Пока зацветали яблони

Вместе с Сурковой Лариска вызывала и её сына, так сказать, для общей кучи, одновременно понимая, что сама Суркова может, конечно, «навести», да что там, – даже организовать, а если там нужно предоставить реальную помощь? Сурков был плотненький, среднего роста, с коротко подстриженными русыми волосами, широко распахнутыми глазами бледно–голубого цвета, от чего они казались какими-то бесцветными, даже белыми. Короче внешность его на фоне маменьки была рядовой и неприметной. Выглядел он рохлей, отвечал на вопросы спокойно, но осторожно, тихим голосом, вздыхая, казалось думая про себя: «А что скажет маменька?» Лариска на него не наезжала, почему–то сразу сделав для себя вывод, что без этой самой маменьки он вряд ли на что-нибудь может решиться, а уж тем более, сделать. Ну, судимый, ну, трёхлетний срок. Но отбыл полностью. Правда, за грабёж, небось, по пьяни и по дури. Сам-то приговор она и не видела сначала, не было такой необходимости. Ох, как же она была права. Да разве возможно это было узнать в тот момент… Но, видимо, вот это и называлось тем самым чутьём, которое впоследствии так много раз её не подвело.

Расследуя дело, Лариска пришла к выводу, что официально богатыми людьми у них на тот момент были, так называемые, «меховики», то есть те, кто шил, а затем продавал меховые изделия, шапки в основном, конечно же, ну, разумеется, не считая учёных-гениев, творческой интеллигенции – артистов, художников, композиторов, да и то столичных, в основном. Шили и продавали, конечно, не только шапки, а всякие – разные свадебные шляпки, вязаные кофточки, платья, детские вещи и прочее. Но вот меховые шапки «шли» лучше всего. Тогда они были в моде, хотя у Лариски их никогда не было. Зимой она надевала либо связанную ею же шапчонку, либо цветастый Павлово-Посадский платок. Платки она бесконечно любила всю жизнь.

Заниматься пошивом шапок можно было в свободное от работы время, если ты, конечно, не пенсионер. В выходные, то есть в свободное от работы время, их успешно продавали на рынках. Два года назад был принят Закон об индивидуальной трудовой деятельности, который легализовал предпринимательскую деятельность, в том числе в сфере кустарно-ремесленных промыслов.

Как потом выяснилось, за два – три года обогатились многие.

– Проводникова, к начальнику, – радостно ухмыльнулся Мишаня, а точнее Михал Михалыч, просочившийся из соседнего кабинета сквозь узкую щель в двери, заглянув испить утреннего чайку, неся впереди себя на вытянутой руке свою бездонную чашку.

Ему разрешалось, так как его тёща жила через дорогу от райотдела, и в обед он часто приносил от неё совсем неплохие пирожки, не такие, как у Басё, но всё же. Тем более Мишане, как и Лариске, всегда требовалась компания для травли баек на публике, а Витька, с которым они трудились в одном кабинете, сменился с суток, так что выступать было не перед кем.

– Ну, началось, – важно констатировала Чередникова и выразительно посмотрела на Лариску, звучно, как любила, отхлёбывая из чашки.

– Угу, обучать будут. Постараюсь соглашаться, в смысле не хамить. Хотя Митрофаныч, вроде бы сказал, что подробности вечером. Что ещё нужно? Работать просто не дают. А, впрочем, меня все к нему сегодня приглашают, – картинно произнесла Лариска, пожав плечами и, сморщив нос.

– А в чём дело? Уже успела обложить кого-то с порога? Прямо у «дежурки» или на улице? – обращаясь к Лариске, радостно поинтересовался Мишка, прищурив сквозь стёкла очков глаза, шевеля усами и одновременно наливая кипяток в свою легендарную чашку.

Ну, собственно, для Мишани было не жалко и заварки с сахаром, не то, чтобы кипятку.

– Грабёж её раскрыли в соседней области, завтра в командировку. Допрашивать поедет, ну и всё остальное, если потребуется, – терпеливо объясняла Наташа. – Там эпизодов – жесть, мрак и ужас ужасный. Прокуратура расследует. Банда. Убийства. Чередникова сыпала краткой информацией, которой её снабдила Лариска, заводясь сама, понимая всю ответственность момента и одновременно почему-то свою к нему причастность.

Про грабёж знали все. Мишаня, разумеется, тоже, хотя его кроме дорожно – транспортных преступлений мало что интересовало. Это была его специализация.

– Ладно, сходим, – вдруг неестественно бодро ответила Лариска, тихонько допивая последний глоток и отодвигая чашку, а заодно и дело. – Соглашусь со всем, сделаю по-своему.

– Ну, вторник ничего не изменил, – внимательно и демонстративно посмотрев поверх очков, и загнув верхнюю губу, а заодно и, сведя брови к переносице так, как умел только он, осуждающе вклинился Михал Михалыч, при этом нахально запихивая в рот последнее печенье «курабье», одиноко лежавшее на сиротливом сером и безликом блюдце.

– Скажу больше, среда и четверг, не изменят тоже, – послав ему воздушный поцелуй, и, скривившись в грустноватой ухмылке в ответ, парировала Лариска.

Она любила, чтобы последнее слово оставалось всё-таки за ней. После этого Лариска плавно прикрыла дверь под хихиканье Натали, перекрутившись одновременно на каблуке, так как их кабинет располагался как раз напротив приёмной начальника милиции. Чаи в рабочее время не очень приветствовались, хотя официально никто их не запрещал. А рабочее время уже тикало…

– Лорка, далеко это ты? – поинтересовался Быков или просто Василич, который, практически, как и все, начинал рабочий день с чая либо с сигареты, и как раз шёл по коридору с наполненным водой графином. Василич не курил, соответственно – чай.

Он предпочитал сливать воду в кружку и кипятить кипятильником. А что? Он же в кабинете сидел один. Зачем ему больше? Быков пребывал с утра в каком–то лирическом настроении и хихикал, направляясь к своему приоткрытому кабинету.

– К начальнику, пап. Грядут серьёзные времена, а, может быть и перемены, – насупившись, невесело ответила Лариска, следуя в попутном с Василичем направлении, недоумевая, что кто–то ещё веселится во время её всемирной скорби не понятно в связи с чем, ведь ничего плохого она ещё не наворочала, впрочем, хорошего тоже.

Василича она звала просто папа, все к этому давно привыкли. Он называл её Лоркой, как Дед. Возможно, в этом Лариска почувствовала что–то родное и семейное. Свой отец у неё к этому времени умер. Именно Быков был её вторым и, как показала жизнь, главным учителем, после Клавдии Ивановны, с тяжёлым и не всем понятным, а для многих, просто невыносимым, характером. Один рассказ его о застеклении собственной лоджии на двенадцатом этаже без страховки – верёвки производил леденящее внутренности впечатление, особенно, когда Лариска спросила: «А что же Ваша жена сказала?» Ответ был потрясающий: «А её выгнал, чтобы не мешала и не лезла, куда не надо». Причём произносилось это невозмутимым голосом, недоумевающим, в чём собственно вопрос. Но Лариска с Быковым, что называется, спелась, потому что объяснял он всё по делу, как ей нравилось, и больше, в случае повторения аналогичной ситуации, об этом ей спрашивать уже не приходилось. Ну а странности может иметь каждый, в конце – концов, ей с ним лоджии не стеклить. Она даже иногда позволяла себе прикрикнуть на Быкова, не всерьёз, конечно, говоря, к примеру: «Пап, замолчал бы ты. Что ты–то в этом понимаешь?» Он не обижался. С Василичем они вместе в перерыв ходили в столовую, если вообще удавалось, а иногда в новый, только что отстроенный современный трёхэтажный торговый центр с эскалатором, чтобы выбрать ей ткань на пошив какой-нибудь одёжки, где папа одобрял её выбор или нет, говоря при этом, что теперь тебе, Лорка, новую рубаху шить. Причём ткань могла предназначаться и для юбки, и для платья, и для костюма. Папа упорно всё именовал рубахой. Они часто брали с собой Лёху или Лёлика. Его называли так практически все, несмотря на то, что он был намного старше, чем Лариска. В те времена был популярным польский мультфильм про Болика и Лёлика. Лёха, в свою очередь, тоже называл Василича папой, а, соответственно, доводился ей братом. Ведь какое–то развлечение должно быть при такой работе? Он постоянно юморил и всегда был на позитиве. Особенно ему удавался рассказ о неосмотрительно ранней женитьбе в тридцать семь лет с задумчивым лицом. «Да. Женился. До сих пор жалею, что рано».

Лёлик был среднего роста, крепко сбитый, всегда как-то вразвалочку и одновременно уверенно ступающий по земле, с коротко стриженными седыми волосами на какой-то крепкой с виду голове, что для Лариски было неудивительно, ведь Дед тоже рано поседел, тёмными–тёмными глазами и, казалось, навечно приклеенной к лицу улыбкой. Иногда они после обеда, если позволяло время, втроём шлялись возле отдела и ели мороженое. А однажды, купив какое–то новомодное банановое, изумительного бледно–зелёного цвета, откусив, дружно скривили с Лёликом рожи и, не сговариваясь, швырнули его в урну, приведя в изумление папу, который, разумеется, приобрёл классический белый пломбир, не поддержав их неосмотрительную авантюру.

Как же дружно они жили тогда. Жаль, что в то время об этом не думалось, просто считалось нормой. Жили себе да жили, работали да работали. Ну, это как здоровье. Если оно есть, то и думать о нём не нужно. Вот ведь как всё просто.

– Пап, зайду, расскажу, жуть, – прямо как Эллочка–людоедочка, произнесла Лариска, округлив зелёные, как болотная топь, глаза и тряхнула распадающимися локонами, которые, мягко говоря, не любила.

Вот прямые тяжёлые, ну и, конечно, густые волосы – это тема. Это красиво! Это – мечта. Но нет, тоже по наследству. Получите – распишитесь.

Она довольно скромно протиснулась в дверь кабинета Митрофаныча и, не дожидаясь приглашения, плюхнулась на стоящий перед его столом стул с разорванной коричневато-жёлтой клетчатой обивкой, из-под которой во все стороны торчал грязный ватин, одновременно печально разглядывая пыльные листья кустов сирени за окном, тянувшихся по всему палисаднику. Да, собственно, в те времена стулья у всех были одинаковые, как и столы. Офисной мебели, появившейся гораздо позже, ни у кого не водилось, Даже у руководства. Ну, если только в Управлении мебель была посолиднее. Но в тех кабинетах ей бывать не приходилось. Наморщив лоб, что заключалось в сведении бровей к носу, Лариска приготовилась выслушать напутствие. Тем не менее, такого не последовало.

– Слушай, Проводникова, (Митрофаныч любил назвать всех по фамилии, видимо, считал, что так торжественнее, убедительнее и страшнее для собеседника), ты уголовное дело с собой не бери. Знаю, что тебе и так всё известно, с памятью у тебя всё в норме, а то руководство не одобряет этого, учитывая, кто с тобой поедет, так что не подведи. При этом Митрофаныч ухмыльнулся, что означало, что не так–то уж всё и плохо.

– На машине с мужем потерпевшей поедете, – как-то буднично произнёс он.

– Да я и не собиралась, ну в смысле про дело. Оно огромное, что мне его расшивать что ли? Помню я все подробности, – скромно ответила Лариска, что было ей не совсем свойственно. Про себя она отметила, что хоть один нормальный человек, имея в виду Илью – мужа Марины, будет её сопровождать. Опять же поговорить есть с кем. Да, возможно, с ним и следственные действия придётся проводить, кто знает?

– Ну и отлично, – только и сказал Митрофаныч.

Лариска сидела, как приклеенная, ожидая, что фамилию или хотя бы имя с отчеством того самого руководства ей всё–таки назовут, но результата не последовало. Она, собственно, никого из руководства оперативного состава в «Управе» не знала. Так кое–кого из следователей или начальников следственного отдела, к которым приходилось заходить на подпись перед походом в областную прокуратуру. Подумала, что ведь можно спросить, узнать что-то, но почему–то нарываться не стала. Митрофаныч дал понять, что разговор окончен и даже красноречиво посмотрел на дверь, показывая, что ей пора на выход. Сам он пребывал не в самом радужном настроении, в отличие от папы, а в связи с чем, кто знал? Может, выслушал что–нибудь не совсем приятное от начальника РОВД, а может и ещё что?

Понимая, что первая половина дня безнадёжно ускользает, как белый мелкий песок на летнем пляже сквозь пальцы, Лариска, как и обещала, поплелась к Василичу, чей кабинет располагался через один от кабинета начальника, чтобы хоть от него выслушать что–то вразумительное и главное, получить воистину ценные указания. В командировку такого масштаба, она ехала впервые.

Но папу было не сразить ни чем. Он внимательно выслушал, что, да как предстоит. К тому же, он больше, чем кто–либо знал об этом грабеже, ведь советовалась Лариска исключительно с ним, как потом стали говорить, «достала». После этого Быков, то есть тот самый заместитель Митрофаныча, спокойно произнёс: «Ну, дело ты знаешь – это главное. А так – не бойся, не разговаривай на допросе свысока, но и не показывай, что такое у тебя впервые. Помни, что начальник – это ты и никто другой (явный намёк на сопровождающего). Всё будет нормально. Допрашивать ты уже неплохо научилась. Топай, занимайся, а то ко мне люди должны прийти». Папа даже скривился в недоумённой гримасе, обозначавшей в его голове, видимо «А что, собственно, происходит? В связи с чем паника-то?»

Валентин Васильевич был асом в экономических делах. Поэтому его маленький узкий кабинетик, напоминающий скорее, чулан папы Карло, каким–то непонятным образом вмещал в себя распухшие папки с приходными и расходными кассовыми ордерами, да и вообще всякие бухгалтерские документы, которые лежали не только в сейфе, но и в коробках на полу, и просто на стульях, и на шкафу с бланками. Но сегодня все эти папки не пугали Лариску, как обычно. Точнее, они её и раньше не то что бы пугали, но заставляли задуматься о том, что вот именно такие дела она расследовать пока не умеет. Она непроизвольно заёрзала на стуле и в это время поняла, что всё–таки боится.

– Пап, там банда, а я–то кто? – пискляво протянула Лариска, – меня ведь могут и всерьёз не воспринять и что тогда? Ничего не расскажут, да? А мне придётся кому-то помогать. Позорно как-то.

– Лорка, ты, возможно, будешь хорошим следователем, – серьёзно произнёс Валентин Васильевич, делая упор на слово возможно, а потом, улыбнувшись, глядя на Ларискину глупейшую физиономию, продолжил – ну ладно, возможно, лучшим, из тех, кого я видел. При этом папа подмигнул, хохотнул, показывая крупные пожелтевшие зубы, и потянулся за очками, лежавшими в потёртом пластиковом треснувшем сверху зелёном футляре. У Деда был такой же, только коричневого цвета. А, на счёт «всерьёз», то это будет зависеть только от тебя. Как себя поставишь, так и воспримут. Не бойся, Лорка! У тебя что, отморозков не было? Вроде разговаривать ты с ними умеешь, – не унимался Василич.

– Ну, я постараюсь, – протянула и выдохнула Лариска, припоминая хилый перечень своих «отмороженных». В то время она даже не понимала, насколько прав Быков. Это пришло значительно позже, и сама впоследствии этому же она учила молодых следователей, да и не только следователей, но и свидетелей, и потерпевших, а, если было нужно, то и обвиняемых.

– Вот, уже ничего, но психотерапию я с тобой вечером всё-таки проведу, а теперь, Лорка, не мешай, – продолжил Быков.

– Ладно, только дождитесь после тюрьмы, пойду приму пассивную дозу никотина, – картинно заламывая руки и, жеманно поведя плечом, сказала Лариска и вышла из кабинета уже спокойнее, с глупейшей улыбкой и сильно высохшими ладонями. Когда люди волнуются, руки у них обычно потеют, а у неё – наоборот. Всё опять не так и не как у всех. Может поэтому и улыбка была не к месту?

Валентин Васильевич в ответ только крякнул ей в спину и махнул рукой, будто бы собирался её шлёпнуть, после чего, прихлёбывая остывающий чай, распахнул свою экономику.

III

 Сашка проснулся в абсолютной темноте, несмотря на лето, хоть и стремительно ускользающее. «Значит совсем ещё ночь, лето всё же», – решил он. Костик мирно посапывал, причмокивая пухлыми губками в своей кроватке, и ещё не начал свой обычный день с крика от мокрых ползунков. Костик был крошечным бутузом, который недавно освоил передвижение на крепеньких ножках, с круглой головой, торчащими во все стороны тоненькими курчавыми чёрными волосиками (как у мамы) и широко расставленными (как у папы), с интересом смотрящими на такой необычный для него мир голубыми огромными глазами. Он был довольно спокойный, некапризный, забавный, как и все дети, а, главное – на всё имел право. Он, как говорила мать, – наследник. Невестку же, которую звали, как и сына, – Александра, мать недолюбливала, да что там – не любила. Ещё бы привёз неизвестно откуда, впрочем, известно – девочка с Севера. Как пелось потом в одной из песен, – «девочка ниоткуда». Сашка служил там в Армии. А было жене, когда он забрал её, только пятнадцать. Любовь! Но разве он о чём-то потом пожалел? Но вот жить-то приходилось с матерью. А мама Зина – хозяйка жизни, да и не только своей, а жизни всех окружавших её людей. Так вот уж получалось Она – главнокомандующий всего и всех. Она делает деньги, но своим трудом в последнее время как-то всё реже и реже, да что уж там, своим трудом уже и не делает. А зачем? В ход пошёл труд чужой.

Конец восьмидесятых годов ознаменовался в их, не совсем дружной, а если по правде – совсем недружной, если не враждебной семье, привозом самых различных вещей, какие только начинали появляться в Союзе, ну и, ясный перец, не у всех: видеомагнитофонов; гремучих чёрных пластмассовых кассет к ним; импортных дублёнок и сапог, да и всякой разной другой одежды и обуви по тем временам, «необычайной красоты», которую и достать-то можно было либо в каких-то магазинах «не для всех» либо купить у фарцовщиков; малюсеньких модных телевизоров, а самое главное – огромного количества меха, причём самого разного: чернобурки, песца, норки. Мех его сам по себе не сильно удивлял, но его количество, да и качество заставляло задуматься. Сколько раз он ездил за мехом с матерью в Прибалтику, Белоруссию, но тогда это было только для работы. Хотя, справедливости ради, совсем недавно мать опять ездила за мехом в Прибалтику, но без него, а со своей приятельницей Ниной. Он только встречал – провожал. Этот вроде бы предназначался для шитья. Во всяком случае, тогда мать сказала именно так. Но одно дело сказать, а другое сделать. Мнение её менялось, словно положение флюгера в ветреный день. Хотя возможно это касалось только разговоров с ним, а для других и мнение у неё было другое. Из меха они уже в течение двух лет, не разгибаясь, шили шапки: цельные – ушанки, «обманки», женские песцовые и из черно-бурой лисы круглые или в форме груши. Их товар шёл хорошо. Шить он умел, шил аккуратно, добротно, как говорится, на века. Да и мать тоже умела, всё–таки она его обучила, вовремя вникнув в тему и оформив на себя ИП. В те времена все эти модели были модными, носились с удовольствием теми, кто мог их себе позволить. Всё же, как ни крути, а дорого выходило.

Но вскоре всё как-то непонятным для него образом изменилось, хотя внешне ничего и не произошло, не было никакого события, которое могло повлиять на всю их дальнейшую ухабистую жизнь.

Частенько стали приезжать совершенно незнакомые люди. Они либо привозили вещи, либо наоборот забирали их. Привозимый мех складывался в полотняные мешки, трогать которые, категорически запрещалось. Вещи паковались в картонные коробки, стоявшие одна на другой. Разговаривали приезжие только с матерью и наедине. Обо всём не спросишь, как не спросишь и о том, откуда всё это добро, кто эти люди и почему их частный домишко теперь представлял собой настоящий склад, да ещё с каким размахом, как говорится, «в промышленных масштабах». Когда дома всё поместить стало невозможно, задействовали сарай, раньше приспособленный исключительно для пошива шапок. Оставалось только догадываться, что происходит. Хотя, что тут гадать, и так кое-что было ясно, если уж не всё. Зачем спрашивать. По своему характеру Сашка наоборот не хотел ничего знать, не хотел, чтобы это всё происходило в его, казалось бы, наладившейся после зоны жизни. Хотелось запустить голову поглубже в песок и, соответственно, быть не в курсе, быть страусом. Не видеть, не слышать, а значит и не знать. Вещи забирали, как правило, совершенно другие люди, так что «склад» в доме и сарае был. Конечно, не всегда, но довольно часто, пустовал редко. Можно сказать, что всё было постоянно в движении, и запомнить направления этого движения Сашка не пытался, опять же, спрятав голову, куда ему было положено, а точнее, куда хотелось. Но мать-то учёт вела, не посвящая его, конечно. Век бы не видеть этого круговорота, от которого становится тошно и не по себе. В голове постоянно так и крутится – «А чем всё это закончится?» Что она с этого всего имела? Имела, конечно, а так, зачем ей это всё?

Поспать бы ещё хоть немного, но покоя не давала одна мысль, которая с самого вечера острой зудящей занозой засела в голове, да так, что другим места не оставалось совсем. Заноза же проникала всё глубже и глубже, словно ввинчивалась в наболевшую кожу. Мать дала поручение. Ну, разумеется, не дала, а просто бросила на ходу путающейся под ногами челяди (Сашке, конечно же), что нужно зайти к Роману, так как есть дело. «Ничего хорошего не предвещает», – сразу определил для себя Сашка. Сначала он хотел даже поинтересоваться, что случилось, но, увидев выражение лица матери, язык прикусил, так и не решившись открыть рот, а отвернулся к Костику, автоматически подхватив уже растерзанного им медвежонка. Мать, одарив его на прощание пренебрежительным взглядом, вышла и прошествовала на свою половину дома, не сказав больше ни единого слова.

Ромка был практически его ровесником. Он жил на такой же, как и они, маленькой улочке, протянувшейся неподалеку от их дома, и доводился ему двоюродным братом, а именно племянником матери по умершему несколько лет назад её старшему брату. Ромка также был задействован в семейном бизнесе, работая при этом на заводе. Так что у Ромки всё было, как и положено быть. Мать племяннику доверяла больше, а вот Сашку считала «валенком», возможно из-за Александры, хотя, скорее всего, и раньше, то есть, получается – всегда. «Какая–то «сопля» в оборот взяла», – любила кричать она в запале на весь дом, двор и округу. Хотя, что уж тут скажешь – Ромка действительно не он – хваткий, просчитывающий всё на ходу и на несколько шагов вперёд, казалось ещё до того, как что-то произнесли. И опять же, в нужную минуту ускользающий сквозь пальцы. Раз – и нет его, словно вода вытекла, даже следа не осталось, потому что высохла мгновенно. А вместе с тем и бездельником его не назовёшь. Мать таких любила, да что уж там – уважала, относилась с почтением и всегда была готова лишний раз поставить Сашке на вид. Сама была того же поля ягода.

Да, на фоне Ромки Сашка выглядел простой тряпичной куклой, набитой старой почерневшей от времени ватой, скатавшейся в бесформенные шары, причём с совсем, как ему казалось самому, невзрачной внешностью. Да дело было вовсе не во внешности. Внешность, собственно, у Сашки была самая обычная, просто не бросающаяся в глаза, – типичная славянская. Волосы русые, глаза светло-голубые, рост средний (мог быть и повыше), телосложение среднее, скорее даже крепенькое, приземистое такое. Но и внешность Ромки ничем особенным не отличалась, хоть и похожи они не были. Тот, напротив, был с тёмными волосами, карими глазами и худосочной фигуркой, даром, что ростом повыше.

В общем, при всех этих обстоятельствах спросить что-то у матери было, как говорится, себе дороже. В голове сразу засело такое, от чего хотелось, чтобы разговора этого не было вообще, очень хотелось… Видимо, тюремные университеты даром не прошли, предчувствие определённо было, несмотря на принижение каких-либо его достоинств, и было оно нехорошим. Ну что делать, у Ромки, значит у Ромки. Ему не привыкать. От этого чёрного предчувствия избавиться с самого вечера так и не удалось. Скорее бы, что ли утро. Хотя вроде Ромка собирался на турбазу, ведь он же в отпуске? Нет, наверное, он путает дни, всё-таки дня два, а может и все три его не видел? «Да чем меньше видишь, тем лучше», – продолжал размышлять Сашка. Не очень-то у них всё складывалось, хотя и с самого детства вместе. Росли в одном частном секторе, дома совсем рядом; бегали по одним улицам – переулкам, играя в войну, загребая, как правило, босыми ногами песок и, обжигаясь крапивой; через одни соседские заборы лазили; одни яблоки в чужих садах рвали; да и в милицию их тоже таскали вместе. Но вот Ромка, в отличие от него, «не сидел». Да и он-то, собственно, «сел» по своей дури, хотя и после Армии, где дурь по общему правилу должны вышибать. А вот в его случае и не помогло. Помогла полнота налитого стакана, а о такой помощи, разумеется, не мечтаешь.

Время, как назло, текло тягуче – медленно, а в голове громко отбивали свой ход старые настенные часы, висевшие на противоположной стене, которых с кровати из-за темноты видно не было. Впрочем, так бывает всегда, когда чего-то ждёшь. Кто ж любит ждать или догонять? Но потихонечку стало светать, и свет плавно потёк в старенькие небольшие оконца с рассохшимися рамами. Сашка вздохнул, и нехотя стал подниматься, нащупывая потрёпанные жизнью клетчатые с дырками на месте правого большого пальца, комнатные тапки. Круглый будильник с облупившейся сбоку зелёной краской, стоявший на столе, показывал четыре часа, а утренний свет безнадёжно уходящего лета, набирая силу, уже появился в комнате. Все спали. Александра повернулась на левый бок, разбросав по подушке полураспустившуюся длинную, достающую чуть ли не до попы, иссиня-чёрную косу и сбросив с себя наполовину тёплое одеяло, которое аккуратно приземлилось на Сашку. Длинные густые ресницы её слегка вздрагивали, а сама она безмятежно улыбалась, досматривая, вероятно, какой-то хороший сон про Костика. Стараясь никого не разбудить, аккуратно прикрыв Александру скомканным ею и расправленным им одеялом, он вышел во двор.