Узелки

– Друг! – сказал он так, будто мы были друзьями многие годы, совершили кругосветное плавание в одном экипаже, делили последний кусок хлеба, глоток воды и съели не один пуд соли. Он сказал это радостно, без тени подвоха, с верой в глазах и в голосе в то, что он совершает акт дружеской помощи и поддержки. – Друг, – повторил он, убедившись, что я понял, что он обращается именно ко мне, – у тебя ширинка расстёгнута… Ну!.. Начали!..

И он запел. Все остальные тоже запели, уставившись глазами туда, где была моя ширинка. Я тоже запел, как и все, не понимая до конца всего кошмара произошедшего…

А теперь наглядно представьте себе моё положение: двадцать пять человек моих сверстников и я стоим плотным кругом, и всем друг друга прекрасно видно. Пиджак мой распахнут, руки мои разведены в стороны и обхватывают талии двух девочек, то есть я не могу мгновенно что-то предпринять. Мы все стоим держась друг за друга, и выскочить из этого замкнутого кольца, убежать или начать застёгивать ширинку при всех – это немыслимо. К тому же, напомню, мне пятнадцать лет.

Осознавая своё положение стремительно мечущимися мыслями, я пропел полкуплета. Окончательно представив себе то зрелище, которое из себя представляю, и видя весёлые глаза окружающих, я ощутил лютое пламя, в котором сгораю, адский, непоправимый позор и всепоглощающее желание исчезнуть, провалиться сквозь землю… Но так пропасть, чтобы меня и не существовало никогда. Чтобы никто обо мне не знал и не смог вспомнить.

К концу песни, уже практически ничего не соображая, я тихонько-тихонько убрал руки с талий девочек. Они, почувствовав это, так же тихонечко и плавно убрали руки с моих плеч… Бесконечно долго допевался финальный припев, и наконец песня закончилась.

Тогда, собрав всё своё мужество, я медленно шагнул назад, разорвав «орляцкий круг», медленно повернулся и неторопливо, шаг за шагом, перестав дышать, вышел из помещения в безлюдный, гулкий коридор и, как можно солиднее, закрыл за собой дверь.

Только пройдя шагов десять и повернув за угол, я наклонился и посмотрел туда, где находился эпицентр моего бедствия. То, что я увидел, превзошло худшие мои предположения. Молния на моих заморских штанах, которые были мне в облипку, не была не застёгнута, она попросту полностью, напрочь, разошлась, была, можно сказать, распахнута, и в открывшемся проёме хорошо были видны мои белые в голубую полоску беспомощные трусы.

Я быстро проверил и убедился, что застегнуть разошедшуюся молнию в моей ситуации нет никакой возможности. Тогда я запахнул пиджак и застегнул его. Он был достаточно длинный и скрывал под собой мою беду. После этого я покинул место позора не оглядываясь.

Как добрался до дома, я не помню, память не могла сохранить этого после такой мощной нагрузки.

Как много прошло с тех пор, сколько казусов и нелепых ситуаций, несравнимо более серьёзных и глубоких, довелось мне пережить, но яркость воспоминания о той злополучной ширинке и не меркнет, и не притупляется.

Как часто, находясь в общественном месте, или на премьере спектакля, или на каком-нибудь торжестве, там, где много нарядных людей и я сам наряден… Как часто и неожиданно меня пронзает страшная мысль о том, что у меня расстёгнута, а то и разошлась ширинка. Мысль эта настигает меня всегда, когда я не могу как-то наклониться и посмотреть или проверить рукой свои брюки. Люди кругом или я в центре внимания… Ужас охватывает меня. Тот самый ужас. Ужас юного человека, из которого я не вырастаю и не взрослею. В этом ужасе я неизменен.

Однако эта поистине душераздирающая история не всё, что завязано в тот узелок памяти. Из этого узла торчит ещё один конец. Моё участие в сборах активистов имело последствия, и практически незамедлительные. Они вплелись в тот самый узел намертво.

Прошло каких-то две недели после описанных мною событий, как наша учительница истории отозвала меня после урока и сказала, что к ней обратились её коллеги, которые имели отношение к организации тех самых сборов, в которых я недавно принимал участие.

Я не мог себе представить, как и откуда коллеги нашей учительницы истории могли узнать про мою ширинку, но первая мысль была именно о ней. Я даже оцепенел на минуту.

Однако коллеги нашей исторички обратились к ней по той причине, что кто-то отметил моё разумное участие в сборах и порекомендовал меня для диспута среди старшеклассников разных школ на разнообразные, волнующие молодёжь темы. Самой волнующей нас темой должна быть тема выбора жизненного пути после школы. Так думали организаторы диспута.

– От нашей школы они хотят тебя, – сказала учительница. – Диспут намечен на (она назвала дату где-то через неделю). Он будет проходить в областной студии телевидения. Организует его молодёжная телевизионная редакция. Они хотят этим диспутом начать целый цикл дискуссионных передач. Ты сможешь? Съёмки будут проходить вечером…

– Это что?.. По телевизору покажут? – ошарашенно спросил я.

– А тебя только это интересует? – самым учительским тоном спросила историчка. – Я бы лучше предложила Яночку или Юлю… Но они спрашивали конкретно про тебя… Да, это будет телевизионная передача.

Я не сразу поверил в то, что услышал. И да, я согласился сразу, как только поверил услышанному.

Не помню, как и когда я захотел, а точнее, страстно возжелал оказаться на экране телевизора. Рано, очень рано. Возможно, это со мной случилось из-за того, что в детских любимых мною передачах показывали рисунки детей, присланные в адрес этих передач. Ведущие радостно показывали те рисунки и называли имена, фамилии и возраст приславших их детей, а также города, где эти дети проживали. На этих рисунках были чаще всего изображены иллюстрации к сказкам, мультфильмам или к детским фильмам, реже это были портреты ведущих или какие-нибудь цветы, явно нарисованные девочками. Я видел те рисунки и изумлялся, как такую дрянь можно показывать по телевизору? Я знал, что рисую намного лучше и интереснее. У меня были свои собственные замыслы.

Я просил родителей записывать адреса, по которым нужно было посылать рисунки, рисовал и слал. Для этого папа и мама покупали специальные большие конверты.

Ещё были передачи, в которые можно было слать письма с вопросами к ведущим или к актёрам, сыгравшим в детском кино. Много писем приходило девочке, исполнившей роль Красной Шапочки, и мальчику, сыгравшему Буратино в одноимённых фильмах. Эти дети были моими сверстниками, но казались практически сказочными существами. Наиболее интересные и оригинальные вопросы зачитывали вслух, и на них отвечали сами юные актёры или их взрослые партнёры, всеми любимые артисты. Некоторым детям, авторам наиболее удачных писем, герои передач дарили подарки. Эти подарки показывали во весь экран и сообщали, какому мальчику или девочке и в какой город будут они отправлены. Подарками чаще всего были книжки, или не самые лучшие игрушки, или наборы цветных карандашей, или коробки с конструктором. Ничего особенного. Но сам факт возможности получить хоть что-то из чудесного, недосягаемого мира и то, что твоё имя может прозвучать с экрана, было мечтой из всех мечтаний… Однако самым главным и вожделенным подарком было приглашение для участия в передаче. Я своими глазами видел ребят, которые что-то нарисовали или написали письмо, и их пригласили и показали по телевизору. Все те дети мне не понравились. Все они были либо слишком маленькие и глупые, либо в очках, либо такие, с какими дружить и играть никто бы не стал. Меня удивлял выбор и вкус ведущих, я же понимал, что куда более достоин.

Писем, рисунков, каких-то историй на телевизионные конкурсы я послал немало. А как только их послал, я уже не пропускал ни одной передачи в надежде увидеть своё произведение. Сколько трепета было в моём ожидании! Сколько горьких слёз было пролито, сколько обид затаено на невнимательных людей, которые не разглядели моих посланий, и на бездарных детей, чьи письма и рисунки выбрали. Сколько утешительных слов мне сказали бабушка, дед и родители. Они уверяли, что я самый лучший, а тех детей просто пожалели. Бабушка даже говорила, что там, на телевидении, привечают только своих и процветает кумовство. Я хотел им верить и верил, потому что другого объяснения просто не могло быть, но мои переживания от этого меньше не становились.

В те же годы и в том же возрасте я однажды увидел по телевизору мальчика из нашего двора, который жил по соседству. Был праздник, во время которого устраивалось торжественное шествие по центральной площади. Это шествие сопровождалось музыкой, среди идущих людских масс проезжали разнообразно оформленные и украшенные грузовики. На каких-то из них ехали люди, переодетые в исторических персонажей, многие несли воздушные шары и размахивали флажками. Этот праздник всегда снимали и транслировали по местному телеканалу. В столице торжества начинались существенно позже из-за разницы во времени и фрагменты главного празднования показывали в новостях. Местные же торжества показывали в прямом эфире целый час.

Помню, что в тот праздничный день на площадь никто из нашего семейства не пошёл. Все были дома. Телевизор работал. Звучала музыка, по экрану двигались массы людей. Их показывали то откуда-то сверху – и можно было видеть всю площадь, заполненную людьми, то на экране возникало отдельно выхваченное лицо крупным планом.

Я не смотрел это зрелище, а просто маялся без дела. Но в какой-то момент мой взгляд упал на экран, и тут же в нём появился весёлый мальчик, сидящий на шее и плечах взрослого дядьки. Он смеялся от радости и размахивал флажком. Я сразу узнал мальчика из нашего двора и его папу, вот только я не мог поверить в то, что самый обыкновенный соседский мальчишка, часто сопливый и грязный, оказался в чудесном экране.

Я тогда очень взволновался, потребовал немедленного участия в празднике на площади, но, пока я объяснял, почему мне это необходимо, трансляция закончилась. Мне пообещали, что на следующий год мы все непременно пойдём праздновать.

– Но есть, сынок, одно «но», – спокойно и деловито сказал мне папа. – Дело в том, что если ты будешь на площади, то сам по телевизору этого увидеть не сможешь. Потому что нельзя быть одновременно и там, и у телевизора.

Это меня озадачило и заставило задуматься, однако сам факт попадания в телевизор не стал менее желанен. В конце концов, меня могла бы увидеть бабушка или кто-то другой. Кто-то же обязательно увидит!

Что меня как заворожённого тянуло на экран, я теперь не могу сформулировать. Я точно не мечтал о славе типа узнаваемости. Я не думал о том, что буду идти по двору или приду с родителями в парк, а все вокруг будут на меня смотреть и говорить: вон тот мальчик, которого показывали по телевизору.

В моём том желании было что-то другое. Что-то, как мне теперь думается, из области мечты о чём-то чудесном. Попасть в Изумрудный город и в Волшебную страну хотелось, но даже детским своим умом я понимал, что это совершенно невозможно. Никак! Желать себе волшебную спичку, шапку-невидимку, сокрушительную силу или умение летать было приятно, как мечтать о всём нереальном и несбыточном. Но телевизионный экран был возможен! Он, конечно, был чудесным пространством и чем-то неведомым, но он был реален, и в нём существовали хоть и очень особенные, но реальные люди.

Когда интерес мой к детским передачам со сказками иссяк, когда я перестал писать письма и слать рисунки в редакцию детских программ, тогда же и желание попасть в телевизор как-то притупилось, забылось и, казалось, исчезло.

Оно снова дало о себе знать в самый неожиданный момент… Мне едва исполнилось тринадцать лет, это я помню и знаю точно. Тогда на экраны всех кинотеатров страны вышел приключенческий фильм, о котором задолго до его премьеры писала пресса, в новостях выходили репортажи со съёмок, и знаменитые актёры, которые снимались в этом кино, давали многочисленные интервью. Столь ожидаемой премьеры я лично припомнить не мог. Афиши возле кинотеатров были более чем многообещающими.

И вот мой папа раздобыл билеты не просто на премьеру, а на сеанс, после которого была заявлена встреча с исполнителем одной из главных ролей. То есть знаменитый актёр приехал в наш город и его можно будет увидеть воочию. К тому моменту жизни я ещё не видел своими глазами, а не через экран ни одного знаменитого человека, ни актёра или певца, ни космонавта, ни спортсмена, ни учёного. Животные и артисты в цирке не в счёт.

Фильм помню смутно, в нём было много не очень убедительных драк и трюков, зато много моря и подводные съёмки. Все ждали большего, но всё равно остались довольны. Самый главный кинотеатр был переполнен. Люди сидели даже на ступенях.

По окончании фильма публика долго аплодировала, потом зажглись фонари, осветившие небольшую сцену перед экраном. Зал шумно вздохнул в предвкушении долгожданной радости. Тут на сцену вышел, точнее, выбежал человек… Зрители затаили дыхание, а потом гулко выдохнули, разглядев, что это всего-навсего какой-то технический сотрудник вынес микрофон.

Прошло около минуты полной тишины, и зал загремел аплодисментами. К микрофону вышел тот, кого все ждали. Он появился прямой, с идеальной осанкой, в ярко-синем костюме, пиджак которого был расстёгнут, и в белой рубашке. Лица его с нашего ряда было не разглядеть.

– Отличный костюм, – тихонечко сказал папа.

– Да уж, – совсем тихо сказала мама.

После своего огромного изображения на самом большом в городе экране актёр у микрофона выглядел маленьким и ненастоящим. Или, наоборот, слишком настоящим.

Он поздоровался со зрителями и сразу пошутил, так что все, в том числе и мои родители, громко засмеялись и захлопали. Я не помню, что он говорил. Помню, что все были довольны и шумно это выражали. Меня занимало другое. Я усиленно заставлял себя понять, что тот человек, который стоит на сцене хорошо знакомого мне кинотеатра, в который я часто ходил и относился к нему вполне буднично… В кинотеатре, который находится далеко от тех пространств, в которых снимается кино и живут знаменитые киноартисты… Вот он стоит здесь, передо мной, и дышит со мной одним воздухом, и если преодолеть каких-то пятнадцать-двадцать метров, то до него можно дотронуться. Это мне сложно было осознать. Об этом я усиленно думал тогда.

Выступление артиста было недолгим, скорее коротким. Завершив его, он всех сердечно поблагодарил за тёплый приём фильма и его самого. Дождавшись окончания аплодисментов, он предложил всем желающим задать ему вопросы. Эти вопросы он попросил написать в записках и передать ему на сцену. Для исполнения его просьбы в зал вышли несколько работниц кинотеатра и пошли по рядам. Меня удивило, что совсем немногие засуетились написать что-то.

Работницы кинотеатра начали собирать записки с первых рядов и передавать их на сцену. Актёр сразу стал их зачитывать и коротко, остроумно, ко всеобщему удовольствию, отвечать. А у меня запульсировало в висках.

Вот впервые я увидел, как люди пишут и передают человеку с экрана свои вопросы, минуя адреса редакций и неведомые расстояния. Я понял, что тоже могу это сделать.

– Папа, мамочка! Дайте ручку, – шёпотом возопил я, – пожалуйста!..

Времени у меня было совсем мало, собирательница записок приближалась. У папы ручка нашлась. Нужна была бумажка. А вот её не оказалось. В папиных карманах и в маминой сумочке не нашлось ни одного листочка. Зато у меня в руке был зажат билет. Точнее, три билета вместе. Обратная сторона этих билетов была чистая. Билеты помялись, но для записки годились. Я расправил билет на бедре, взял ручку, мама подсунула мне сумочку, чтобы писать на твёрдой поверхности… Времени было страшно мало… Я задумался на какое-то мгновение и быстро написал первое, что пришло в голову… Главное, нужно было написать коротко. Мой вопрос состоял всего из пяти слов и вопросительного знака. «Играли ли вы отрицательные роли?» – вот что я написал. Признаться, ответ на этот вопрос меня не интересовал. Мне было важно другое…

Я успел! Как только записка мною была написана, ко мне подошла работница кинотеатра. Я сунул ей мою записку, она взяла её и пошла по ступеням вниз к сцене.

– А мою возьмите! Вот ещё!.. – кричали ей сверху.

– Хватит!.. – ответила она, едва повернув голову и не останавливаясь. – Мы тут до ночи работать не намерены.

Моя записка была последней, которую взяли, по крайней мере с нашей стороны зала. В руках у строгой дамы было несколько бумажек, но моя выделялась. Она была зелёная… Билеты в том кинотеатре всегда были зелёные.

Я, не отрываясь, смотрел, как она медленно идёт к сцене, подходит к ней и становится напротив артиста. Тот ещё продолжает говорить. Заканчивает. Работница кинотеатра протягивает ему записки, в том числе и мою. Это я хорошо вижу. Он улыбается со сцены, берёт бумажки. Моё колотящееся сердце останавливается. Записка, написанная мною на наших билетах, оказывается в руке артиста, которого я прежде видел только на экране.

Когда к нему подошла работница, которая собирала вопросы с другой стороны зала, артист сделал скупой отрицательный жест и покачал головой, показывая, что записок на сегодня ему достаточно. А значит, моя была самой последней, дошедшей до него.

А он разворачивал записку за запиской, но зачитывал и отвечал не на все. В некоторые он заглядывал, читал и, улыбаясь, прятал в карман.

– В этом послании меня хвалят… – говорил он, – но скромность не позволяет мне огласить написанное… О! Это слишком личный вопрос, я на такие не отвечаю… Простите, не могу разобрать почерк… А вот на этот отвечу… Какой город вы считаете своим родным?..

Я не слушал вопросы и ответы. Я смотрел на краешек зелёной бумажки, зажатый правой рукой артиста вместе с другими записками. Он выразительно жестикулировал этой рукой. Но свой клочок бумаги я из вида не терял.

Напряжение моё дошло до предела. Папа даже положил мне руку на плечо… Записка, ещё записка… Бумажек в руке осталось мало… И вот он берёт зелёную бумажку… Подносит её к глазам… Читает… Улыбается…

– А вот очень хороший вопрос, – сказал он, – какой-то любознательный зритель интересуется… Играл ли я отрицательные роли… Да…а…а… Как-то так за мной закрепился образ положительного героя. В только что просмотренной вами картине я исполнил роль капитана нашего судна… Я сыграл роль ответственного человека, лидера, который ведёт свой экипаж к победе… Но если бы вы знали, как хотелось мне сыграть злодея-контрабандиста или другого негодяя… Пусть не главаря… Но режиссёр сразу сказал, что моя физиономия и груз предыдущих ролей не позволяют…

Я ликовал. Весь зал слушал ответ на мой вопрос, который знаменитому артисту понравился. Он отвечал на него дольше, чем на другие вопросы, и на нём закончил своё выступление. Я горячо и от души хлопал, когда он попрощался с залом и пошёл от микрофона за экран.

Когда мы вышли из кинотеатра в тёплый вечерний городской воздух, я чувствовал сладкое опьянение от того, что со мной случилось. Это было опьянение, я его помню. Хотя к тому моменту я ещё ни разу не пробовал алкоголь.

– Ну, сынок, ты молодец, – сказал папа и приобнял меня на ходу. – Твой вопрос был самый лучший! Это точно!..

Я был счастлив. Счастлив и потрясён. Мной написанный вопрос на бумажке, которую я держал в руках, попал в руки человеку с экрана. Это было невероятно. Непостижимо! Но это случилось. Впервые я имел контакт с недосягаемым миром.

Помню, с тех пор в моём отношении к кино и телевизору что-то изменилось. А когда в каком-нибудь фильме или телепередаче я видел актёра, который ответил на мой вопрос, читал мною написанное, разобрал мой почерк и держал в руках отправленную мною записку, я радовался ему как человеку не чужому, а как тому, у кого со мной установлены особые отношения. Если кто-то был рядом со мной, когда я видел того актёра на экране, я не без гордости на всех поглядывал. Глядел и думал: а они и не знают, что между нами было…

Короче говоря, я с самого раннего детства мечтал хоть как-то, хоть письмом, хоть рисунком, хоть просто упоминанием моего имени, попасть в экран. Это было необъяснимое глубокое желание. Правда, в свои пятнадцать лет я о нём вспоминал нечасто. Вспоминал скорее с усмешкой. Но оно осталось во мне. Магическое притяжение экрана не оставляло меня, хоть я себе в этом старался не признаваться. Такой уж возраст – пятнадцать лет.

И тут учительница мне сообщает, что вскоре я попаду в телевизор. Причём не тенью в праздничной толпе, не письмом, не запиской, а одним из тех, кого точно покажут и, скорее всего, дадут что-то сказать.

Я согласился на участие в телевизионном диспуте несмотря на то, что тема меня решительно не интересовала, и на опасения, что среди его участников могут оказаться свидетели моего шириночного фиаско.

Не буду рассказывать о своём волнении и ожидании. Это лишнее. Скажу только, что я готовился. Мне позвонили из редакции телевидения и сообщили предназначенный мне вопрос.

– Отвечать нужно толково, – сказал мне хриплый женский голос, – развёрнуто, но ёмко. Не долго, в общем. Мы хотим, чтобы наши зрители увидели, какая умная и хорошая у нас подрастает молодёжь.

– А как нужно одеться? – спросил я.

– Соответственно, – был ответ.

За те дни, которые предшествовали моему первому в жизни телевизионному опыту, я так или иначе сообщил всем, кого знал и с кем общался, о том, что меня скоро покажут по телевизору. Таких людей было не так уж много. Несколько родственников, несколько одноклассников, несколько приятелей из тех, что жили по соседству, и ещё кто-то. Бабушке я сказал даже раньше, чем родителям.

Одеться я решил серьёзно, в свой единственный костюм. Он мне был великоват, его покупали на вырост с прицелом на то, что он мне послужит до окончания школы. Ответ на предназначенный вопрос я продумал и мысленно затвердил. В день записи телепрограммы я только и думал что о ней. Повторял и повторял про себя то, что собирался сказать, и много раз смотрелся в зеркало.

Прыщ на лбу и наклёвывающийся на правом крыле носа огорчали меня ужасно.

Между школой и телевидением я забежал домой, чтобы переодеться, перевести дух и поесть. Но есть категорически не хотелось, дух перевести не позволило волнение, удалось только переодеться. Мама подобрала мне отцовский галстук и сама его повязала. Я не умел.

Помню, как аккуратно шёл до остановки и как старался не запачкать обувь в автобусе. К телевидению я приехал раньше назначенного времени, но оказался не первым. У пропускного пункта уже топталось несколько таких же взволнованных, как я, моих ровесников. Для входа на территорию телевизионного центра необходимо было предъявить удостоверение личности. А у меня не было такого документа. Паспорт мне ещё не дали. Читательский билет в библиотеку я предъявлять не стал, уж больно несерьёзным документом он был.

К назначенному времени собрались приглашённые девочки и мальчики, затем пришла дама со списком, в котором были наши фамилии. Она нас всех и провела через вахту. Я впервые шагнул на режимный объект.

Студия местного телевидения оказалась небольшим зданием. В нём всё мне было интересно. В первую очередь люди, которые стояли на лестнице и курили. Мужики с усами и длинными волосами, как у хард-рок-музыкантов, на улицах нашего города встречались редко, а тут их было сразу несколько вместе. Могучих женщин в годах и при этом в джинсовых комбинезонах я прежде не встречал, а тут встретил прямо на лестнице с сигаретой во рту. С ней курила дама в длинном платье, с ярким макияжем и непростой причёской.

– А! Наша самая умная молодёжь! – сказала хриплым голосом дама в платье, и я узнал голос в телефонной трубке. – Проходите, я сейчас к вам приду.

Сказав это, она затянулась сигаретой и тут же выпустила дым из носа и рта. А нас провели в фойе с диванами, где мы расселись и стали друг друга разглядывать. Нас собралось полтора десятка человек, может, чуть больше. Две трети чрезвычайно серьёзных девочек, остальные – мальчики. Я один в той мужской компании был без очков. К счастью, никого из моей группы участников недавних сборов школьных активистов среди собравшихся не оказалось.

Вскоре пришла дама в платье и стала нас готовить к записи передачи. Первым делом она сказала, чтобы мы успокоились, не волновались и вели себя естественно и раскованно. От этого моё волнение усилилось многократно, а лица некоторых ребят пошли пятнами.

– Во время нашего диспута всегда смотрите на меня, понятно? – говорила дама очень хрипло. – Не вертите головами, не болтайте между собой… Запомните: если на камере горит красный огонёк, то именно эта камера ведёт съёмку… Ни в коем случае не смотрите в эту камеру, если не хотите выглядеть глупо… Слушайте друг друга, если с чем-то не согласны – спорьте, только никого не перебивайте. Если хотите что-то сказать, поднимайте руку, это нормально… А теперь, если кто-то хочет пить или, наоборот, в туалет, сделайте это… Начнём через десять минут.

Помещение самого съёмочного павильона меня поразило. Оно показалось безгранично большим из-за чёрных стен и потолка. В нём было столько разного оборудования, что и понять ничего было нельзя. Сверху свисали разнообразные осветительные приборы без счёта, по полу везде лежали толстые, как взрослые змеи, провода, вдоль стен громоздились какие-то ширмы, зеркала, декорации и ещё непонятно что. В центре сооружён был невысокий помост с блестящим полом, по краям которого стояли стулья. Помост был ослепительно-ярко освещён. На него нацелились три здоровенные камеры на колёсах. За камерами стояли длинноволосые усатые мужики. Ещё по павильону туда и сюда ходили очень деловитые люди. Не оробеть было невозможно.