Растяпа. Три напрасных года

2

Ваше благородие госпожа Учебка

Мне б тебя забыть давно – запомнилась ты крепко

Здесь порядок флотский – что ни говори

Не везёт мне в службе – повезёт в любви.

Анапа – город курортный. Всесоюзная детская здравница. Город магнолий и кипарисов. А ещё винограда. Ребята весеннего призыва рассказывали – руки им мыли. Ох, и досталось же бедолагам на уборке. Впрочем, это их рассказы. Нам достались персиковые аллеи. Хотя, конечно, не только без плодов, но даже и листьев. Это понятно – глухая осень.

В Анапе следы трёх культур. Любая сердцу моему Древней Греции – в виде алтарей на кладбище. Спорил и доказывал всем и всяк, что это именно подставки для жертвоприношений, а не надгробья. Греки, помнится мне, не хоронили своих жмуриков – сжигали, и все дела.

От османов осталась арка каменная. На самом видном месте набережной. Местные говорили: под ней пройдёшь – то ли хорошо будет, то ли хреново. В культпоходе мы были, отличники наши БП и ПП наперегонки. А я кричу – куда, придурки? Ну, когда мы от турок что-нибудь хорошее видели?

По песчаному берегу под парапетом и мостиками бегают лысухи за хлебными крошками. Узнали меня, обрадовались. Я им – привет передавайте уральским озёрам – сам-то не скоро.

Зимы здесь совсем нет. Один раз в Новогоднюю ночь снег выпал. Мы на зарядку выскочили – какой там, зарядка! Давай снежками кидаться. И старшины с нами. Служба службой, чины чинами, но ведь все мы с Урала – а тут, будто домом пахнуло.

Когда температура ниже нуля, замерзают брызги – под мостиками и причалами вырастают ледяные сталактиты. День-другой, глядишь – растаяли.

Ну, вот, наверное, и вся лирика. Служили мы здесь, учились. Не санаторно-курортной – повесткой военкомата призваны.

Первым делом нас конечно переодели. А гражданку в почтовые ящики и домой. В телеграмме прилагаемой пару строк можно черкнуть родным. Что писать? Простите мама с папой вашего сына олуха. Вот не слушался и попал. Написал: «Попал в морчасти погранвойск. Ждите через три года». За спиной почтари смеются:

– Попался на три года.

Неделю подшивались. Сидели в кубриках, пришивали боевые номера, погончики и погоны на робы, парадку, шинели. Потом пошла муштра. Ну а как же, на присягу – строевым. С первого смотра стало ясно – лучше нашей смены никто не ходит. Смена – это два отделения, полвзвода, одна восьмая роты. В каждой свой инструктор – старшина срочник. Нашего звали Олег Вылегжанин, в миру – Глобус, за круглый, лысый и большой череп. Парень он нормальный. Мечтал выпустить нас, первую свою смену, отличной – а тут такой подарок. Мы лучшие на всех смотрах – в роте, школе, отряде. Только мне не повезло. Передо мной в строю свердловчанин Сергей Терёшкин. Помните портрет капитана Флинта – широкие плечи говорили о силе удара, и узкие бёдра – о способности от них уворачиваться. Это о Терёшкине. Ещё добавлю, у него голова и шея – одно целое. Атлет, короче.

Его земляк стоял за моей спиной – Сашка Чурцев. Роста мы одного, но у него сломаны и неправильно срослись обе ключицы. По этой причине богатырской была спина. Вызовут из строя – вот он изобразит букву «с», шлёпает ногами, а в подживотии ручонками сучит, будто тесто месит. Со стороны смотреть – смешно и жалко. В строю преображался. Прижимался чреслами к моим ягодицам, а руками за спиной своей сучил – должно быть, седалище охлопывал.

Я говорю:

– Слушай, друган, тебя случаем не хачик заезжий делал – ты что к моей попе прижимаешься?

А он белёсыми ресницами хлоп-хлоп, и на Терёшкина смотрит. Тот вопросительно на меня. А за Чуркиной спиной Постовальчик провоцирует улыбкой – давай, начни, а я закончу.

Глобус на него орал:

– Чурцев, держи равнение!

Его не пронимало. Более того, стал мне ногу подсекать. Моя вверх, согласно общему движению, а Чуркина следом, догоняет, и – бац! – подсёк. Я чуть не падаю.

Глобус:

– Агарков, ноги повыдёргиваю – будешь спотыкаться.

Я Чурке:

– В рыло дам.

Он на Терёшкина – хлоп-хлоп.

Постовальчик сзади – ну-ну.

Лопнуло терпение: разворачиваюсь и в хайло ему – бац! Он на меня. На мне Терёшкин повис, на нём Постовальчик. Глобус бежит:

– Отс-ставить!

Разобрался в чём дело и говорит:

– Поменяйтесь местами.

Я же говорю, нормальный у нас старшина. Перестановка в строю повлекла перемену места отдыха. То мы с Постовальчиком на нижних кроватях через проход обитались, а теперь с Терёшкиным на верхних рядом.

Этот будет среди ночи:

– Пойдем, покурим.

– Кончились.

– Угощаю.

Сидим в туалете на подоконнике, дымим. Письмо достаёт:

– На, почитай.

Только и осталось.

– Что там?

– Мама пишет: бьёт её падлюга-отчим. И дочку свою бьёт, сестру мою сводную. Что делать? Приду – убью гада. Я ж его шиздил на гражданке, а сейчас некому….

– Не знаю. Сходи к замполиту – может отпуск даст. Поедешь и отшиздишь.

– Думаешь? – обрадовался Терёшкин.

Отпуск ему не дали. Но пришло письмо от матери. Сообщает – участковый приходил, приструнил дебошира. В зубы двинул. Это, говорит, по-дружески. А не уймёшься – посажу.

– В зубы – это хорошо, – ликует Терёшкин. – Этот козёл по-другому не понимает.

Присягу приняли – сели за парты. Хотя про парты это я образно.

Как и предупреждал старший лейтенант Ежов, готовили нас крепко. В меру строевой, в меру физо, даже политзанятия – не основная дисциплина. Изучали дизеля – в принципе, и в частности. В специальном корпусе их запускали и глушили, разбирали и собирали. Потом робы стирали. Один придурок доумился с содой постирать, чтоб быстрее побелела, и стал бы он похож на старослужащего. Роба-то побелела, а с рук кожа сползла. Потом водили его перед всей ротой, по обоим кубрикам, демонстрируя – как пьяного илота спартанцы.

Катера, я скажу, это что-то! Мы только на плакатах увидели – глаза разгорелись. Красиво, комфортно – «Аисты» называются, проект 1398. Дважды в неделю ездили на пирс, из эллингов выкатывали на стапелях под кран-балку и на воду – ходим по створам, на волну (бортом и носом), привыкая к качке. Набиваем руку в искусстве кораблевождения (правильнее, катеровождения).

Выяснилось, что я совершенно не подвержен морской болезни. Во время качки никаких ощущений и после тоже. А братва – кто в каюте пластом лежит (если желудки крепкие), кто на кокпите фалами к поручням примотался и медуз пугает – бэ-э-э-э. Они страдают, а я штурвал накручиваю – за всех сразу.

На пирс едем – штормовое платье надеваем: куртку, брюки – мех под болоньей. На море брызги не только солёные, но и дюже холодные.

Морское дело осваивали в учебном корпусе. В кабинете паркет, вдоль стен под стеклом и без саркофагов макеты кораблей – парусники, броненосцы, современные, с пушками и ракетами. Хозяин кабинета мичман Угрюмов – выдающаяся личность! Историю флота российского знает лучше энциклопедии. Про любое сражение рассказывает, будто участвовал. Он нас паркет заставлял драить, а мы шли на Морское дело, как на праздник. Часами, да что там, сутками готовы были слушать Угрюмого – всегда нам времени не хватало на его уроке. А он:

– Учите, парни, морской язык.

Все эти фок, нок, бизань мачты, стеньги и брам-стеньги…. Скажите – ну для чего они нам на современном флоте? А какие бывают канаты? Кроме синтетических есть ещё пеньковые, манильские. Манильские названы в честь столицы Филлипин и вяжутся из копры – продукта кокосовых орехов. Я и не знал.

Морские узлы вязали. Вязали и развязывали. На скорость, на крепость.

Что такое выброска? Берётся булыжник (кругляк), оплетается фалом (верёвкой – если так понятнее), оставляется длинный конец – и готово. Выброска готова. Для чего? Представьте картину: океанские волны, надо пришвартоваться двум кораблям. Трос, самый маленький – толщиной с мою руку. Попробуй, добрось. А выброску метров на пятьдесят (плюс-минус туда-сюда), наверное, любой закинет. Если ещё размотать над головой как пращу….

Как-то с Угрюмым вышли из класса в спортивный городок, встали парами друг против друга и давай выбросками перебрасываться. Сами понимаете, старались не только докинуть, но еще напарнику по бестолковке попасть. Или по копытам.

Потом Постовал говорил:

– Ну, и выдержка у тебя. Я пару раз думал – сейчас башку снесёт. А ты и не дёрнулся.

Мог похвастаться, как был чемпионом среди команчей по этой самой фигне, но не стал. К чему лишние фразы? С некоторых пор решил быть невозмутимым, как старшина Пестов. Только плечами пожал:

– Лучше целиться надо.

Лоцию изучали по реальным картам Дуная, Амура и Уссури.

Вот в чём уж очень сильно я преуспел, так это в ППСС (правила предупреждения столкновения судов). Точнее, в части световой сигнализации, обеспечивающей безопасное плавание в ночную пору. У нас был стенд, на котором загорались различные конфигурации цветных огоньков – белых, красных, зелёных. И по ним следовало определить, что за судно перед тобой. Например: три зелёных вертикально, три белых треугольником вершиной вверх – пограничный корабль левым бортом. Или два белых вертикально, два красных с наклонов вправо и зелёный слева – сухогруз с бочками ГСМ, идёт прямо. Ничего сложного – в две минуты любого обучу. Три белых огня – габаритные – топовый, баковый, ютовый. Топовый – это на мачте, на самом верху. Баковый и ютовый – на носу и корме корабля. Если видишь все три огня сразу, кораблик в профиль. В анфас – обязательно топовый и какой-нибудь из крайних. На ходу зажигаются бортовые – красный и зелёный. Два зелёных вертикально – пограничник на ходу. Один красный на мачте – взрывоопасный груз в трюме. Два – танкер, соответственно. Всё. Не надо больше ничего знать и выдумывать. Включай пространственное воображение и выдавай ответы на стендовые вопросы. На соревнованиях стал я чемпионом роты по этому самому делу и очень возгордился. Ответствовал на все просьбы о помощи – раз природой не дано, надо ли напрягаться?

Ну, что ещё рассказать? О БЖ? БЖ – борьба за живучесть корабля. Живучесть – способность корабля оставаться на плаву и выполнять боевую задачу, получив кучу пробоин. Тренажёр – точная копия трюма корабля. Только не повезло ему – оба борта в дырках от пуль и осколков снарядов. Одна такая – мама дорогая! – голова пролезет. Её чопиком не забьёшь – пластырь накладываешь с подпоркой. Переборки тоже надо струбциной подпереть – могут схлопнуться.

Короче, спустили, объяснили, показали и приказали. Сначала насухо всё сделали. Водой даванули – потекла наша работа. Потом под давлением воды все пробоины заделывали. Потом к всеобщей суматохе сирену добавили. Потом мигающий красный цвет. Потом кромешная темнота. Тренировки, тренировки, тренировки….

Расскажу, забегая вперёд, об экзамене. Построили наш расчёт (8 курсантов) в этом самом трюме. Каплей (капитан-лейтенант) из экзаменационной комиссии прошёлся, всем по сигарете в зубы дал. Кто-то:

– Разрешите закурить?

– Разрешаю.

Да как закуришь – стоим в робах без тельников и гюйсов: через минуту будем мокрые, как черти. И спички, и сигареты и сменная амуниция – наверху. А я думаю, зачем он сигареты нам в рот сунул – нет, неспроста. Говорю:

– Сигареты, парни, не выплёвывайте.

– А куда их?

– Под язык засунь.

Я так и сделал. Да пусть себе горько – жуют же табак аборигены.

Только скрылись в подволоке (потолке) каплеевы штиблеты, брякнул люк – началось! Свет погас. Аварийный замигал. Погас, проклятый! По ушам сирена проехалась, в грудь – вода. Сорвались, бросились борта латать. Напор с ног валит. Избыточное давление – одна атмосфера. Утопли, значит, на 10 метров. За минуту не управимся – сила напора удвоится. На двадцати метрах погружения (условного, конечно) выключаются сирена, аварийка, включается нормальный свет. В заштопанные дыры сочится вода, давление за бортом – три атмосферы.

Открывается люк, в наше чумное пространство просовывается каплеева голова – осторожненько, чтобы формочку не замочить. Видит – всё нормально – спускается. Мы строимся. Он проходит с экзаменационной ведомостью.

– Фамилия? Сигарета ваша где?

Я выплюнул коричневое месиво на ладонь.

– Молодец. Отлично. Ваша? А фамилия? Хорошо.

Не правда ли, интересный подход к оценке индивидуальных действий расчёта.

Ну, это я много вперёд забежал – аж на выпускные экзамены. До них нас лудили и лудили.

Да-а, служили. Но мы были живыми людьми, и с нами случались различные истории. Расскажу пару штук.

День к отбою катился. У нас личное время. Захар из своего (второго) кубрика прибегает.

– Хотите на «шурупа» взглянуть?

Эка невидаль! Но идём. Сидит паренёк в морской робе и к солдатской шинели пришивает погоны. По щекам слёзы бегут. Никто не смеётся – посмотрели и прочь. Рассказали потом старшины. Пацан из свердловского института в морчасти призвался, а папашка – генерал в Генеральном штабе. Как узнал, ногами затопал – а подать сюда сукина сына! Учиться отправлял – а он вон куда устроился. Короче, от службы отмылить не удалось, а вот от трёх лет – да: в Москву, в советскую армию служить отправили. Был бы парень на гражданке, упал на спинку, ножками посучил, мамашке поплакался, и отстал бы грозный родитель. А тут – на-ка, выкуси. Тут, брат, дисциплина. Приказали – и шей погоны к солдатской шинели, а потом – шагом марш в Москву. Эх, жизнь наша! Даже не знаешь – завидовать или сочувствовать пареньку. Я – сочувствовал.

Другого, по фамилии Моторин, на гражданку жениться отправили по залёту. Беременная девушка папе, тот военкому – в Анапу депеша. Командир навстречу – всегда за советскую семью! Отрядили домой голубчика, мичман в сопровождающих. Без дороги десять дней на всё прочее – сочетание, свадьба и медовая неделя. Вернулся, злой, как чёрт. Оно и понятно – от молодой, любимой жены на узкую курсантскую кровать. В курилке, что на улице перед казармой, друзьям рассказывает:

– …. она обиделась, отвернулась. Я говорю: чё пердильник отклячила – воняешь, лежишь. Она поворачивается. Говорю, спереди ты не лучше пахнешь. Плачет, сука!

Парни другого рассказа ждали, про интим, должно быть – хохотнули сдержанно. Перерыв закончился, потянулись в учебный корпус.

Я в наряде был дневальным по роте. В курилке подметать – обязанность свободной смены. Томился с метлой в стороне, ожидая конца перерыва – этот трёп по ушам пришёлся.

Все вышли. Моторин задержался, увидел меня, входящего, и стрельнул «бычком». В меня, между прочим, целил. Для окурков в центре курилки обрез стальной бочки вкопан. Я ногу на баночку (лавочку), преграждая путь:

– Вернулся и поднял.

Он ударил меня коротко без замаха – в дыхалку метил, но попал в черенок метлы. Её конец и сунул ему в нос. Моторин спиной вперёд побежал, с лица из-под ладони закапала кровь. Я за ним. Знал, что сейчас произойдёт – нутром чувствовал, все поджилки мои вибрировали от возбуждения. Сейчас на метлу обопрусь и двину ногой в грудину – сядет он у меня, голубчик, точно в обрез с водой, харчками и «бычками»….

За спиной, как выстрел из пистолета:

– Товарищи курсанты!

Я крутанулся через правое плечо, метлу как карабин к ноге.

– Виноват, товарищ капитан третьего ранга.

Наш взводный Яковлев.

– С вами что?

Рядом с моим пристроил плечо Моторин:

– Расцарапал, товарищ капитан третьего ранга. В носу ковырял….

– Ага, в носу, – взводный у нас нормальный. – Ну, иди.

Ну, что сказать – молодец Моторин хоть в чём-то: не стал стучать.

Молодец-то молодец, но на следующее утро в умывалке, только лицо намылил, мне – бац! – кто-то по затылку, я губу разбил о кран водоразборный. Пену смахнул, головой верчу – полроты мимо шмыгает, все торопятся процедуры известные принять. У нас как – пока одни, стоя в проходе, заправляют кровати верхнего яруса, владельцы нижних – в умывалке, и все бегом, всё на ходу. А мне стало доставаться каждое утро.

Постовальчик бы решил мою проблему, но после перестановки с Чуркиным разъехались и наши кровати – нижние заправляют, верхние умываются.

Говорю Терёшкину:

– Проследи, Серёга, кто мой кумпол тревожит.

На следующее утро только мыльными ладонями по лицу провёл, мне кулак в голову прилетел – кожа на щеке лопнула, поцеловавшись с краном. Ах, туды твою!

Глаза промыл, смотрю – Терёшкин рядом фыркает.

– Серый, ну, что ж ты – поставили смотреть, а ты подслушиваешь.

Крутит круглой своей бестолковкой:

– А я что, я ничего. А ты чего?

А у меня кровь по щеке, под глазом синева разливается.

Постовал:

– Терпеть больше нельзя – надо что-то делать.

Вечером в личное время пошли с ним во второй кубрик и прямо к Моторину:

– Твоя работа? Открыто посыкиваешь побазарить?

Нас окружили ребята:

– В чём дело?

Обсудили все нюансы, дали добро на поединок. В курилке – есть и такая в роте, под крышей, приличная, в смысле размеров, по углам урны – закрылись четверо: мы с недругом, конечно, Постовал и Игорь Иванов, командир отделения Моторина. Остальные слонялись по коридору, страхуя на случай чего.

У Моторина вид сельского пройдохи – хитрые глазки и круглое мясистое лицо, напоминающее сортирного червя. Драться он не умеет, но силенкою не обижен – такие в потасовку лезут по пьянке или от великой злости. Мне надо его разозлить, на это расчёт – кинется очертя голову, и я уложу его хорошим ударом: чего тут с ним прыгать, изображая Мохаммеда Али.

– Что, опарыш, звенят коленки?

Он стоял, набычившись, опустив руки, сжав кулаки. Лицо его наливалось краской. Я переступал с ноги на ногу, поводил плечами. На это тоже был расчёт. Пусть мельтешат в его глазах – он рванёт, я подставлю плечо и резко уберу. Он и уйдёт в пустоту, а потом встретиться с моим кулаком.

Что-то медленно мой противник злостью наливается.

– О-па! – я сделал выпад и назад. – Не дрейфь, моряк ребёнка не обидит.

Стоит, сволочь, желваками играет.

– Опарыш, ты зачем женился? Ты же педик – тебя самого надо….

Он сорвался с места, промахнулся по моему плечу и напоролся подбородком на встречное движение кулака. Высоко взбрыкнул ногами – как фигуристка коньками. Грохнулся спиной на кафельный пол. Затылком попытался разбить мозаичную плитку – не смог.

– Всё, – сказал я.

– Нормалёк, – оценил Постовал.

– Закончили, – подтвердил Иванов. Он был лучшим гимнастом роты, и всё поглядывал на Постовала, который на первенстве отряда получил кандидата в мастера по гиревому спорту. Поглядывал и прикидывал: не придётся ли драться ещё и секундантам.

– Нет, не всё, – прохрипел за моей спиной Моторин.

Он уже поднялся на четвереньки и мотал головой, пытаясь остановить вращение Земли. Опираясь на подошедшего Иванова, встал на ноги и оттолкнул его.

– Я готов, – сказал Моторин, мотая головой.

– Похвально, – я обошел его по кривой.