В моём окне виднеется фанера,
Как орден безразличью на груди.
За что люблю —
Не в силах рассказать или ответить.
Я знаю, жажду жизни или смерти
Не утолю.
И кровь течёт
По жилам рваным, кости согревая.
И жизнь идёт, разлуку упирая
В моё плечо.
Как стылый дождь,
Застывший над Дворцовой, как над гробом,
Седой прохожий втискивает злобу
В сырую дрожь.
Узреть апрель,
Унизанный сверкающим светилом,
Растягивать оставшиеся силы,
Чтоб не усесться с временем на мель.
Я был другим —
И это данность, брошенная наземь
Пред вырванной из дня, невидной глазу
Толпой руин.
Идут года,
Кричат из подворотни: «Будешь водку?»,
И я, не надрывая жил и глотки,
Шепчу им: «Да».
Зимние стансы
Холод струится песней
в джазовом клубе. Гости
медленно пьют игристый
винный напиток, виски,
водку, мартини. Праздно,
как за игрою в кости,
смерть забирает жизни.
Звоном бокалов, светом
пыльных плафонов, дымом
длинных сигар и лаком
старых гитар покрытый,
холод всё знает. Реже
знает не всё, как мы, но
мне им не стать забытым.
Старый Чикаго, «Форды»,
чёрные шляпы, мех на
женских пальто, перчатки
в порохе, лампы банков,
тёплые гильзы, смог и
взгляд в середину века,
чей номер двадцать. Запах
выпивки, слёз, парфюма,
крови, пролитой наземь,
кресел и сцен театров,
блеск портсигаров, снега.
Холод встречает время
белой улыбкой, глазом,
спущенным с тени века.
В тёмной квартире, полной
старых открыток, пыльных
чёрных экранов, шатких
стульев, скрипучих окон,
люди прекрасно знают,
сколько они любили
и потеряли сколько.
Где-то в подъезде мыши
вновь исчезают в стенах,
в трещинах, коих сотни,
и в незаметных лазах.
Где-то внутри, под кожей,
кровь согревает вены
синим цветочком газа.
Холод слетает с неба
снегом, январским ветром
и оседает в лёгких.
Сколько же будет боли…
Шляпы уходят в полночь,
в городе пахнет фетром
и океанской солью.
Стынет мой кофе. Вечность
тихо крадётся в спальню,
ищет пижаму, тапки,
но не находит оных.
Холод терзает душу,
сердце покрыто сталью.
Сердцу положен отдых.
Петербургские строфы I
Так смолкают оркестры.
– Иосиф Бродский
I
