Сибирские байки. Сборник рассказов

– Да понятно, я промазал! Сейчас прибьем!

Сережа замахнулся и ударил, на этот раз попал, но при ударе в нужный штакетник снес небольшой кусок кожи с мизинца, об поперечный брусок заборного звена. Завопил и запрыгал на месте, дед покачал головой и протянул ему носовой платок. Сережа замотал палец и помчал вдоль по улице. Дед осмотрелся и покашливая оценил ущерб. Определенно стало хуже, чем было. Дрова лежали на тропе ведущей в уборную, в заборе не хватало на одну штакетину больше, к тому же молоток, и калитка были обляпаны кровью. Дед Сеня решил, что такое дело требует перекура, и присел на скамейку. Только призадумался, а в калитку зашел Андрей, сосед через два дома. Поздоровался и спрашивает:

– А Серега, сейчас не от тебя выскочил?

Дед кивнул, и указал дымящей сигаретой на плоды Сережиных трудов:

– Помог так помог.

Андрей понимающе кивнул, и взялся за дело параллельно рассуждая:

– Серега помощник известный, от безделья лезет везде. Опыта нет, от того и беды его. Вон бабы говорят, он и помереть не сможет, потому что не умеет, – Весь ремонт занял, пятнадцать минут. Андрей уложил инструменты в ящик и присев рядом сказал, – Дед Сеня, где ты только таких помощников берешь?

– Ну ты спросишь тоже, объявления в газету даю что ли? Да, сам я видать такой, вот и тянутся, и ты вот опять же пришел.

Андрей посмеялся, похлопал деда по плечу, попрощался и ушел.

Следующая неделя прошла в относительном спокойствие. В конце августа, в воздухе все чаще витал запах свежего сена, птицы стали прилетать в сад, в соседнем дворе, поживиться спелой ягодой. Вечера становились холодней, а ветер порывистей. Закатное небо по горизонту белело шире, а ночи стали темные, как осенью.

Как-то ближе к вечеру дед вышел за дровами, решил протопить печку после лета. А троица тут как тут, сидят курят только не привычно тихо, не галдят не хохочут. Дед посмотрел на них, привычно прокашлялся и спрашивает:

– Вы чего смурные?

Пацаны молчат, и глаза отводят. Дед набрал дров, растопил печку и снова вышел на улицу. Дима посмотрел на него и спросил сухо и даже как-то строго:

– Дед, ты что про смерть знаешь?

– Это смотря, что спросишь? Мне то самому помирать не приходилось, так что только слухи. А к чему спрашиваешь?

Тут встал и подошел Коля, и в пол голоса произнес:

– У него бабушка умерла.

– Да, такое всегда не легко. Но дело то не в самой смерти.

Здесь ребята оживились, и уставились в сторону деда, а Дима уточнил:

– Тогда в чем?

– В том, чего за человеком останется. Вот за бабушкой твоей, мать осталась, за матерью ты, за тобой новые дети, в свое время. На том и стоим. А кому воевать выпадет? для таких, кто жив остался, сами как дети, считай.

– Да не как не понять! вчера только ходила, а сегодня уже в земле.

– Чтоб про такое думать, поминки есть. Ты главное свое дело выбери, да и делай его с умом, а про смерть живым думать негоже. Иначе, когда жить? – Парни немного расслабились, перемялись на местах, заговорили негромко. Дед посмотрел на них и слегка призадумавшись предложил. – Ну слушайте, так уж и быть.

– Сказку? – с вновь оживившимся ехидством, уточнил Коля.

– Сказку, сказку. Про мужика и смерть.

Между двух горок не высоких, стояла одна деревня. Росла, строилась. В семьях детишек много, да живности. Народ все больше работящий, в поле с песней веселой, да обратно с задушевной. Да стоял на окраине за болотцем дом игральный. А туда шваль всякая похаживала, да тоже горланили. Туда с песней лихой, разбойной, а назад с хмельной да усталой, а кто проиграет все до нитки, да если хозяин выставит, бывало в том болотце и утопится. Раз в десять лет, две смерти приезжали. Каждая со своей горки съедет и осматривается. Одна старушка в белом саване, а другая злющая бабка в накидке черной, шелковой. Черная по домам худым, бежит осматривает, кому из бесполезных срок вышел. Хватает да сует в телегу, а как очередь приходит в дом игровой идет, хозяин ее поит кормит, деньги сует, а она его за это не трогает, и дом его не проверяет, а только тех берет кто в болоте утопился. А к белой народ сам выходит, она смотрит на них, а кому время подошло, к себе в телегу приглашает, те с родней прощаются, да и едут в верх по горочке и мимо макушки к облачкам. Черная же, как набьет телегу народом, да чертям наказ дает, чтоб держали, что бы те не спрыгнули. Тоже в гору везет, а на самом верху вниз проваливается. Жил там мужичек забулдыга да картежник, пока деньги водились, хозяин дома игрального его держал, а как проигрался в дым, выставил. Стоит в болото смотрит, топиться собирается. Только надумал, сзади кто-то руку на плече кладет, повернулся стоит солдат, с войны домой шел, да и увидал мужичка у болота. Говорит ему солдат, ты мол ни как топиться надумал, так лучше б шел в деревню да работал, все лучше будет чем помереть. Мужик послушал и про смерть вспомнил, да вот только надумал он ее обмануть. Вроде в толпу к работягам затрусь, сам трудиться не стану, а как смерть приедет, глядишь и на небо возьмут, а коли срок не вышел так на земле останусь. А солдат местных укладов не зная, зашел в дом игральный с виду то трактир или пивная. Хозяин новому гостю рад пиво ставит, а солдат серебром фронтовым расплачивается. Оглядели его местные завсегдатаи, не наш вроде, в картишки игру предложили, тот отказывается. Поговорили меж собой подумали, да и опоили его дурным зельем. Солдат как силу потерял, хозяин серебро из карманов выгреб, китель, фуражку с него снял, надел на него рубашонку поганую, шею сажей измазал, да и задумал смерти его отдать, как та явится. Солдат дурной за столом сидит, с виду от остальных не отличается. А мужик-то, наоборот, морду и руки вымыл, в деревню к работягам побрел. Как пришел стал управу в ноги кланяться, да говорить мол иду от тракта, что разбойники мол его ограбили, что в сиротах он с малых лет, просит, чтобы взяли его в работники. Назначили ему жить у старухи, будет вроде помощника. Ну мужик в бане вымылся, рубашку местную надел, и от людей простых то же не отличается. Да вот стал он больным прикидываться, как все в поле так с жаром валяется, как дрова колоть так спина болит, а как праздник какой выздоравливает, пляшет так, как другой постесняется. Помогает народ друг другу и мужику недоимки прощает, вроде пусть живет, мол когда-нибудь образумится. Время подошло, десять лет минуло, едут с горок две смерти, к белой народ вышел, и мужичек затерся в толпу, ухмыляется. Белая, всех кому время пришло выбрала, и мужик с ними к телеге пошел. Вдруг она его окликнула, подошла и на ухо ему говорит, мол сильно он ей понравился, видно добрых дел за ним много, мол может в карты сыграем, или вина выпьем перед дорогой. Мужик от похвалы раскис расслабился, да и достал из-за пазухи карты потертые, а из сапога бутыль вина. Тут она его за шкирку и к болоту повела. А черная в это время уж собрала кого надо, и хозяина игрального дома слушает. Он солдатика ей привел, мол забирай его, все равно дурной. Черная на него глянула, пошептала что-то и по морде съездила, только тот в себя приходит, она спрашивает. Мол ты кто такой будешь, тот отвечает, что солдат, как отставку получил так домой иду. Черная его снова спрашивает, был ли в боях или нет, есть ли награды, солдат молчит. Тогда хозяин дома китель его несет. Надел его солдат, а над карманом три медали, за отвагу, за волю, за мужество. Черная подумала, да и говорит, мол срок твоей жизни вышел, вот только не мне тебя забирать, и за шкирку его и на улицу. Черная к телеге подошла и Белая с другой стороны, обменялись. В черной телеге поехал, паренек чистый с виду, да сытый, а в белой солдат, в потертом да грязном кителе, с медалями.

– Выходит там не ошибаются? – задумчиво произнес Максим.

Коля с Димой взглянули на него удивленно и с опаской, как бы говоря, «чего мы о тебе не знаем?» А дед Сеня, сказал:

– Это сказка ребята, сами думайте.

Пацаны побыли немного, выкурили по сигарете и пошли, но минут через пять вернулся Дима и озираясь по сторонам постучал в дверь, как только дед открыл, сразу его спросил:

– Так ты думаешь, там не ошибаются?

– Дима, если и есть такое учреждение, там точно не ошибаются. А вообще думай о бабульке своей всегда хорошо, для этого ни во что верить необязательно.

– Спасибо дед, если что меня здесь не было.

– И тебя спаси бог…

Ранним утром, когда еще не выпала роса, а птицы только начинают перекрикиваться в ветках, дед Сеня умер. Его нашли сидящем на крыльце на привычном месте, с крепко зажатым межу пальцев мундштуком и с вполовину истлевшей и погасшей в нем сигаретой. Похоронили его на новом кладбище, ему вообще последнее время везло на все новое. На поминках говорили много красивых слов, а сын Петр отметил, что его отец был настолько не желавшим обременять окружающих человеком, что даже решил умереть летом, чтобы никого не заставлять долбить ледяную землю. Ребята на поминки не пошли, просто не решились. Вместо этого как-то съездили на могилку. В дополнение к уже лежащим цветам и конфетам, преподнесли пачку сигарет привычной деду марки. И стоя у насыпи, каждый из них точно знал в какой телеге отправился их советчик по «неразрешимым» делам, и по совместительству – сказочник, Арсений Герасимович, или просто дед Сеня.

Левый и правый или одинаковые наоборот

За рекой, на краю деревни, стоял большой бревенчатый дом старой застройки, с острой крышей и высоким крытым крыльцом. Владела им семья Кремневых. Как и многие в большем жили натуральным хозяйством, а Григорий – отец семейства еще и охотой промышлял. Кроме самого Григория семью наполняли, его жена Наталья, старшая дочь Татьяна, шестнадцати лет и пятилетний сын Сашка.

Хозяйство, по местным меркам имели приличное: коровы, овцы, куры и до холодов пара десятков гусей. Так же на правах менее значимых участников хозяйственного устройства, имелись две кошки, Муська и Белка, да собака по кличке Трезор. Трезором ее назвал Григорий вопреки или точней сказать не смотря, в прямом смысле этого слова, на то, что она была женского рода. Дело в общем-то было в том, что Григорий пил редко, но подолгу. От этого впадал в сентиментальные, но решительные настроения. И по окончанию своего хмельного загула, нередко возвращался домой с животиной. Именно таким способом семья заводила кошек и собак. Как правило, притащив очередного питомца вручал его супруге, называл кличку и ложился спать, а когда просыпался наглухо забывал о ней, тем самым давая, жене и детям, возможность этих самых питомцев переименовывать на свой вкус. А в случае с Трезором почему-то запомнил. Жена не раз пыталась вразумить Григория, взывая к здравому смыслу:

– Гриша, ну подумай сам – она же девочка!

Григорий же был неуклонно категоричен и отвечал каждый раз одинаково:

– Сказал Трезор, значит будет Трезор! Хоть девочка, хоть мальчик!

Такое упорство было понятно, ведь Григорий теперь нуждался в возвращении авторитета, порядком растраченный за неделю пьянства, а другого способа кроме как настоять на своем, он не видел. Впрочем, на счет кошки по кличке Белка, споров особенных не было. Но иногда Наталья, стараясь привлечь внимание мужа, решившего нырнуть в новый запой, подкрепляла свою вразумляющую речь такими словами:

– Хватит дурить, вон уж кошку «Белкой» назвал! А дальше что? Щенка притащишь и «Чертом» назовешь?!

Григорий только отмахивался, ведь по трезвому делу всякая не приносящая пользы живность являла собой вечно голодных скотов или попросту – дармоедов. Под пользой подразумевалось – мясо, молоко, шкура, шерсть и тому подобное. Так Григорий и жил, запертый в амплитуде между пьяных сантиментов, и кристаллизованной целесообразностью – вот такой резко-контрастный это был человек.

По первому снегу, Григорий с сотоварищами, отправился на охоту. Планировалось добыть козла, или марала, но это если повезет. И вот в это холодное и промозглое время, одним ноябрьским выходным, сука по кличке Трезор, принесла пятерых щенков.

Наталья только разводила руками приговаривая:

– Ну что же ты? хоть бы до весны потерпела…

Новость о собачьем пополнении, по-настоящему порадовала только Сашку. Он ежедневно крутился около будки стараясь дотянуться до щенков, но грозная мамаша рычала и не подпускала к потомству ни его ни остальных, позволяя любоваться ими на расстоянии. Щенки между прочем росли очень быстро и чуть окрепнув стали выбираться во двор. И как всякие дети не обращая внимания на беспокойные призывы матери, резво изучали окружающую обстановку. Сашку, на правах существа более остальных жаждущего общения с ними, признали первым. Теперь он в любое время, свободное от выполнения домашних дел или принудительного чтения, бежал играть со щенками. А вечером взахлеб рассказывал всем домашним как они себя ведут и как выглядят. Тем самым очень веселил сестру и мать. Он это делал так весело и бойко, что Татьяна иногда просила повторить рассказ ещё, дабы заразиться, его детским, искрящим жизнелюбием. И Сашка с удовольствием откликался на это, говоря:

– Первый серый, он самый маленький, его зовут – Усатый.

– Почему усатый?

– У него усы большие и белые, волосы, ну на усах, толстые такие и торчат.

А Татьяна продолжала спрашивать, подначивая брата и щуря при этом глаза:

– А еще кто?

– Еще есть двое, рыжие, я их еще не назвал. Ну как, животы и лапы белые, спина рыжая и голова немного. А у одного хвост тоже, рыжий. Но я думаю они девочки, – поразмыслив, как-то раз произнес Сашка. Мать с Татьяной удивленно переглянулись и сестра поинтересовалась:

– Почему ты так решил?

На что Сашка отвечал:

– Ну они же ушки так складывают и…– здесь он принимался ходить кругами, прижав локти к бокам, и чуть присев наклонялся, стараясь поточней показать их повадку.

– А мальчики как ходят? – не унималась Татьяна.

На это Сашка выпрямлял спину, и сложив руки в крючки, прижимал их к груди и подняв голову вверх громко и однократно гавкал. От этого выступления женский пол начинал смеяться и одобрительно кивая хлопать в ладоши, приветствуя мастерство исполнения. А, Сашка меж тем продолжал, подстегнутый овацией:

– Еще не все. Есть двое одинаковых. Они мохнатые, на боку кружок черный, как нарисованный. Сами серенькие с белым, а через глаз полоска черная, как у пиратов и одно ухо белое, а другое черное. Но только они одинаковые наоборот.

– Что значит, одинаковые наоборот? – услышав это впервые, спросила Наталья

Тогда Сашка схватил первую попавшуюся под руку кошку, и поднеся ее к зеркалу, заявил:

– Вот как сейчас, Белка одинаковая наоборот.

Таким образом выяснили что расцветка, двух щенков и вправду была практически, полностью зеркальной, за исключение некоторых малозаметных мелочей.

Единственным кого эти спектакли, не только не радовали, но и раздражали, был Григорий. А в этот раз, он и вовсе начал орать, разъярившись сильнее обычного. И к финалу истерики, даже выписал Сашке подзатыльник. За эту выходку был моментально, облаян супругой.

Сашка плакал, а Наталья успокаивала его и приговаривала:

– Саша сынок, собачек все равно придется раздать.

– Почему? – тянул он плаксиво.

– Ну как же, просто это не честно, у нас их много, а у остальных не одной.

На такие рассуждения Сашка, реагировал спокойно, хотя, услышав это впервые пытался протестовать, но смерился в общем-то быстро. И как-то раз даже поинтересовался:

– А далеко?

– Что, далеко?

– Далеко, собак отдадим?

– Нет, здесь рядом, по соседям.

Тогда Сашка более охотно мирился с грядущей утратой, заблаговременно радуясь перспективе посещения собак в будущем.

Так же Сашку водили к бабушке. Екатерина Степановна – мать Натальи, была бывшей школьной учительницей, хотя ее рвение образовать Сашку говорило, что бывших учителей не бывает. Несмотря на то, что в свою школьную бытность она вела биологию, Сашке закладывала азы всех доступных предметов, но в основном учила читать и писать. Эти походы, Сашке не нравились, ведь гранит науки тяжело поддавался на укусы его молочных зубов. У Екатерины Степановны на этот счет имелось иное мнение. Она считала его одаренным, ведь Сашка, в свои пять с небольшим лет, уже сносно писал, читал по слогам и в общих чертах, знал атлас мира. И еще, Екатерина ни как, не могла допустить, чтобы внук заслуженной учительницы, отправившись в школу, вдруг начал отставать, по каким бы то ни было предметам. Ко всему прочему, Екатерина Степановна в разговорах с Натальей, иногда размышлявшую нужны ли ребенку такие нагрузки, напоминала о моральном и интеллектуальном облике ее мужа Григория, намекая на генетику. Наталья, конечно, пыталась вразумить ее, говоря, что все не так плохо, но каждая такого рода дискуссия заканчивалась одинаково. Екатерина каждый раз говорила только одно, что Наталья наивна, а единственно верный способ борьбы с дурной наследственностью – это учеба. Григорий меж тем, радости от общения с тещей так же не испытывал. В ее присутствие предпочитал, в большем молчать, а за глаза называл ее старым ученым попугаем, имея в виду то, что она действует по заученному плану, и не допускает каких-нибудь новых слов, особенно относительно его персоны. Так же отдельным пунктом, раздражавшем Григория, стояло ежегодное новогоднее фотографирование, преследующее историческую цель. На этих фотографиях, в насильно надетой на нем рубашке, Григорий выглядел в высшей степени неорганично, на фоне простой, но приличной семьи и сияющей поддельной улыбкой, тещи.

В средине января, семейство готовилось отмечать сорок первый день рождения Григория. Наталья с Татьяной носились как заведенные с самого утра. Беспрестанно что-то нарезали, варили, жарили парили и прочее. Сашку, на время празднования отвели к бабушке, ведь сама она не любила участвовать в подобных застольях, да и с некоторых пор, ее перестали на них приглашать. Наталья, по этому поводу уже не требовала объяснений, но Григорий, чуя за этим смирением укор, считал нужным сказать:

– Мой праздник – мои гости, будет твой, зови кого хочешь. Хоть подруг, хоть мать, хоть зверье таежное!

К Григорию на праздник пришли соседи, и сотоварищи по охотничьим делам с женами. Отмечали стандартно, после поздравлений с пожеланиями того, чего в полной мере сбыться не может, выпили и незаметно разделились на два лагеря. Женщины пили вино, резво болтали о хозяйстве, детях, и о чем-то шептались, обсуждая прочие женские дела. Мужики пили чего покрепче, говорили об охоте и рыбалке, быстро надоело, попытались переключиться на разговор о женщинах, но его подавили тяжелые взгляды супружниц, поэтому сразу перешли к политике. Политически грамотных за столом не нашлось, а если они и были, то помалкивали. В общем недальновидные рассуждения и слабое знание материала, неизбежно вели компанию в политический тупик, прямо как на некоторых заседаниях государственной думы. По мере повышения уровня алкоголя в крови, рос и градус напряженности. Ну, а тут или драка, или песня. Затянули старую казачью, под названием «Не для меня», пели ее четыре раза, пока не надоели женам, ну и сами не подустали. Не в пример той же самой государственной Думе, не имеющей песенной альтернативы. В общем пили, говорили и ходили курить на крыльцо.

В конце праздника, провожая гостей до калитки, Григорий вручил по одному щенку трем из шести пришедших семейств. Кузминым достался Усатый, а Семеновым и Гулько по рыжей сучке, до сих пор не удостоенных имен. Клавдия Семенова пыталась отказаться от дара, говоря:

– Спасибо, конечно, но нам собака не нужна.

Но разговор тут же прервал, ее благоверный, вклинившись с заявлением:

– Гришка, не слушай ее! Когда собака в дому лишняя была?

В общем забрал и долго, благодарно тряс, пожимая руку. Последним выходил Петров. Он взглянул на двух оставшихся щенков, нервно отиравшихся вокруг обеспокоенной матери, и поддавшись общему настроению спросил:

– А этих, с пятнами, что не раздаешь?

Ответ Григория был моментальным:

– Нет! Это левый и правый, вишь одинаковые, сам бы не заметил – спасибо Сашке.

Петров понимающе кивнул и в благодарность за торжество, пожал Григорию руку и поздравив еще раз, отправился за остальными гостями.

Часам к десяти утра, бабушка привела Сашку. Тот первым же делом обследовал будку и недосчитавшись собачьего поголовья разволновался. Вбежал в дом и без предисловий спросил готовящую обед, мать:

– Мам, где щенки?

Наталья спокойно и твердо ответила:

– Мы их вчера отдали.

– Кому, кому отдали?!

Здесь Наталье стало ясно, что Сашка не отстанет, и вынужденно назвала все фамилии и адреса. Но адреса, как раз называть было необязательно, он прекрасно знал этих людей и места их жительства. И на этом успокоился. Но иногда вместе с соседкой Машей, с которой дружил с недавних пор, иногда проведывал, наблюдая за ними сквозь дыры в дощатом заборе. Как они теперь, каждый в своем дворе привыкают к новому дому. Двух оставшихся щенков, Сашка назвал Рэм и Ром, сказалась недавнее прочтение бабушкой, мифов древнего мира.

Дальше дела пошли нескучные. Закончилась зима. К концу апреля растаял последний снег. Река оттаяла поздно, так что окраину в низине затопило. В те дни беготни было полно. По Заречной носились грузовики перевозящие уцелевшие вещи пострадавших. И время от времени курсировал милицейский бобик с мародерами, взятых на попытки поживиться имуществом затопленцев. В общем улица оживилась, ведь в своем обыкновенном существовании, если по ней проезжало три десятка машин в день, движение считалось интенсивным.

Весна пролетела быстро. Холодный, пронизывающий ветер сменился жгучим зноем резко-континентального лета. Пошли купания в вечно холодной реке. Сашке исполнилось шесть лет и теперь он мог купаться самостоятельно. Верней ему так казалась, ведь Наталья уже договорилась с соседскими ребятами постарше чтобы те присматривали за ним и прочей малышней. Хотя, это все понимали и так.

Само собой, лето закончилось гораздо быстрей любого другого сезона. Пришла новая осень, а для Сашки она стала новой в двойне – он пошел в школу. Учеба нравилась, от того, что давалась легко – спасибо бабушке. Его радовало буквально все – новые друзья, игры, школьные запахи, обеды в столовой. Но особую радость доставляла дорога в школу и обратно. Это потому, что он мог ее преодолевать самостоятельно, без сопровождения взрослых. И если нет участия родителей, всегда можно было куда-нибудь залезть, и обязательно туда, куда запрещено, более действенного способа изучения окружающего мира ни Сашка, ни его одноклассники придумать не могли, да и не старались. Впрочем, и во взрослой жизни – это самый действенный способ, изучить что бы то ни было хоть сколько-нибудь подробно.

Рэм и Ром подросли и на правах взрослых собак сидели на привязи, на заднем дворе. Ежедневным и обязательным ритуалом для Сашки было посещение близнецов по приходу из школы.

Как-то в ноябре, с Григорием приключилась неприятность, или какой черт его укусил, в общем случился с ним приступ участливого отца. Прежде не интересовавшийся, успеваемостью детей в школе, вдруг потребовал у Сашки дневник. Оценки были сплошь четыре и пять, но в самом низу предпоследней из заполненных страниц, зияло написанное красной ручкой обращение к родителям, явиться в школу, для разъяснения сложившихся обстоятельств. Приступ тут же отступил, и Григорий передал дневник Наталье. Наталья на следующий же день отправилась в школу на разговор с классным руководителем Сашки. Петр Семенович пояснил, что Сашка подрался с сыном председателя сельского совета, Колей. Последний задирал его и обзывал, Сашка долго терпел, но позавчера не выдержал и разбил ему нос. От Сашки требовалось извиниться перед Колей и его родителями, так же пришедшими для получения объяснений. Сашка молчал и опустив глаза выслушал обвинение, а потом встал и неожиданно для окружающих, да и для самого себя, завопил своим еще тонким голоском:

– Нет! Я не буду извиняться, он сам виноват!

Затем пулей вылетел из класса и бегом помчался к выходу. Наталья же, еще некоторое время поговорила с родителями Коли и Петром Семеновичем и пообещав принять меры, так же удалилась. Сашка дождался ее у ворот школы, и молчком поплелся вслед за ней. Наталья усиленно делала вид будто она его не замечает. Наконец Сашка не выдержал, довлеющего укора, и затараторил, чуть обогнав Наталью:

– Мам, ну я же невиноват, он сам полез. Ну и что, что у меня таких кроссовок нет. Он меня нищим назвал, – Наталья сжала губы и молча взяла его за руку. Сашка продолжал тараторить и некоторое время спустя, уже серьезно спросил, – Мам, а мы не нищие?

Наталья взглянула куда-то вверх и ответила:

– Нет, сынок у нас все в порядке, просто некоторые люди сами зажрались и детей своих тому же учат.

Как бы то ни было, Сашку наказали. Меру пресечения выбрали стандартную, запрет прогулок и игр даже во дворе. Ранним вечером пришла Маша, ее в дверях встретила Наталья. Маша поздоровалась и спросила: