая, умножает количество сфер, вводя эпициклы, и полностью устраняет из Вселенной ненаблюдаемые объекты – Первоогонь и Противоземлю. Но и у Платона, и у Аристотеля остаётся незыблемой пифагорейская идея числовой гармонии Вселенной, подобной той гармонии, что открывается нам в музыке.
3
Возможным местом рождения Филолая (Vitr., I, 1, 16)[103], или, по крайней мере, местом его долговременной преподавательской деятельности (Diog. Laert., VIII, 1, 46; Cic. De orat., III, 34, 139), был южноиталийский город Тарент. После погромов против приверженцев учения в Кротоне и Метапонте, последовавших между 500 и 490 гг. до Р. X., туда бежали единственные оставшиеся в живых пифагорейцы Архипп и Лисид (Jambl. De vita Pyth., XXXV, 248). Три поколения спустя, пройдя обучение у Филолая, пифагореец Архит семикратно избирался стратегом Тарента, то есть, фактическим становится правителем города, так как стратеги распоряжались не только войсками, но и городскими финансами. При нём пифагорейский союз возрождается и процветает. Известно, что в V–IV столетиях до Р. X. в Таренте проживала самая многочисленная пифагорейская община. Ямвлих, перечисляя знаменитых последователей Пифагора, называет сорок пять имён тарентийцев (De vita Pyth., XXXVI, 267). Среди них (кроме Филолая и Архита), врач Ликон, ботаник, изучавший целебные свойства растений. (Athen., II, 69е). И врач Иккос, который, сам будучи спортсменом и победителем на Олимпийских играх, как и Пифагор, разрабатывал лечебные диеты и практиковал оздоровительную гимнастику. За ними следуют учивший о музыкально-числовой гармонии души Эхекрат[104], которого Платон сделает участником диалога «Федон», Клиний, предлагавший «усмирять» музыкой страсти души, Еврит, автор трактата «О судьбе», инженер Зопир, строивший боевые машины для сиракузского тирана Дионисия Старшего. Участницами союза были и женщины – тарентийки Габротелия (дочь пифагорейца Габротела) и Писиррода. Добавим к списку Ямвлиха также Аристоксена – музыковеда, написавшего знаменитые «Элементы гармоники» (отсюда его прозвище Аристоксен Гармоник).
Поэтому напрашивается вывод о наличии общего центра, где учились, преподавали, занимались мусическими искусствами и науками эти выдающиеся личности италийского города.
В Таренте был свой городской Myсей, о котором кратко сообщает историк Полибий (VIII, 29), излагая события 212 г. до Р. X. (осада Тарента Ганнибалом во время Второй Пунической войны). Полибий упоминает пиршество в Мусее римского градоначальника Гая Ливия и его друзей. Это была не священная трапеза (συσσίτιον), а обычная пирушка (συνήθεια). То есть, в этот период Myсей являлся чем-то вроде городского клуба, где общались за трапезой, причём, такие пирушки, назначавшиеся с самого утра, могли сопровождаться импровизированными состязаниями, например, с поочередным исполнением стихов, или философскими диспутами.
Мусей находился неподалёку от агоры, где, как мы знаем, тарентийцы построили большой храм Аполлона. Рядом располагались театр, гимнасий, колоссальная статуя Зевса работы Лисиппа и не менее огромная статуя Геракла (Strab., VI, 3, 1, С278; Ρlin. Nat hist., XXXIV, 16, 40; Plut. Fab. Max., 22). Свидетельством мусического культа в городе является скульптурная группа, найденная при раскопках и ныне выставленная в музее виллы Поля Гетти в Малибу (США, Калифорния). Терракотовые фигуры в человеческий рост, датируемые периодом между 350 и 300 гг. до Р. X., изображают Орфея в окружении завороженных Сирен. В городе также почиталась могила аполлонова любимца Гиакинта (Гиацинта) (Polyb., VIII, 30), бывшего, по одной из версий мифа, сыном Музы Клио и царя Пиера (Apollod., I, 3, 3).
В отличие от подвергаемых критике сообщений поздних авторов о пифагорейских Мусеях в Метапонте или Кротоне (а эти города вместе с Тарентом, Гераклеей, Сибарисом образовывали ожерелье греческих колоний по побережью Тарентийского залива, и там везде существовали пифагорейские общины), свидетельство Полибия совершенно беспристрастно, хотя, к сожалению, из него нельзя извлечь информацию о времени основания тарентийского Мусея.
Через три с лишним века после Полибия Афиней (XII, 545a) напишет, что Архит Тарентский учил своих слушателей, прогуливаясь с ними (συμπεριπατεîν) по неким священным участкам (εἰς τὰ τεμένη). Афиней ссылается, при этом, на утраченное сочинение современника Архита, вышеупомянутого Аристоксена Гармоника. Сочинение под названием «Жизнь Архита», которое цитируют и другие авторы. В данном контексте речь идёт, скорее всего, не о замкнутых дворовых пространствах храмов, а о священных рощах, непременных атрибутах многих святилищ Муз. Было бы заманчиво объединить оба источника, ведь слушателем Архита Тарентского был также и Платон. Более того, их связывала многолетняя дружба: именно Архит спас Платона от преследований сиракузского тирана Дионисия. Поскольку основанию платоновской Академии в Афинах непосредственно предшествовала поездка Платона в Южную Италию и Сицилию в 389 г. до Р. Х. и его общение с пифагорейцами, можно было бы сделать предположение о том, что Платон увидел в Таренте образец для своей будущей Академии с её священной рощей, окружавшей Мусей.
К сожалению, у Полибия речь идёт явно о храме Муз в центре города. Исторический центр Тарента в древности умещался на узком полуострове, а ныне, после того как в XV веке от Р. Х. прорыли канал, он зажат на маленьком островке между заливом (Mar Grande) и лагуной (Mar Piccolo). На пространстве, стиснутом городскими стенами, вряд ли имелось достаточно места для прообраза находившегося в центре большого сада Мусея платоновской Академии. Но вполне могло быть и так, что, наряду с городским Мусеем, где-нибудь в пригороде Тарента, находилась и священная роща Муз, где пифагорейцы учили, диспутировали (у Афинея оппонентом Архита выступает философ киренской школы Полиарх, призывавший не чуждаться роскоши и наслаждений), медитировали, совершали обряды на восходе Солнца. Подобный пример мы видим в Беотии, где малый храм Муз в Теспиях (Paus., IX, 27, 1–6) соседствовал с долиной Муз. Также наличие одной большой философской школы, к тому же – поддерживаемой правителем города, который сам являлся её членом, позволяет предположить, что пифагорейцы могли составлять и костяк служителей городского Мусея. И могли использовать его как для совершения своих обрядов, так и для учёных занятий.
Многие открытия пифагорейцев сразу находили практическое воплощение. Служители Талии, несомненно, внесли свой вклад не только в победы тарентийцев на спортивных агонах, но и в вызывающее зависть у соседей экономическое благополучие города периода правления Архита, добившегося, как сказали бы сейчас, «продовольственной безопасности» полиса, за счёт больших урожаев пшеницы, сбора оливок, виноделия, за счёт знаменитых тарентийских коров и овец. А разведение овец, давало ещё и не менее знаменитые тарентийские шерстяные ткани, окрашиваемые пурпуром, добываемым из местных раковин. Ткани, не уступавшие по красоте и прочности тем, что окрашивались дорогим финикийским пурпуром.
Несомненную пользу приносили и служители Урании, поскольку для древних важно было не только рассчитывать календарные циклы по движению небесных тел, но и по любому поводу, перед началом любого деяния, получать и правильно понимать божественные знамения.
Но следует подчеркнуть, что ведущим стимулом научных занятий и экспериментов служителей Муз, где бы то ни было, в Таренте, в Афинах или в Александрии, являлась их врождённая любознательность, желание проникнуть в тайны Космоса, достичь мудрости, возвышающей смертных до уровня богов. Материальные стимулы и тем более – благосклонность и награды властей, конечно, имели место, но, по крайней мере – декларативно, подчёркивалось, что эти занятия ценны сами по себе. Таково было отличие греческих интеллектуалов от их восточных собратьев (за исключением, быть может, могущественной жреческой верхушки Вавилонии и Египта), занимавшихся науками «по должности». Так, ещё афинский мудрец и законодатель Солон, прибыв в Египет, провёл сложные измерения высоты пирамиды Хеопса не потому, что получил на это заказ, а просто из праздного любопытства.
Сказанное относится и к такой, находившейся под покровительством Урании сфере, как механика. Механическое конструирование, на первый взгляд кажущееся чуждым мусической деятельности, так как оно, скорее, должно было бы причисляться греками к сфере ремесла (τέχνη), получает в Мусеях весьма значительное распространение, начинаясь, опять-таки, с пифагорейцев. И главная причина этому не оплачиваемые заказы правителей, а особое видение Космоса как совершенного заведённого механизма, издающего космическую музыку, проникающую в уши посвящённых. И желание смоделировать работу этого механизма.
Мастерская Ктесибия в Александрии выполняла специальные заказы двора по конструированию военных машин и различных строительных и оросительных приспособлений. Но, как дотошно подсчитал историк античной техники Герман Дильс, подавляющая часть александрийских автоматов не имела практического смысла и представляла собой «изящные художественные произведения», рассчитанные на театрально-зрелищный эффект[105]. Между тем танцующие марионетки, размахивающий палицей Геракл, работающие кузнецы, открывающиеся и закрывающиеся силой пара двери и тому подобные диковины, о которых мы знаем по трактатам александрийца Герона, свидетельствуют о массовом производстве такой продукции.
В Таренте, где благодаря пифагорейцам, и возникла механика не только как наука, но и как мусическое искусство, мы впервые наблюдаем подобную двойственность. Между 400 и 350 годами до Р. Х. механик Зопир прославился изготовлением гастрофетов (γαστραφέτης), стрело- и камнемётных машин, метавших снаряды на расстояние до 200 метров. Здесь, скорее всего, имел место заказ союзника тарентийцев Дионисия Сиракузского, которому боевые машины нужны были для войны с карфагенянами (Diod. Sic, XIV, 41–43; FrGrH III, 556 (Philist.), fr. 34). Но в эти же самые десятилетия Архит Тарентский, который в заказчиках явно не нуждался, конструирует свои, вызвавшие столь большой интерес как у его современников, так и у антиковедов, игрушки.
На основании сообщения о том, что Архит любил играть с детьми своей челяди (Ael. Var. hist., XII, 15), можно предположить, что эти игрушки и были изготовлены для детей, тем более, что Аристотель даже предлагал давать детям игрушку Архита, чтобы те забавлялись и ничего не ломали в доме (Ar. Polit., VIII, 6, 1, 1340b). Здесь речь идёт о первой игрушке – погремушке или трещотке (Άρχύτου πλαταγή; о ней также см.: Suid. s. v. Άρχύτας)[106], которую потом, по мысли Аристотеля, заменит серьёзное обучение детей музыке (Ibid.).
Второе изобретение Архита вызывало у авторов удивление: он сконструировал деревянного голубя, который мог летать. Авл Геллий (Noct. Att., X, 12, 8) пишет о нём через пятьсот лет и, чувствуя, что его слова вызовут недоверие читателя, ссылается на своего друга философа Фаворина, известного при дворе императора Адриана и в Афинах эрудита и «эксперта» в области достижений эллинов (Favorinus philosophus, memoriam veterum exequentissimus). Деревянная модель (simulacrum columbae a ligno) держалась в воздухе по законам механики, благодаря противовесам (libramentis) и находившегося внутри воздуха. Дальше следует цитата из Фаворина, текст которой, к сожалению, испорчен: «[голубь]… приземлившись, уже не взлетал». И далее: «[голубь]… мог летать до тех пор, пока…».
Можно предположить, что эта игрушка совмещала в себе признаки планера и пневматического механизма. Голубь взлетал, когда из него выходил накачанный в его чрево воздух, затем планировал, садился на землю, но, израсходовав воздушный запас, вторично взлететь уже не мог[107].
Таким образом, в Таренте мы имеем явный прообраз будущих занятий александрийских механиков, как «для души», так и «на заказ». Добавим к нему приписываемые Архиту систематизаторские труды по математике, механике и оптике (Diog. Laert., VIII, 4, 83). Математика же у пифагорейцев, в силу божественного происхождения чисел, пропорций, фигур, ритмов, интервалов, была основой познания всего бытия, как посредством зрения, воспринимающего «числовые коды» Вселенной сквозь материю, так и посредством слуха, открывающего их при исполнении музыки. Поскольку вклад пифагорейцев в музыку, искусство, наименование которого непосредственно порождено ключевым именем Муза, достаточно глубоко изучен, мы позволим себе ограничиться цитатой из сочинения того же Архита Тарентского в передаче неоплатоника Порфирия Тирского: «Думается мне, что знатоки математических наук пришли к верному познанию и нет ничего странного в том, что они правильно судят о свойствах всех отдельных вещей. Ибо раз они верно познали природу Вселенной, то должны были верно усмотреть и свойства отдельных вещей. И о скорости звёзд, и о восходах и закатах передали они нам точные познания, и о геометрии, и о числах, и в не меньшей мере о музыке. Думается, что науки эти – родные сёстры, ибо они занимаются двумя первоначальными родственными видами сущего» (Porph. Comm. Ptol. 56, 2–12 (I. Düring) Перевод А. В. Лебедева[108]).
Музыка была и главным компонентом пифагорейских ритуалов, и обязательной образовательной составляющей для учеников на обеих ступенях пифагорейского образования (акусматиков и математиков). И хорошимсредством укрепления душевного и физического здоровья (позже музыкальную терапию будут практиковать в Александрии врачи школы Герофила). Не все пифагорейцы были практикующими музыкантами, но в большинстве своём, они, по крайней мере, занимались теорией музыки и наставляли музыкантов[109]. Архит Тарентский оставил сочинения «О музыке» и «Гармоника». Его мысли о консонансах (музыкальных созвучиях) многие столетия спустя будут цитировать Порфирий, Никомах Герасский, Птолемаида Киренская, Клавдий Птолемей, Северин Боэций.
Наконец, следует отметить ту практическую сферу, где музыкальная теория объединяется не только с математикой, но и с механикой: опыты пифагорейцев по конструированию и изготовлению музыкальных инструментов. Самым простым из них можно считать детскую погремушку Архита Тарентского, но он оставил ещё и специальное сочинение «О флейтах» (Athen., IV, 184e). Пифагору и Гиппасу Метапонтскому приписывается открытие музыкальных интервалов, на основании которого мастера, изготовлявшие струнные инструменты, стали определять длину струны. Самыми сложными музыкальными инструментами древности стали гидравлосы (водяные оргáны), распространившиеся в эллинистическое время. Оргáн Ктесибия Александрийского появляется около 270 года до Р. Х. Но ему предшествовал инструмент, собранный по заказу Платона для Мусея в афинской Академии. И, может быть, он также имел какой-то прототип, или хотя бы теоретическое обоснование в пифагорейских музыкальных опытах (напомним ещё раз, что Академия создаётся непосредственно после поездки Платона в Италию и его дружеского общения с Архитом Тарентским).
Афиней (IV, 174а-е) сообщает о платоновском инструменте, приводя длинную цитату из сочинения Аристокла «О хорах». Предположительное время жизни этого автора, известного ещё как историка государственного устройства Спарты, – конец II века до Р. X., то есть, период, достаточно близкий к работе мастерской Ктесибия, когда гидравлосы получили массовое распространение. Собственно, цитата и посвящена описанию гидравлоса, но Аристокл подчёркивает, что первый шаг к его изобретению сделал Платон. Он называет платоновское новшество νυκτερινόν ώρολόγιον (буквально – ночной будильник), и ещё ύδραυλικόν όργανον (водяное приспособление). Подчёркивается, что оно представляло собой большую клепсидру, то есть – водяные часы. Когда воздух, вытесняемый водой, проходил через трубки, раздавался «нежный приятный звук». И это второй, после сравнения часов с музыкальным инструментом – оргáном, аргумент в пользу того, что клепсидра имела не только утилитарное назначение: подсказывать ночное время, когда простые смертные обычно спят. Тем более что разговор о ней у Афинея собеседники начинают после того, как из соседнего дома раздаётся голос гидравлоса, «сладостный и приятный», «околдовывающий», завораживающий всех присутствующих «дивной гармонией».
Система образования в Академии, как и у пифагорейцев, имела два уровня: низший для всех слушателей и высший – для избранных. Если на первом изучались дисциплины, требовавшие разнообразных учебных пособий и книг, высший предполагал чисто умозрительные лекции, беседы и упражнения в медитации. Они проходили в саду Академии, у святилища Муз, и вполне вероятно, что платоники унаследовали от пифагорейцев и ночные бдения, на которые призывали звуки клепсидры. Звучавшая через определённые промежутки времени музыка должна была казаться платоникам аналогом высшей музыки небесных сфер и настраивала душу на восприятие истинной философии, для чего требовалось приведение души в состояние «мусической одержимости». Философию, напомним вновь, Платон причислял к мусическим искусствам.
За двести лет до Платона его земляк, афинский мудрец и законодатель Солон, в элегии, обращенной к Музам, впервые сказал о предназначении философа, который:
…от Муз, что живут на Олимпе, дарами снабжённый,С помощью их познаёт сладостной мудрости глубь.(Stob., 3, 9, 23, 50–51; M. L. West, Solon, 13, 50–51. Перевод Г. Ф. Церетели[110]).В состоянии «мусической одержимости», удовлетворяя чувство удивления, которое «и теперь и прежде побуждает людей философствовать» (Ar. Met., I, 2, 982b), создавались первые философские произведения. Не трактаты, но философские поэмы, написанные, как и героический эпос, возвышенным гексаметром. Поскольку это главный музыкально-поэтический размер находился под попечением Каллиопы, матери Орфея и Лина. Именно она, «превосходящая всех остальных» (Hesiod. Theog., 79), становится Музой философов.
К ней обращается Эмпедокл в поэме «Очищения»:
Ежели ради людей краткодневных, бессмертная Муза,Было угодно тебе снизойти до моих начинаний, —Ныне я снова молю, о блаженных богах собираясь,Слово благое изречь: осени мою мысль, Каллиопа!(Empedocl., fr. 131 G. Diels. Перевод Г. И. Якубаниса в переработке М. Г. Гаспарова[111]).Платон называет старшую из Муз Каллиопу и следующую за ней Уранию покровительницами мужей «…посвятивших свою жизнь философии и почитающих то, чем ведают эти Музы. Ведь среди Муз эти две больше всех причастны небу и учениям, божественным и человеческим, поэтому их голос всего прекраснее» (Plat. Phaedr., 259d. Перевод А. Н. Егунова).
Римская мозаика из Баальбека III века от Р. Х. (Бейрут, Национальный музей, вестибюль зала искусства Римско-Византийского периода) изображает Каллиопу в окружении «хора» семи мудрецов (Биант, Килон, Клеобул, Периандр, Питтак, Солон, Фалес), к которым, нарушая каноническое число семь, художник-мозаичист, оставивший нам возле головы Каллиопы своё имя – Амфион, добавил портрет Сократа. Каллиопа выступает как арбитр в состязании (агоне) мудрецов, предлагающих на суд богини свои знаменитые изречения.
Индивидуальное соперничество философов, предлагавших наилучшие, по их мнениям, объяснения первоначал и первопричин, постепенно превратилось в соперничество крупных философских школ, где аргументы искали уже не только в наблюдениях и рассуждениях, но и в ссылках на авторитеты основателей этих школ. По крайней мере в трёх из них возникает и распространяется религиозное почитание личности основателей: Орфея, Пифагора, Платона. Именно эти школы были наиболее тесно связаны с культом Муз, поэтому, естественным образом, Мусеи, в которых приверженцы учений преподавали и устраивали свои состязания и симпосии, стали мемориалами отцов-основателей. Кроме того, поскольку в этих «идеалистических», как говорили марксисты, школах первоначала и первопричины были духовного порядка, религиозное благочестие, включая сюда и внешнюю, обрядовую составляющую религии, было обязательным элементом их деятельности.