Россия в шубе. Русский мех. История, национальная идентичность и культурный статус

Предисловие

Мех как русская мифологема

Бескрайние просторы, суровая зима и, конечно же, шуба… Арсенал стереотипов о России невозможно представить без одежды из меха, которая как будто служит идеальным материальным воплощением русской идентичности. Так ли это? Как складывалась мифологема о тесной связи русской материальной культуры и традиций употребления меха? Какую роль играет мех в истории русской моды и каковы перспективы его использования? Эти и другие вопросы обсуждаются на страницах предлагаемой читателю книги.

О том, что на Руси все ходят в мехах, культурная Ойкумена знала со времен первых контактов с русскими. Любовь русских к меховой одежде стала общим местом рассуждений о специфике русской моды на протяжении всей ее истории.

Для внешних наблюдателей русская мода состояла из малообъяснимых и потому волнующих противоречий: здесь «…дамы в манто из соболей огромной ценности… Бок о бок к ним толпа крестьян в долгополых овчинных тулупах… Я признаюсь, что Невский проспект – одна из самых интересных улиц, где я бродил когда-либо», – такой увидел русскую столицу специальный корреспондент газеты The Daily Telegraph, побывавший на бракосочетании одного из цесаревичей. «Санкт-Петербург, эта странная столица», – продолжал он, описывая его как город контрастов, где крайности сосуществуют, смешиваясь и соприкасаясь[1].

Мифологема русского меха стала общим местом романтизированного «сказания о России», где баснословная стоимость обсуждаемой вещи как объекта желания не препятствовала мечте, а, наоборот, подстегивала воображение, «намагниченное чужим интересом, завистью и ревностью»[2]. Именно на этой характерной особенности статусного потребления основан затейливый сюжет «Русских соболей» О. Генри, где главный герой, обитатель одного из самых неприглядных кварталов Манхэттена, обладая якобы «русскими» соболями, жаждет роста собственной социальной значимости, пользуясь тем, что его ближайшему окружению «…еще никогда не доводилось видеть подлинных русских соболей (но они, безусловно, о них слышали! – Б. Ш., Д. Л.). Весть о них облетела квартал, и все окна и двери мгновенно обросли гроздьями голов… По улицам разносились восторженные „ахи“ и „охи“, и баснословная сумма, уплаченная за соболя, передаваясь из уст в уста, неуклонно росла»[3].

Хорошо известно, что любое одеяние человека является своеобразной витриной – системой знаков, средством коммуникации. Сугубо функционального прочтения этого языка, конечно же, недостаточно для его понимания.

«Меховой язык» особенно интересен для исследователя, поскольку мех представляет собой часть костюма – одной из древнейших символических систем, выраженных в материальной культуре[4]. Одежда из меха (меховой шкуры) – самая древняя и самая традиционная из единственно возможной (конечно же, в досинтетическую эру) для изготовления одежды триады «мех/кожа – войлок – текстиль»[5].

Обрабатывать меховую шкуру человек научился намного раньше, чем прясть и ткать. Можно предполагать, что сознательное использование меховой шкуры было известно уже в раннеашельской культуре (ранний палеолит). Более достоверные сведения относятся к времени позднего мустье (средний палеолит) и верхнему палеолиту, когда живший в условиях ледникового климата Homo neanderthalensis утеплял (завесами – ветровыми заслонами) и украшал себя, свое жилище и своих богов[6] (ритуально-магическое «оживление» образа) меховыми шкурами[7]. Именно ритуал оказался чревом, из которого вышло неисчислимое множество форм и феноменов культуры («культура родилась из культа; истоки ее сакральны»[8]).

Главнейшим видом охоты в это время был промысел крупных млекопитающих (мамонта, шерстистого носорога, пещерного медведя, бизона, зубра, дикой лошади, кулана, северного оленя и других[9]) с достаточно толстой, трудной для выделки кожевой тканью и густым косматым мехом. Такие шкуры использовались в несшитом виде: их просто оборачивали вокруг тела или набрасывали на плечи, на голову. Вероятно, уже тогда пушной промысел (в узкопрофессиональном смысле пушниной называют шкуры диких зверей, добытых охотничьим промыслом или специальным разведением; мехом – шкуры сельскохозяйственных и домашних животных. В более широком, обывательском смысле – и в этой книге тоже – понятие «мех» чаще всего не несет этого смысла, сближаясь с понятием «пушнина») начал отделяться от промысла пищи: очевидно, что на леопарда, пещерного льва, барса, волка, лисицу, росомаху, песца охотились не для получения мяса[10].

Технологические достижения мустьерской культуры были адаптированы и развиты культурой ориньяк, когда наступил максимум последней волны сильного похолодания и климат стал близок к современному арктическому[11]. Суровые условия оледенения потребовали высокой степени приспособления к ним и интенсивного усложнения материальной культуры. Со временем роль доминирующих объектов охоты получили представленные массово средние и мелкие животные (лисы, песцы, зайцы, волки) с более податливой для обработки кожей. Сначала несшитые, а затем и сшитые в штаны и туники шкуры плотно фиксировались на теле с помощью импровизированной перевязи или пояса, сберегая тепло. Простейшая шитая меховая одежда известна не позднее 20 тысяч лет до н. э. В эпоху неолита появляется пушная охота на соболя и бобра, которая будет развита в специализированный промысел в эпоху бронзы[12].

Очевидно, что уже в то далекое время оформились, пусть только в основных чертах, три основных направления бытования меха и меховой одежды. Первое, самое очевидное – как практическое приспособление к природным условиям, для защиты от непогоды, благодаря носкости меха и его теплозащитным свойствам. Но климат не был тем единственным и исключительным фактором, благодаря которому культура ношения меха сформировалась в том виде, в каком мы ее знаем. История знает многочисленные примеры бытования меховой одежды в случаях, которые никак не могут быть объяснены климатической необходимостью. В этом случае мех выступает либо как часть сакрального мира (например, магическая, а не практическая защита хозяина) либо как атрибут роскоши и успеха, когда более важны не утилитарные, а эстетические качества меха, его блеск и густота, мягкость, неповторимая и разнообразная фактура, уникальные тактильные ощущения, которые дает его осязание. А главное – его труднодоступность и дороговизна.

Тысячи лет мех служил людям, но эти основные моменты неизменно сохранялись, переходя в область традиции. Наблюдая динамику «меховой традиции» в максимально длительной исторической перспективе, можно сказать, что ее становление было связано не только с разнообразием первоначального сырья (известная древнейшая базовая выкройка наплечной одежды предназначалась для кроя из шкуры медведя[13]), но и с технологическим уровнем развития общества: вместе с ним развивалась и технология обработки меховой шкуры и изготовления одежды из меха. В XII – XIV веках появляется меховая одежда, более или менее точно повторяющая контуры человеческого тела. К этому же времени относятся первые известные нам сегодня русские шубы – Ивана Калиты (1328) и Кирилла Белозерского (1380–1390-е). Уникальные условия России – холодный климат на большей ее части и богатейшие ресурсы животного мира – способствовали формированию огромного и емкого рынка самых разнообразных меховых товаров. Но главной героиней русской истории меха, безусловно, нужно назвать шубу как культурный феномен – явление, которое уже давно не вписывается в отведенные для «просто одежды» рамки.

Особый культурный статус получила золотная шуба, собравшая воедино «мягкое золото» (то есть собственно мех), золотные ткани (атлас, бархат, тафта и камка, аксамит) и золотой металлический декор (пуговицы)[14]. В отличие от других золотых предметов – кубков, денежных выдач и прочих предметов роскошного быта – она выступала и средством формирования облика ее носителя, и частью этого облика, определенным визуальным кодом, указывающим на особый статус ее обладателя. Такие шубы были драгоценными не только в прямом смысле, но и в переносном, поскольку одновременно служили и олицетворением материальной состоятельности, принадлежности к элитарной культуре, и свидетельством близости к власти.

«Костюм есть наглядная форма человека», – утверждал романист и романтик XIX столетия Теофиль Готье (1858)[15]. «История одежды… это просто история человечества», – продолжил диалог спустя столетие, смотря на вопрос еще шире, литератор, искусствовед и историк костюма Рудольф Броби-Йохансен (1968)[16]. При таком подходе предмет «мехового» исследования занимает стыковое пространство между политической и социально-экономической историей России, историей ее культуры, культурной антропологией, историей костюма и моды, и имагологией – относительно новым научным направлением, чьим проблемным полем являются вопросы формирования национальных образов.

Соответственно, шуба как часть русского национального костюма и как часть культурной истории России является не просто одеждой людей ее населяющих; в гораздо большей степени, чем все прочее вещественное окружение, она представляет символ – но не только определенной культурной группы, но – шире – этноса, нации, эпохи.

«Меховая» тема сегодня практически не изведана – и в мировом[17], и в русскоязычном исследовательском сегменте[18]. Настоящее исследование предназначено восполнить данную лакуну. Это ни в коем случае не история фасонов и силуэтов, а история идей – политических, социально-экономических, научных, сопровождающих движение истории русского меха.

Глава 1

До появления шубы: мех в народных представлениях славян и в истории Древней Руси (до XIII века)

Древнейшие сообщения о славянах, относящиеся к V – VI векам, связаны с их нападениями на Византийскую империю. Они описывают военный быт, тактику и стратегию, но мало сообщают об их внешнем виде, а также о тех ценностях, которые могли бы стать предметом обмена и торговли[19]. В ту бурную эпоху мех северо-восточной Европы еще не представлял большого интереса для богатых южных и западных соседей славянских племен. Стабильной меховой торговле мешали не только бесчисленные войны и передвижения народов, но также отсутствие единой государственной власти, контролирующей природные ресурсы региона.

Нет сомнений, что мех использовался для изготовления одежды первыми славянами и их предками с древнейших времен[20]. Использовали мех и кочевые соседи праславян: скифы носили куртки и безрукавки из выделанного меха и кожи[21]; из войлока, шкур и шерсти они делали головные уборы себе и своим коням. Скифская элита носила кожаные куртки, подбитые соболем, теплые и удобные для верховой езды[22].

Стоит вспомнить, что предки славян за много веков до нашей эры расселились на обширных землях, простиравшихся на север и восток от Карпат[23]. Их важнейшим занятием было земледелие, но и охота занимала в жизненном укладе значимое место[24]. Широко была распространена и добыча пушного зверя. Судя по археологическим данным, в V – IV веках до н. э. предки славян сконцентрировались в районе Среднего Поднепровья, где тесно взаимодействовали с различными скифскими племенами[25]. В середине V века до н. э. греческий историк Геродот, собирая материал для книги об истории войны с персами, посетил владения скифов в Причерноморье[26]. Здесь он составил описание местных племен, упомянув среди них особый народ «сколотов», живущих на Днепре и сильно отличающихся от кочевников-скифов. По сведениям Геродота, сколоты занимались охотой и земледелием. Вероятно, эти племена были ближайшими предками славян, во всяком случае, были близки им по своей культуре[27].

Описывая этот народ, Геродот упомянул и живущих по соседству с ними «козлоногих людей», а затем лесное племя, мужчины, женщины и дети которого спят шесть месяцев в году, как впадающие в спячку медведи[28]. Упоминание «козлоногих людей», может быть, свидетельствует об использовании этими древнейшими народами Европы больших меховых сапог; люди, впадающие в зимнюю спячку, скорее всего, своими действиями имитировали поведение медведя, в чем можно видеть признаки его особого почитания[29].

Поклонение медведю в древней Европе было весьма распространенным явлением[30]. Его корни уходят в первобытную эпоху – время господства охотников и начала одомашнивания скота. Во всех медвежьих культах этот зверь связывался с образом помогающего предка, прародителя, сородича, заботящегося о жизни рода и животных, в особенности домашнего скота; частью культа было обрядовое ряженье в его шкуру[31].

Вызывает интерес и описание Геродотом соседей скифов – невров: «Эти люди, по-видимому, колдуны. Скифы и живущие среди них эллины, по крайней мере, утверждают, что каждый невр ежегодно однажды в год на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик»[32]. По всей вероятности, речь идет об обычае ряженья в шкуру волка для определенных ритуальных действий. Об этом может свидетельствовать сам образ волка в славянской мифологии как существа, способного перенести главного героя в Иной мир[33]. Среди славянских племен были известны лютичи, получившие название от табуированного обозначения волка – «лютый».

Таким образом, уже в праславянской культуре прослеживается особенное отношение к одежде из меха. Характерное для многих древних культур, оно будет развито в народных представлениях, о чем более подробно рассказывается в пятой главе.

Почитание медведя в славянском язычестве нашло свое воплощение в культе «скотьего бога» Велеса – покровителя домашнего скота, бога торговли и богатства, плодородия и изобильного урожая[34]. В народной среде этот культ со временем трансформировался, и функцию заботы о скоте взял на себя всякий мелкий пушной зверь, живущий возле человека[35].

Древняя традиция дожила как минимум до конца XX века, когда она была зафиксирована этнолингвистическими экспедициями в Полесье. Жители этого края считали покровителем домашнего скота живущую рядом с ними ласку, полагая, что это не просто меховой зверек, а дух – покровитель скотины: его нельзя прогонять, напротив, следует всегда заботиться о нем, кормить; смерть ласки непременно приведет к гибели домашнего скота[36]. Так ласка приняла на себя функции предка-покровителя, мистического защитника дома из Иного мира, помогающего потомкам. Если ласка начинала «мучить» скот или же в «скотьем» хозяйстве возникали другие трудности, ей приносили в качестве подношения шкуру барана или козла[37]. В данном случае очевидна устойчивая связь меховой шкуры и достатка – представление, уходящее корнями в глубокую древность и отразившееся в известном античном мифе о золотом руне.

Обрядовая магия, связанная с ряженьем в шкуры, по-видимому, способствовала формированию представлений о том, что одежда из меха сама по себе является признаком благополучия, достатка и благоденствия. Вскоре меха стали играть роль денежного эквивалента, и чем больше у человека меховых изделий – тем, считалось, богаче и счастливее проходит его жизнь. Так постепенно мех принимал на себя роль символа жизненного процветания, плодородия и изобилия.

Представления об особом значении меха закономерно отразились и в русском фольклоре. В одной из сказок, опубликованных А. Н. Афанасьевым, говорится о губителе – страшном Змее и Никите Кожемяке, занимающемся выделкой кож и меха. Именно он взялся победить этого Змея. После чего два персонажа договорились поделить между собой весь мир, проводя огромную межу (Змей впрягся в соху, а Никита принялся пахать)[38]. Само по себе такое разделение довольно показательно: Змей, как представитель Иного мира, должен жить в своем, а человек в своем, земном мире. Именно Кожемяка становится героем, способным вернуть благоденствие и процветание земному царству. В сказке его способности объясняются тем, что он обладает огромной физической силой, поскольку занимается тяжелым ручным трудом. Это позднее толкование не может быть единственным и убедительным, так как тяжелой работой занимались и другие ремесленники. Не исключено, что способности Никиты как героя-змееборца проявились в связи с необычным, сакральным характером его профессии – выделкой кожи и меха.

Сакральность меха в народной традиции ярко проявлялась во время Святок – праздничного комплекса из двенадцати дней в промежутке от Рождества до Крещения[39], имевшего глубокие корни в славянском язычестве и тесно связанного с культом предков[40]. Это время праздничного действа, означавшего наступление важных изменений в природе и жизни. Святочные гуляния были пограничной полосой, знаковым символом перемен[41]. Святочные пиршества и гуляния были типичны для культуры народного карнавала с его безудержным весельем, переворачиванием всего «с ног на голову» и ряженьем, в том числе в меховые шкуры. По сути, ряженье означало переодевание в представителей Иного мира и, прежде всего, в духов предков-покровителей, которые, пользуясь временным размытием сакральных границ, проникали в мир людей. Их появление было ожидаемым и желанным, поскольку они играли положительную роль, связанную с зарождением новой жизни, грядущим приходом тепла и весны, а значит, и началом земледельческих работ[42]. Известные факты об использовании меха в ритуалах указывают на его тесную связь со скотоводческой магией. Центром святочной обрядности был уже известный нам «скотий бог» Велес, покровитель скота и плодородия, которого изображали одетым в большую лохматую медвежью шкуру[43].

Итак, предки славян, а затем и сами славяне на заре своей истории активно использовали мех для совершения ритуала и создания ритуального, а не только бытового, повседневного одеяния. Ритуальная и практическая функции меха и меховой одежды уже тогда были тесно связаны, поскольку любая одежда, помимо своего сугубо функционального назначения, являлась символом, «языком» культуры, средством коммуникации[44]. Эта связь прочно вошла в народную традицию.

Мы не имеем точных данных о том, что до VIII века меховой товар играл сколько-нибудь важную роль в мировой торговле. Славянские и финно-угорские племена, живущие в лесных районах, добывали пушнину главным образом для собственных нужд; кочевые народы степей юго-восточной Европы предпочитали шкуры домашнего скота[45].

Торговая история меха начинается, насколько это известно, не ранее VIII века. Социально-экономическая и политическая обстановка в Европе в это время стабилизировалась, значительные миграции народов прекратились, появились новые государства. На ее западе соболь и другие ценные пушные звери считались редкостью, но восток европейского мира оказался весьма богат ими, поскольку здесь не было стабильной централизованной власти, способной организовать постоянный пушной промысел. Жившие на этой территории примерно с V века славянские племена, как уже было отмечено, сами по себе не стремились к развитию торговли. Кроме славян, на этих землях с давних пор проживали малочисленные финно-угорские племена – хозяева густых лесов и болот, еще менее склонные к торговле.

В VIII веке сильнейшим государственным образованием Восточной Европы стал Хазарский каганат, появившийся на Нижней Волге столетием ранее. Он контролировал значительную часть славянских племен Днепра, Дона и Оки. Торговля была важнейшей составляющей в хазарской экономике: по сути, само существование и благополучие Хазарии было связано с контролем торговых путей[46]. Вероятно, хазары взимали дань со славян мехами, которые затем переправлялись на Восток и в страны Европы. Такую же дань славяне платили своим западным соседям – воинственным «русам», о чем мы узнаем из сообщения Ибн Фадлана. Этот арабский путешественник описал свою встречу с русами: сойдя на берег в небольшой пристани, они подходили к заранее установленным здесь деревянным идолам и подносили им привезенный на продажу товар, заклиная, чтобы те послали им богатого и щедрого покупателя. Ибн Фадлан упоминает всего два вида товара: молодых женщин и ценную пушнину, прежде всего соболей[47].

Первые дошедшие до нас описания славян указывают на то, что они не только обеспечивали мехом народы Востока и Запада, но и сами широко использовали шкуры овец («овчина») и медведей («медвидина»), волков и других лесных животных (куницы, соболя, лисицы, горностая, бобра, выдры и белки) в производстве и отделке одежды и обуви[48]. Базовой формой меховой одежды был кожух – верхняя кафтаноподобная одежда на меху, длинная или укороченная. Особенно любимы кожухи были среди знати, в том числе среди знати политической и военной.

В летописном свидетельстве под 1252 годом сохранилось описание парадного военного костюма, в котором князь Даниил Галицкий предстал перед своими западными соседями: «Бе бо конь под нимь дивлению подобенъ, и седло от злата жьжена, и стрелы и сабля златомъ оукрашена [и] иными хитростьми, якоже дивитися, кожюхъ же оловира Грецького и кроуживы златыми плоскоми ошитъ, и сапози зеленого хъза, шити золотомъ»[49]. Крайне важно, что княжеский кожух (одежда «мехом внутрь») был покрыт византийским оловиром – пурпурным шелком лучшего качества, затканным золотом. В византийской традиции эта материя имела сакральное значение, символизируя верховную власть; можно предположить, что мех и оловир, взятые вместе, усиливали это значение. Так роскошная меховая одежда смогла претендовать на место главного материального атрибута власти[50].

Ко времени появления Древнерусского государства в IX веке в Восточной Европе уже сложились развитые торговые отношения, в которых соболиный мех и другая ценная пушнина заняли важнейшее место. Но главные торговцы мехом – арабы, русы и хазары – сами не занимались добычей пушного зверя. Его поставщиками были славянские племена, добывавшие мех для своих нужд, платившие дань мехом или же предлагавшие его на обмен[51].

Все это указывает на то, что пушной промысел был типично славянским делом с древности. Не стоит сомневаться в обилии пушного товара в VII – VIII веках: если, по данным Ибн Фадлана, ежегодно «царь салавян» приносил дань в виде соболя от каждого дома, то счет здесь может идти на тысячи шкурок в год. Очевидно, что русы брали меховую дань со славянских племен не в меньшем объеме, особенно если принять во внимание данные арабского ученого Ибн Русте, согласно которым русы только и жили тем, что грабили славян. По сведениям географа Ибн Хордадбеха, русы платили налог на территории халифата исключительно шкурами зайцев и черных лисиц, привезенными из Восточной Европы. Именно русы возили ценные сорта пушнины на продажу в Константинополь и Багдад, плавали по Дону и Волге с целыми караванами судов, груженных мехами[52].

Бурное развитие торговли и некоторые другие условия социального плана способствовали формированию двух крупных племенных объединений на Среднем Днепре и в районе Восточного побережья Балтийского моря. Оба этих центра находились на едином транзитном торговом пути между Балтийским и Черным морями, который позднее стал известен как «путь из варяг в греки». Конфликт между ними был неизбежен.

В середине – второй половине IX века оба торговых центра были объединены, что положило начало формированию нового государства – Древнерусского, с первоначальным центром в днепровском Киеве. Нет сомнений в том, что определенную роль в его оформлении сыграло стремление захватить меховую торговлю, хотя это и не являлось ни единственным, ни главнейшим фактором. Вспомним, что, по «Повести временных лет», основатели Киева, «мужи мудры и смышлены», охотились в большом бору на зверей[53]. Когда же варяги, покорив враждующие племена на севере «славянского» торгового пути, обложили их данью, то брали «от мужа по белой веверице» (то есть белке)[54]. Из того же источника мы знаем, что первые киевские князья собирали дань «по черне куне от дыма», то есть по черной кунице от домовладения[55]. Сбор такой ценной дани однажды вызвал зависть у дружины князя Игоря (княжение Игоря традиционно относится к первой половине X века), в результате чего тот повелел собрать дань заново, за что был жестоко убит восставшими древлянами.

С момента образования Древнерусского государства торговля пушниной оказалась под контролем его правящей элиты. Следуя торговым интересам и увеличивая число данников, со временем древнерусские князья взяли под контроль огромные территории по Днепру, Оке и верховьям Волги. Киев смог оттеснить от богатых пушниной лесов хазар (Хазарский каганат вступил в полосу кризиса после похода киевского князя Святослава в 969 году) и существенно потеснил на востоке Волжскую Булгарию. В XI веке русские князья стали непримиримыми соперниками Булгара в борьбе за мех.